С чего ты взял?

Тэхён не любил, когда у него из вежливости — или даже искренне — интересовались: — Почему такой грустный? «А вы почему такие весёлые?» Так спрашивать нельзя. Но другого ответа у него не было: тоска накатывала ни почему. Так что он всем заранее улыбался, чтобы не нарваться снова на назойливый вопрос. Чонгук единственный не спрашивал — он знал, что Тэхёну бывает хреново просто так. Когда настроение вдруг портилось ни с того ни с сего, то особенно отстойно он чувствовал себя оттого, что у всех вокруг продолжалось их счастливое ни-в-чём-не-бывало. Клиенты в кафе любовались нарисованными на пенке сердечками, вытягивали губы над стаканчиками и отпивали по чуть-чуть. Им было плевать. Это аж жгло изнутри, словно Тэхён полными стаканами вливал в себя их заказы — неостывшие и горькие. И давнишняя шутка про то, чтобы сказать клиенту: «Вот ваш флэт-уайт, а ещё меня в детстве один мужик трахал в рот», — становилась слишком несмешной. Тэхёна в такие моменты мучила мысль о том, что никто не знает. Что всем плевать именно поэтому. Хотя ведь никто из них не был виноват и не заслужил, чтобы ему таким способом плюнули в честно оплаченный кофе. В детстве это мучило тоже. Но сейчас Тэхён понимал, что тогда он сам накосячил: он прикладывал огромные усилия, чтобы никто не узнал. — Ты не виноват, — возразил хён, когда Тэхён заикнулся ему про «сам виноват, что в детстве никому не рассказал». Они были наедине, хён задал тот нелюбимый вопрос, и Тэхён не удержался. Несказанные слова иногда так просились наружу, что сами размыкали губы, а если не открыть рот, то рвали горло. А с Чонгуком он не хотел делиться подробностями — у того сразу глаза становились мокрыми. Хён хотя бы не плакал от такого. Но смотрел так внимательно, как будто тоже всё понимал и принимал. — Они не знали, потому что не хотели знать, — продолжал хён. — Я читал про детей, с которыми произошло то же, что и с тобой. Психологи пишут, что можно что-то заметить. Такие дети резко меняют поведение, например становятся замкнутыми. У них кошмары. Они делают больно своим игрушкам. — Я не делал больно игрушкам, — замотал головой Тэхён. — Я с виду был совершенно нормальный. Нормальнее всех в школе. Как-то раз одноклассник позвал на день рождения. Не потому что дружили — он весь класс позвал. Тэхёна редко приглашали, и он сначала обрадовался так, что не сразу получилось открыть приглашение, руки тряслись. А потом долго не мог решить, идти или нет. Нормальные дети ходят на дни рождения, а надо же было делать вид. Но Тэхён вроде как чувствовал, что не имеет права. Но нельзя было показывать другим, что он не такой как все. И, ну, день рождения. Друзья. Торт. В конце концов он пошёл — и весь вечер просидел в углу не шевелясь, так что скрипучий кожаный диван под ним ни разу не издал ни звука. Не просто нормальный — пай-мальчик прямо. Не просил добавки торта, как другие. Но на примерное поведение всем было плевать, его даже не похвалили. Он старательно скалился, когда говорили смешное. Вернее, когда дети вокруг начинали смеяться — это был сигнал, что надо открыть рот и обнажить зубы. У него отлично получалось. Но от этого-то на душе и было погано: им по правде было весело. Они не притворялись. А у него скребла по внутренностям всегдашняя тревога. Каждую минуту его жизни продолжался тот плохой мультфильм, где было никак не дождаться счастливого конца: сердце от злоключений замирает, и замирает, и замирает, и уже устало замирать, а «долго и счастливо» всё не наступает. И вопреки законам мультиков — не наступит никогда. Ожидание хорошего и осознание, что всё зря и хорошего не будет, царапали внутри, как длинный ржавый гвоздь. Но тогда Тэхёна больше волновало, что гвоздь торчит, и его все видят. Как будто этот гвоздь ему вбили прямо в лоб. Чтобы спрятать свой гвоздь, Тэхён завешивался чёлкой и не поднимал лишний раз лицо. Вообще-то иметь гвоздь в голове было дофига больно, но Тэхён разрешал себе плакать, только когда оставался один и забирался в шкаф. Важнее было — чтобы никто не догадался, будто с ним что-то не так. Сейчас не было уже никакого гвоздя, но от него осталась дырка в голове. Она тоже болела. Непонятно почему, главное. От погоды, что ли. Зато рядом с Тэхёном теперь были люди, от которых необязательно прятаться, когда ноет дырка в голове. А тогда он скрывал изо всех сил. Кучу времени обдумывал враньё, и что именно спросят в ответ на враньё, и что говорить дальше на каждый вопрос. Но в ответ на враньё ничего не спрашивали. Никогда. — Ещё знаешь что? Многим детям, которые рассказывают взрослым о таком, не верят, — сказал хён. — Так что не вини себя ни в коем случае. От этого было не легче. Вообще непонятно было, что именно может сделать легче, когда прошло столько лет. В детство ведь не слетаешь и гвоздь не вынешь. Просто иногда за стойкой кафе вдруг накатывало, как будто он снова на том дне рождения, и вокруг смеются, а он должен показывать в улыбке зубы, чтобы не слишком отличаться от других, хотя больше всего хочется открыть рот по-другому и зарыдать. Хён был прав. Всем было плевать не потому, что они не знали. Они не знали потому, что им было плевать.