Это очень неправильно

Этот дурацкий разговор никак не складывался в его голове. Ну правда, что ей сказать? Извини, я уеду в чертовы ебеня, а ты тут останешься одна, малыш. Или, как? Поехали со мной. Только там такие ебеня, что мужики с вахты бегут. Разве можно поверить, что молодая, красивая и талантливая, что немаловажно, девушка все здесь, в Москве, блядь, бросит и уедет туда, где вечная мерзлота, я, мотающийся вертолетом с объекта на объект и одна художественная галерея на весь город? И та не арт. Хотя, бивни мамонта вполне себе. Но не классика же. И это если жить в городе, что маловероятно. Ну, вернее, офис в Якутске, да. Большой и современный. А производство нифига не в Якутске. А новое предприятие с алмазогранильным производством вообще строится с нуля в чистом поле. И новый жилой микрорайон еще в процессе застройки. Коммуникаций на объектах, кроме спутниковой связи, минимум. И главное, совсем не понятно, как долго эта ситуация будет требовать его присутствия. И она одна в четырех стенах без подруг, без родственников... Надо совсем совесть потерять, чтобы предложить ей подобное. Макс махнул ребятам, отыгравшим привычный сет. Он больше не намерен был слушать эти тупые шуточки про трезвого и бритого фронтмена группы Свобода. Им, конечно, было радостно, что друг их, наконец-то, вышел из пике, но, блядь, эти шутники слишком неаккуратно задевали его до предела натянутые нервы. Он курил. Много. Тупо, чтобы занять чем-то рот и не сорваться на не в чем не виноватых ребят. Это какое-то мазохистское удовольствие, безостановочно травить себя клубами дыма, чувствуя в легких и на языке тягучую горечь. Под сигарету думалось. Хотя, голова от мыслей пухла да и идеи в нее залезали одна абсурднее другой. Вплоть до такого, что Крис надо отправить назад, к Чернову. Он обругал себя за форменный дебилизм, вздохнул и развернулся в сторону метро. Потом открыл приложение, посмотреть пробки, наплевал на все и вызвал такси. По крайней мере, красного в карте не было, что странно, за полторы-то недели до Нового года. В такси хоть можно сосредоточиться. Не терпелось увидеть Крис. Ему прямо жарко становилось от одной мысли о предстоящем разговоре. Он вчера был близок к безумию. Это не громкие слова. Его заполнило ощущение потерявшегося в большом магазине ребенка. Это самый настоящий страх. Иногда он рисовал себе какие-то совсем немыслимые картины, что они расстаются, что утром, вот как сегодня, он не задушит ее в своих объятиях, не зацелует и не защекотит до смешливых коликов в животе, и не будет она щебетать ему за завтраком всякие милые глупости, что его одежда больше не будет пахнуть ее духами, потому что она обожает напяливать ее на себя, что Блейза придется кормить самому, что никто не будет смотреть на него не отрываясь, когда он сидит за фоно, тыкая в полутона, задумчиво набрасывая что-то новенькое, что исчезнет из дома запах скипидара и акрила и все эти палитры, растворители, миллион кистей и подрамников... Это какой-то дикий ад. И он не хотел так. Когда пусто. Без нее. Она оказалась тем самым смыслом, наполняющим его жизнь. Он смотрел на шикарных девчонок и спрашивал себя, почему нет? Ловил на себе миллион заинтересованных взглядов и оставался равнодушен, но искал один, чтобы подарить улыбку в ответ. Он часами висел на телефоне, в скайпе, он бесконечно снимал ее в сторис и щелкал наполненные любовью фото, он без конца хотел находиться рядом, касаться, вдыхать, слушать, просто лежать, теребить спутанные розовые локоны, уступать и, главное, верить и чтобы она верила. И чтобы так всегда... Но вот это ”рядом” и ”касаться” и ”вдыхать” и все прочие его хотелки перечеркнула болезнь отца. И неизвестно, что он чувствовал, ярость, беспомощность, обиду, обиду на обстоятельства и порушенные планы, а может все это вместе... Думал, цветы или торт. Или вообще бухла для храбрости. Но ведь вроде завязал. Да и не любитель он всего этого ванильно - канифольного, но, блядь... В итоге купил клубники и баллончик взбитых сливок. И если в этот момент он о чем-то и думал, то это явно был чистый секс. Глядя на свой джентельменский набор, он понимал, что самое лучшее в этой гребаной жизни с ним уже случилось. И даже мать приняла ее без всех этих разговоров про мезальянс и слияние бизнесов, впустую не навязывая больше ему красивых и богатых дочек очередных небожителей. А он горел ей. Она жила под кожей. Скорее даже, она была воздухом. Его личным кислородом. И это была та самая, ломающая сознание зависимость, как у наркомана, хотя бы потому, что вместо всех разговоров и ужина он взял ее прямо в этой узкой прихожке, едва бросив ключи перед зеркалом, потому что мозг заполняла одна мысль － хочу, потому что руки напоминали, что это его. И так же сигнально щемило в паху. Вжимал ее с каким-то неистовством своим холодным пальто в стену, оставляя синяки под нетерпеливыми пальцами, залезая в ее короткие шортики, ощущая, что она мокрая и горячая. Для него. Сдернул глупый топ, прятавший от него ее манящие острые соски, уткнувшиеся в это пальто, на котороми еще таяли снежинки, отчего соски сразу превратились в крупные горошины, подсаживая за ягодицы, обнимая, почти ломая ей ребра. Она изгибалась в его руках, дрожа ресницами, даря ему хриплые стоны в шею, бешенный стук сердца, готового выпрыгнуть от желания и сладкую боль от запутавшихся в волосах маленьких пальчиков. Спустя не более минуты миллионы иголочек развязали тугой болезненный узел внизу ее живота, а он, еще толкаясь спазмами счастья внутри горячей своей девочки все выдыхал ее имя, бормоча сквозь поцелуи, что любит он ее, черт побери, любит до невозможного и никому не отдаст. А она просто вила узоры поцелуев на его шее, очерчивая носом линию его правильного подбородка. Он пытался отдышаться, нервно посмеиваясь, все еще сжимал совершенно голую девушку, сам все так же стоя в пальто, ботинках, лишь с растегнутым на штанах ремнем. － Кстати, Макс. Я поеду с тобой. Чтобы ты там себе не думал. Короткий взгляд в глаза. Уже спустя секунду она просовывала ноги в трусики, которые Макс неаккуратно забросил на угол зеркала и шорты, в которых она обычно спала, оказавшиеся вообще на коврике под дверью. И уже пыталась напялить все еще бессмысленный топ, когда до Макса дошел смысл сказанных ею слов. Притягивая ее к себе, зарываясь носом в шоколадные волосы, он с удивлением переспросил: － Куда? Что ты сказала? － Не беси, Макс. Куда ты, туда и я. － Но... － Да хоть на Марс, придурок. Развел тут марлезонский балет на три акта. И он не будет врать, в этот момент в глазах его блестнули слезы, которые он, конечно, сдержал, прикусывая до крови губу, но мысленно послал космосу спасибо, что ему не пришлось самому начинать этот тяжелый разговор. И да, к черту все разговоры. Время любви. Джереми подал ей бокал. Она сидела в его номере, в его халате, в его мозгах. И в его печенках. Все эти шесть лет. С момента последней встречи он старательно избегал ее, не читая светской хроники, не посещая ранее любимые им показы, намеренно динамя общих знакомых. Ему вообще можно вручать орден, ”за верность идеям”. Но, сейчас, чуть касаясь ее плеча и ощущая легкий ветерок ее дыхания, он был счастлив. Поднимаясь в лифте, неотрывно смотрел на ее губы, чувствуя напряжение в паху и больное желание целовать. Как и тогда, он вылизывал ее глазами, совсем не будучи уверенным, что ее визит не дружеский. Питал надежду. Но, она ведь ничего не сказала. Просто кивнула, когда он предложил выпить в номере. Не дура же, должна понимать, на что шла. Или она по дружбе? Он совсем не хотел оказаться с ней во френдзоне. Лучше в постели. Пусть даже врагами. Так были шансы. А один-то он уже проебал в погоне за призрачной стабильностью, думая, что быстро забудет о своей очередной девочке. И только потом он понял, что без нее накрывает паранойя, что в свои восемнадцать она смогла зацепить его, оставляя такую памятную отметку в душе, что временами хотелось выть, вспоминая, как он с ней обращался. Осознание вины перед ней мешало спать, мешало забыть каким козлом он был. Ломал ее. Вернее, не так: он сломал ее. А она оказалась сильной. И живучей. И работоспособной, что ее тогда и спасло, отвлекая от мыслей о нем. В отличии от других, брошенных им девушек, она ни разу не давала знать о себе, не вымаливала внимания, не была назойлива, не выясняла отношений. Благодаря ему Катя научилась себя ценить. Только лишь потому, что он этого не делал, разменивая ее на удовольствия, других баб, авторитет среди ”друзей” и иллюзию счастья, в виде запрещенных препаратов. Но Джереми зря волновался. Выпитого за обедом ей хватило, чтобы перестать заморачиваться. － Ты все так же красива. Теперь еще и умна. － А ты все так же мудак, － бросила она, ухмыляясь, с ледяным спокойствием, нарочито медленно расстегивая пуговицы на его рубашке, как бы невзначай касаясь выпуклости под его джинсами. Ей едва исполнилось восемнадцать, ему тридцать два. Шесть лет назад. Она только начала покорять вершины профессии, покорив у себя в России все, что можно. Но, житейского опыта у нее не было совсем. А он был матерый в вопросах искушения. Художник с мировым именем и кучей поклонниц, скорее даже любовниц, сменяющих одна другую. Красив, самодостаточен, мужественен, с флером загадочности, которая потом оказалась лишь воздействием препаратов, расширяющих сознание и элементарной звездной болезнью, жесток и надменен. Но, красив, сука. Бог с изумрудными глазами и кубиками на торсе. Классический плохиш, которых так любят женщины. А она просто девчонка, которая познавала мир. Его тогдашняя пассия, Камилла, была старше его больше, чем на десять. Сейчас, как и тогда, она была самым авторитетным рекламным фотографом в фешн индустрии. Именно она делала для русской девочки фото на очередную обложку. Провокационную. С обнаженкой. А он как бы случайно зашел в тот павильон и приклеился взглядом к новой модели, вылизывая каждый миллиметр ее тела глазами, как будто жарким ртом, откровенно трахая ее ментально все полтора часа, что шла съемка. Она горела под его взглядом, что чудесным образом помогло воплотить нужный образ. Эта обложка стала для девушки трамплином в мир большой моды. А тот горячий художник в том же павильоне, спустя те самые полтора часа, только уже не глазами, трахнул ее, молодую, красивую, вызывающе сексуальную, почти на глазах своей подруги - фотографа, деля целый последующий год любовь между этими двумя и еще кучей жаждущих его тела. Именно так начинались их, слишком сумбурные, слишком нервные, слишком больные и порочные отношения, завязанные на сексе и ее безоговорочной любви к этому мудаку. Оба пытались разорвать эти бесперспективные отношения, желая вырваться из извращенной реальности. Но, сами они не смогли, испытывая зависимость от своих пороков. Расставание случилось лишь тогда, когда Камилла уведомила Джереми, что она беременна. Тот выбрал не молодую модель, заточенную на карьеру, а известного фотографа, годящуюся малышке Кати в матери. Напоследок Джереми унизил ее в очередной раз, чему она была даже рада, пытаясь сразу же выбросить его из головы, ибо никогда не была дурой, а под непреодолимым влиянием опытного, искушенного в вопросах любви мужчины, теряла себя, опускаясь на дно вместе со своими желаниями. На Камилле Джереми все же женился, чтобы отстала. Он продолжал вести свой привычный образ жизни с той лишь разницей, что теперь они жили под одной крышей. Правда, спустя год, Камилла уточнила, что ребенок был не его, подала на развод и благополучно вышла замуж в четвертый раз. А Джереми больше не искал серьезных отношений, погрязнув в разврате и наркотиках, выдав именно в то время самую известную, самую шедевральную свою работу под названием ”Депрессия”, на которой он заработал на безбедную старость. Часто на эскизах стала появляться незнакомка, в которой близкие узнавали Катю, а сплетники поговаривали, что он тоскует по русской модели. Так ли это было, никто не знал, потому что с тех пор пути их не пересекались. До сегодняшнего дня. － А ты стала стервой. － Он чувственно целовал ее руку от запястья, поднимая рукав халата выше. － Похвала от учителя больше, чем похвала. То ли она остыла, то ли просто устала, то ли он подрастерял свои таланты, но ей не было с ним хорошо. Так хорошо, как было прежде, когда она по первому зову готова была раздвинуть для него ноги где угодно. Она даже вынужденна была сымитировать оргазм, чего раньше делать не приходилось, потому что ее трясло даже от его голоса. Она вырвала руку, резко встав, отошла к окну. Джереми поднялся следом, обнимая ее за плечи, плавно спуская вдоль точеной фигуры шелковистую ткань халата, целуя каждый миллиметр тела под тканью. Она запрокинула голову, рассыпав свои прекрасные платиново - русые блестящие волосы по холеной спине, ожидая хоть какой-то эмоции. Его поцелуи становились настойчивей, руки смелей, по мере того, как спускались все ниже. Когда он, подхватив ее под задницу, приземлил на широкий подоконник между азалией и фикусом, из нее вылетел первый искренний стон. Он все таки умел делать девушкам хорошо. У него был слишком большой опыт и слишком длинные пальцы. Легко касаясь сосков, бедер, искуссно выстриженного лобка, точеных ключиц, он рассыпал по ее телу миллионы угольков, зажигая спавшее до сих пор желание. Когда, глядя ей в глаза, опустившись на колени между ее ног, он дотронулся горячим языком до налившегося желанием клитора, его ушей коснулся второй стон. Направляя его рукой, крепко схватившей чуть отросшие волосы, выгибая спину, так и не разрывая с ним зрительный контакт, она пыталась усмирить себя. Но он сосал ее жадно, вылизывая все соки, наращивая темп, пальцами выкручивая соски, лизал, вспоминая ее аромат, а она, забыв про свою холодность, стонала и текла от давно забытых ощущений, ибо хороших мужиков в ее жизни было много, а вот хороших любовников по пальцам пересчитать. － Возьми меня, － все еще не отрывая глаз, выдохнула она. － Возьми, как ты хочешь. － В этот момент она почувствовала себя в его власти и даже жаждала ему подчиняться, как тогда, в восемнадцать, когда он ставил ее на колени в компании своих друзей, позволяя им позабавиться ее ртом, ее телом, или посреди переполненного людьми зала на одной из бесчисленных выставок, или в баре, где он пьяный в жопу жестко драл ее под улюлюканье знакомых баб в женском туалете, нередко приглашая какую-нибудь, наиболее шумную, присоединиться поработать ротиком. Он резко содрал ее с подоконника, развернув к себе спиной и вошел во всю длину, ощущая ее влагу и жар, под очередной, такой сладкий для него стон. － Теперь это моя девочка, а не та холодная сучка, что поработила тебя, любовь моя. Кричи. Кричи же. Давай. Он вдалбливался в нее на пределе возможного, сам улетая почти в бессознательное, помогая ей быстрыми пальцами зафиксировать момент накатывающего счастья. Она кричала, охотно насаживаясь, не сбиваясь с ритма, ощущая пошлые шлепки и горячие губы на своей спине. Он шумно дышал ей в плечо, после каждого толчка благодарно оставляя поцелуй на изящной шее. Намотав ее длинные волосы на кулак, он в последний раз толкнулся в заходившуюся спазмами девушку и излился на внутреннюю часть бедра. Подтягивая ее за волосы, оставил на губах глубокий поцелуй, сжал за талию, по-хозяйски прижимая к себе. Плавно накинул на плечи шелк халата, туго перевязывая его поясом. － Не просто стервой, а горячей сукой, Кати... Я бы заплатил за каждую ночь с тобой. За любую из тех, что у нас еще будут. Ты стала той, какой я хотел видеть тебя, знать тебя, иметь тебя, любить тебя. И мне это безумно нравится, и еще приятно осознавать себя твоим учителем, － продолжал он ее искушать, поглаживая живот сквозь холодящий шелк, успокаивая дрожь в ногах и запуская руку в ее слабо пульсирующее лоно. － Оставайся такой для меня. Стань опять моей, Кати. Два раза в одну реку... － Много чести, Женя. Все, что я в тебе любила, боготворила даже, осталось в прошлом. Все, что ты во мне любил, это секс, тело и желание подчиняться. Но теперь тебе этого мало, а мне слишком много, потому что, я не люблю тебя и я помню каждый свой публичный позор, каждый член твоего приятеля, которому ты меня подкладывал, восторгаясь, как в рекламе, моим телом, моими способностями, моей исполнительностью, каждую шлюху в нашей постели... Ты просто больной ублюдок, Женя. Ты умеешь получать удовольствие, доставлять удовольствие, но любить ты не умеешь. Избавь меня Бог от твоей компании. В одно мгновение она превратилась в прежнюю холодную суку. И он не мог ее упрекать. Разве не его вина, что она стала такой? － Я виноват, да. Но, мне теперь некуда спешить. Я буду ждать, моя Кати. Сколько скажешь. Жизнь не исправишь, а ошибки можно. Жить без тебя было ошибкой. Опуская тебя, я опускал себя, Кати, прости меня. － Он уткнулся головой в ее колени, жарко целуя их сквозь шелк. Если бы он сказал это шесть лет назад, она бы купилась и отдала ему душу и тело и последний мозг. Но она помнила, очень хорошо помнила цену его словам. И ей уже не восемнадцать. А что самое важное, в ее жизни уже была любовь. Есть. Чувство вины перед тем, кто последний год делал ее счастливой, заблестело слезами в ее глазах. Она скинула его руки, встала, нашла свою одежду, минут на десять закрылась в ванной. Выходя, бросила ему короткое ”не стоило” и ушла. Вот так просто. И только теперь Джереми понял, чего она его лишила. Крис была отвратительно липкой, но зато изумительно пахла клубникой. Это было настоящее безумие, которое не хотелось прекращать, но клубника съедена, сливки слизаны, а те, что не слизаны, белыми клочками застряли в длинных блондинистых волосах. － Ты сумасшедший! Ты невозможный! － Я тоже тебя люблю. － Это было вау, － протянула она, обхватывая его ногами. － Значит, повторим? Он задумчиво смотрел на девушку, которая томно потягивалась, все еще находясь в затуманенном рассудке после столь яркой разрядки. － Зачем тебе это? － Что, прости? － Ты сказала, что поедешь со мной... Она кивнула, притягивая его к своей липкой груди, убирая нависшую ему на глаза прядь. － Ты понимаешь, о чем идет речь? Это не Лондон, не Москва... А на объекте вообще удобства на улице. И я не смогу столько времени тебе уделять... － Ты меня отговариваешь? － Я не хочу, чтобы ты пожалела. － А как ты можешь знать, о чем я буду жалеть больше, об отсутствии удобств или об отсутствии тебя рядом? Это эгоизм, Макс! Ты не можешь лишать меня себя. По крайней мере, пока любишь... － Я тебя всегда люблю, дура. Что за каша в твоей голове? － Никакой каши. Четкая позиция: я люблю － я рядом. Это вот если позволила бы быть тебе одному, надо будет насторожиться. Так что не трать время на бесполезные разговоры. Я в ванну. Присоединишься? － Кристина подобрала его майку, с которой направилась открыть форточку, впуская в душный клубничный аромат свежий морозный воздух. －А то твой полет фантазии сделает из нас сиамских близнецов. － С силой потянула его за руку. － Вставай уже. － Эй, осторожнее! Встал уже. Она засмеялась, опустив глаза ему в пах. － Что? Что еще, Кошелева? Сколько можно? － Улыбнулся парень. － Можно мне просто поесть уже? Обычной еды, а не этой гламурной поебени. А то на студии все пять часов поили одним бокалом шампанского. Она чмокнула его в нос. － Сам купил, сам ругается. Я быстро в душ и покормлю тебя. А то тарелки ко мне тоже приклеются. Собери постельное, пожалуйста. Она закрыла дверь в ванную и уже через пол минуты послышался шум воды. Напялив пижамные штаны, парень поплелся собирать белье, от чего его отвлек неожиданный звонок. В дверь. Макс бросил взгляд на часы, показывающие первый час. － Не хрена себе, прокувыркались, － подумал он, заматываясь в простыню, на манер греческого бога. － Кто там? Свои все дома, спят уже,－пробормотал, подражая Матроскину, идя к двери. Да и привычки, смотреть в глазок, у него не было. Потому, гость за дверью первое, что увидел, легкое недоумение... － Ты кто, статуя? － Эммм... Я Макс, － протянул гостю руку озадаченный Анисимов. － Да мне хоть Стас Михайлов, Крис где? － Не понял? А ты кто? Эй, ты же Леша! －Леша? Вроде... Макс сдвинул брови, пытаясь вникнуть во вторую часть фразы... － Вроде? － Впустишь, может? － Леша? － За парнем с взлохмаченным блондинистым каре, замотанным, будто в тогу, в простыню, стояла милая девушка. － Ты меня знаешь? － спросил парень.