Бартимеус
6
Голоса вокруг становились то тише, то громче. Я видел пульсирующие разноцветные круги, видел круговорот лиц, ныряющих из одного столетия в другое. Видел Эриду, Урук и Вавилон; Персеполь, Александрию и Прагу; укрытые мертвыми телами и остатками сущностей долины; ворота, стены, пирамиды, статуи, — все, что я когда-либо создал, возникало передо мной в дрожащем мареве, а затем растворялось в пекле Руб-эль-Хали. Это не было приятной прогулкой по закоулкам воспоминаний, что я порой себе устраиваю, ностальгируя о былых временах. Нет, куда больше это походило на то, будто меня заперли в глиняном сосуде, заполненном розмарином, а потом сунули этот сосуд в печь. Что-то мешало мне быть свободным. Что-то держало мою сущность запертой. Я не чувствую боли, и это довольно сильно сбивает с толку. Если я в сосуде, значит, я на Земле. Если я на Земле, значит должна быть боль. Но ее нет. И потому я решил осмотреться. Когда я открыл глаза, голоса продолжали общаться между собой. Их было двое: мужской и женский. Слов я не разобрал, только услышал вибрирующий гул, словно жужжание мухи над головой. Надо мной нависал потолок. Спиной я ощущал мягкость. Матрас? Кровать? Я в доме. Но в чьем доме? И что я здесь делаю? Смутное осознание забрезжило на краю моего измученного сознания… Я чувствую, как бьется мое сердце. Ток крови циркулирует по моему телу беспрерывно, ежесекундно. Ноют мышцы. Горит кожа. Назойливо чешется лодыжка. Воздух давит мне на грудь. Под шум пульса, скрежета сухожилий и скрипа костей я взвыл как новорожденный, который вдруг осознал, куда и в каком виде его выплюнуло в мир. Чьи-то руки прижали меня за плечи к кровати. — Тише, Бартимеус! — я сумел разобрать слова. А еще я узнал голос. Что-то заклокотало в моем горле. Ворочая непослушным языком, я выдавил слова наружу. — Мвамба?.. Мне стало неловко. Я ощутил под пальцами ее кожу. И отпустил. Отбивался я будь здоров: исцарапал ее так, что чувствовал, как под ногти забилась чужая сущность. Если бы Мвамба была человеком, готов поспорить, она бы потом долго ходила с синяками. — Да, это я, Бартимеус. Успокойся. Ты в безопасности. Приятно было видеть знакомое лицо. Мвамба молода, но знаком я с ней неплохо. Работали однажды вместе… С ее помощью я сел и наконец смог оглядеться. Это была спальня. Помещение казалось смутно знакомым. А вот мужичок японской наружности знакомым не выглядел. Я решил взглянуть на него на планах повыше, но вдруг обнаружил, что у меня не получается. Первый план бы единственным мне доступным. Воздушные пузыри в моей груди как мехи закачали воздух. Предметы вдруг пришли в движение и поплыли. — Все хорошо, Бартимеус, — повторила Мвамба. Мой вам совет: никогда не пытайтесь успокоить разъяренного, глубоко эмоционального джинна банальными фразами. — Τί διάβολο… Что со мной?! В Мвамбу полетела подушка, когда она вновь попыталась успокоить меня. — А что последнее, — заговорил мужичок, — ты помнишь? — Кто ты такой? — Доктор. — Доктор! Я — джинн! Мне не нужны врачи. — Бартимеус, — вновь Мвамба. — Заткнись! Заткнись, ничего не говори! А ты — пошел вон. Доктор кивнул и что-то записал в блокноте, который я не заметил раньше. Он близоруко сощурился, глядя на меня; очки, которые он на себя нацепил, как видно выполняли только одну функцию — делали его глаза в два раза больше, чем есть на самом деле. Словно не услышав того, что я ему сказал, он безмятежно заговорил: — Ты имеешь право злиться. С тобой произошла ужасная перемена. Ты переживаешь глубокий стресс. Скажи, пожалуйста, ты помнишь, что с тобой произошло? Полагаю, со стороны я выглядел как озлобленный хорек. Забился в угол, прижался к холодной стене, зарылся в одеяло. Мне плохо, меня знобит и… тошнит? Как бы я ни был набит кровью, кишками и прочей дрянью, в самой сердцевине зияла пустота. И вот она-то, вероятно, оказалась хуже всего. — Нет. Не помню. Я помню мальчишку. Верного не себе, но Британии Ната, в очередной раз спасшего правительство и в очередной раз ставшего любимцем премьер-министра. Кажется, я пришел к выводу, что корректнее будет звать его Джоном Мэндрейком… Но вот этого — того, как я оказался здесь, я не помню. — Как меня запихнули в человеческое тело? Доктор озадаченно нахмурил брови и поджал губы. — Ох, Бартимеус… — вздохнула Мвамба. Духам не нужно дышать. Но она специально втянула в себя воздух и выдохнула его. Все вокруг мне сочувствуют, а объяснить ничего не могут. — Все образуется. С минуту на минуту придет ваш хозяин, и вы сможете узнать все у него. Мой хозяин? Хозяин. Конечно, у меня все еще есть хозяин. Кто, черт возьми, сейчас мой хозяин? И, словно в ответ на мой вопрос, распахнулась дверь и в помещение вошел юноша. — Мистер Мэндрейк! — доктор радостно всплеснул руками. — Ну наконец-то вы здесь! Признаться, я с трудом его узнал. Он выглядит старше, чем я запомнил. Остриг патлы, сменил клоунский наряд на костюм. Повзрослел. Темные глаза Натаниэля остановились на мне. Он нахмурился. Кажется, он выглядит обеспокоенным. По крайней мере примерно так он выглядел n-ное количество лет назад, когда стоял в кабинете своего наставника и оглядывался в поисках маленького паучка. — С ним все в порядке? Доктор японской наружности поправил сползшие на кончик носа очки. — Перед лихорадкой пациент пережил сильный стресс, я правильно понимаю? — Да, — голос Мэндрейка звучал нетерпеливо. — Мистер Хакояки, мы с вами уже обсуждали этот вопрос. Хакояки быстро закивал. Он был маленьким и черноволосым, как и все японцы. На вид ему было лет сорок, и он сильно горбился, — вероятно, оттого, что все юность провел за учебой, согнувшись над партой. Японцы такие трудолюбивые. Я знаю, о чем говорю — у меня было несколько хозяев японцев. — Видите ли, похоже, у пациента произошла частичная блокировка воспоминаний. Это так называемая диссоциированная, то есть психогенная, потеря памяти. Не волнуйтесь, длиться это будет недолго, память вернется к пациенту в течение нескольких дней при правильном лечении. Джон опять посмотрел на меня.Я сидел молча, хмуро, и не сводил глаз с него самого. Жду не дождусь услышать от мальчишки реальную версию событий. — У него амнезия? — Генерализованная. Но кратковременная. Под влиянием психотравмирующих ситуаций какие-то факты могут стираться из памяти человека, но так как наш пациент… подвергся необычной стрессовой ситуации и сам он… скажем так, необычный пациент… это привело к такому результату, да. Лихорадка плюс амнезия. Он, по всей видимости, помнит кто он, помнит давние события. По крайней мере он узнал свою подругу. Но обстоятельства, предшествующие психотравмирующему периоду могут быть ему недоступны. — Например? Мистер Хакояки помолчал, жуя губу. — Обращение, например. — Может хватит обсуждать меня в моем присутствии? — не выдержал я. Сколько можно болтать о пустом? — Мэн-дрейк, нам нужно поговорить. Джон кивнул. — Секунду, Бартимеус. Мистер Хакояки, так память к нему вернется? — Должна вернуться! Я пропишу лечение. Пейте лекарства, боритесь со стрессом, и все будет прекрасно. — Мвамба, сопроводи мистера Хакояки в гостиную. Надеюсь, вы не будете против, если моя слуга выслушает ваши наставления вместо меня? Я бы хотел остаться наедине с… пациентом. Дверь захлопнулась. Мэндрейк сел на край кровати, в противоположном от меня конце. Сколько лет выпало из моей памяти? Натаниэлю сейчас на вид… лет девятнадцать? Не больше точно. Впрочем, если бы Хакояки не назвал фамилию, я с трудом бы его узнал. Он довольно сильно вытянулся. Окреп. На лице резче обозначились скулы, исчезла детская припухлость с щек. Прибавилось морщин. [Я более чем уверен, что во всем виновата его обожаемая работа]. Но вот глаза у него почему-то совсем не изменились. А может и больше девятнадцати? Я ведь даже на ауру его взглянуть не могу. — Бартимеус, — голос у мальчишки сломался окончательно и сделался на пару тонов ниже, — мне нужно знать, что последнее ты помнишь. Ему нужно знать! Да, кое-что так и не изменилось. Готов поспорить, таким я стал по его вине. В результате очередной натаниэлевской авантюры. Ну ладно, будь по-твоему, вредный мальчишка. — Голема. Он нахмурился. В этом искусстве он здорово поднаторел. Даже слабым человеческим зрением я вижу проторенные морщинки между его бровей. — Голема?! Это же было целых три года назад! Значит, ему сейчас семнадцать. Затыкаться мальчишка не пожелал. Продолжил выпытывать детали у уставшего меня: — А что именно про голема ты помнишь? Музей? Прагу? — он замялся на секунду. — Китти? От каждого этого слова, плотно ассоциирующегося с нашим последним делом, веяло морозом. На секунду мне даже показалось, что в комнате стало в разы сумрачнее, а температура упала на несколько градусов. Будучи духом холода я не чувствовал [За некоторыми магическими исключениями. За примером далеко ходить не надо — тот же голем.], но и будучи человеком добрых чувств к нему не испытываю. Уж в этом-то я уверен. Кто бы мне раньше сказал, что я буду кутаться в пуховое одеяло как настоящий человек, я бы расхохотался ему в лицо, а потом сожрал, чтоб неповадно было. — Помню, как обои клеил. Вот эти самые, кстати. Он удостоил оклеенные старым трудолюбивым джинном стены косым взглядом. — Понятно, — сказал он. Меня вдруг разозлило это его равнодушное «понятно». Но дрожал я, поверьте, от холода, а не от злости. — И это все, что ты скажешь? Как насчет рассказать мне о том, почему и как я стал этим? Он какое-то время молчал, будто обдумывая, что именно мне сказать. Решил дозировать информацию? Давай, парень, не стесняйся. Я все равно уже догадываюсь, кто виноват в моем «преображении». — Я отослал тебя на групповое задание. Вы все вернулись… обращенными. Подробностей не знаю. Ты не успел рассказать, что произошло. — Что-то подобное я и подозревал. Только с твоей подачи со мной и могло случиться что-то вроде этого. Вот спасибо. С каждым моим словом мальчишка все сильнее мрачнел, когда как я сам чувствовал себя все лучше и лучше. Злорадное удовлетворение растекалось теплом по моим венам. Но тут Джон вдруг закрыл глаза, сделал глубокий вдох и свирепое выражение с его лица как ластиком стерло. — Многое изменилось за эти три года, Бартимеус. Можешь сыпать оскорблениями сколько душе угодно, я на такое больше не ведусь. Мне уже не двенадцать. Если бы я не был так слаб, то меньше чем за минуту выволок бы наружу старого доброго [Вы же понимаете, что это просто выражение?] мальчишку Натаниэля, готового взорваться от каждого моего остроумного замечания в его адрес. Поэтому я сосредоточился на главной новости. — То есть ты прячешь у себя еще нескольких таких же несчастных как я? Почему они не рассказали тебе «подробности»? Или мы слегли все дружно? Мэндрейк отвел взгляд и облизнул губы. Он побарабанил пальцами по своей тощей коленке, что, на мой взгляд, выглядело довольно нервно. Понятно. — Что ты с ними сделал? Мальчишка возмущенно вскинулся. То есть буквально — вскочил и навис надо мной, весь пышущий злобой и чем-то еще. Мне было не до того, чтобы анализировать его состояние. Я был занят тем, что пытался отодвинуться. Увы, врасти в стену или спинку кровати я не мог физически. — Я ничего с ними не делал! У них были другие хозяева, ясно?! Если так хочешь знать, все они предпочли избавиться от вас, мутантов! А я, дурак, спас тебя! И, черт возьми, перестань вести себя так, чтобы я пожалел об этом! Моя карьера и так висит на волоске из-за этого! — Избавиться? — Да. Их уничтожили. Но они совсем плохи были, Бартимеус. Ты один вел себя адекватно. И был единственным, кто вернулся в человеческом облике. — Как их звали? Он неопределенно пожал плечами и сделал пару шагов назад. Я перевел дух. — Не знаю. Но это были африты. — Идея твоя была? Он опять нахмурился. — Да какая уже сейчас разница? Идея была наша с Фаррар. Вам всего-то нужно было выследить одного человека. Четверо афритов, Бартимеус! Кто вообще способен сотворить подобное с такой силой? Я пожал плечами. Внутри клубились странные чувства, и я не мог дать им определение. Но я точно знал: я хочу остаться один. Мальчишка, кажется, уловил мое настроение. — Мне не стоило кричать. — Тебе не стоило вызывать меня. Опять. Он одернул манжету. Лицо его опять стало совершенно бесстрастным. Это я здесь должен обижаться, парень. Я ожидал услышать что-то вроде «Бартимеус, я запрещаю тебе ходить, смотреть и дышать в мою сторону, сиди в этой комнате вечно», но он меня удивил. — И что ты зарылся в это одеяло? Замерз? Я ответил нечто невразумительное, из-за чего только подтвердил его самоуверенную догадку. — Тебе стоит принять ванну. И согреешься, и помоешься. Ты тут четыре дня валялся. На этот раз вскинулся я, но довольно лениво. Мэндрейк также лениво отмахнулся. [Не сказал бы, что мальчишка был прав… Ладно, он был прав. Я терпеть не могу воду, но это липкое ощущение просто сводит меня с ума. Как будто все мое тело обернули пленкой, а голову обмазали свиным салом. А ведь я, будучи человеком, не лишён ещё и обоняния! Мне и правда не мешало помыться.] — Я не люблю воду, — сказал я только для того, чтобы позлить его. Натаниэль не закатил ожидаемо глаза и даже не сказал ничего такого же упрямого в ответ. Он совсем не изменился в лице. Я все понимаю, прошло три года, мальчишка вырос, повзрослел. Но его поведение показалось мне подозрительным. — Я скажу Аскоболу, чтобы он набрал тебе ванну. Ванная комната, к слову, в конце коридора, совсем рядом. Выйдешь — и направо. Подожди здесь, я принесу запасную одежду. — Твою что ли? Парень, мы не настолько с тобой близки, чтобы я носил твое белье. Другое дело! Скулы у мальчишки порозовели, он заметно смутился. И, как это всегда бывало, выпустил колючки. — Я и не собирался давать тебе своё белье, идиот! У меня было четыре дня, чтобы что-нибудь купить на твою бестолковую тушу! Уж прости, покупал на глаз! Может и не подойти! Условились на том, что я дождусь его здесь. Он и сменную одежду принесет и попутно сообщит, готова ли ванна. Пока мальчишка отсутствовал, я встал на ноги. Не скажу, что это было так уж сложно. Чувствовалось, что я уже опробовал это новшество. Некая слабость в теле ощущалась, но это скорее всего было последствием болезни. Не каждый человек сумеет так быстро взять себя в руки после четырехдневной лихорадки, а тут — бывший дух, ранее никогда не сталкивающийся с болезнями лично. Честно сказать, я даже в какой-то мере горжусь собой. Я хорошенько рассмотрел себя в круглое небольшое зеркало, висящее над комодом. Значит, я принял облик Птолемея перед обращением… Птолемея, каким бы он мог быть в свои семнадцать лет. Пусть я и добавил в облик пару изюминок, [Люблю сбивать противника с толку.] — тот же цвет глаз, слишком явно отливающий золотом, и заостренные уши, — в целом внешне я оставался все тем же Птолемеем. Я не против. Если бы у меня был выбор — в каком единственном облике прожить всю оставшуюся жизнь, — я все равно выбрал бы Птолемея. День клонился к вечеру. Горизонт уже окрасился в бордовый. Вид из окна открывался довольно спокойный: сквер с ровным рядом буков, асфальтированные дорожки, газон, занесенный тонким слоем снега. За поворотом виднелся кусок чужого особняка — ярко-красный кирпич да высокий забор цвета песка. Как же ограничено людское зрение! Готов поклясться, весь натаниэлевский дом обнесен мелкой магической защитной сеткой. Но даже ее я увидеть не могу, а ведь начало сеть берет всего-то с третьего плана. На самом окне, к слову, тоже стоял щит. Если бы я решил выбраться наружу, то ничего бы не вышло. Я не смог бы разбить окно. Да я даже открыть его не могу. Как видно, Нат твердо решил держать меня дома на замке. В каких конкретно целях, интересно? Чтобы обезопасить себя или меня? Или чтобы обезопасить меня и тем самым себя тоже? Рано или поздно он получит от меня такую желаемую информацию, и что дальше? Это вопросы из той категории, на которую мальчишка отвечать мне не станет. В ожидании прошла четверть часа. Наконец послышался щелчок замка в двери. [Мальчишка, оказывается, запер меня! А я даже ничего не услышал. Я говорил о зрении? Теперь буду говорить и о слухе. У вас, людей, никудышный слух.] Натаниэль держал в руках стопку чистой, утрамбованной глажкой, одежды. Я даже из другого конца комнаты слышал цветочный запах ополаскивателя. Оглядев меня странным многозначительным взглядом, парень первым делом заявил: — Смотрю, тебе стало лучше. Сложно сказать, в чем он углядел улучшение, но в целом парень действительно оказался прав. Я затянул потуже простынь, которой обмотался, и неопределенно пожал плечами. Этого ответа оказалось достаточно. — Сменная одежда, — он положил стопку на прикроватный столик. — Ванная готова. Полотенце на крючке. Ужин в столовой. С этими словами он развернулся и приготовился покинуть мою [По очевидным причинам и с недавних пор] спальню. — С тебя за каждое слово по сотне фунтов списывают что ли? Он недоуменно на меня уставился. Ну в самом деле, то, как скупо он ронял слова, смешило и наводило на неприятные мысли одновременно. — Да брось, не верю, что за эти пару дней ты разучился со мной разговаривать. Не смотри так кисло, Натаниэль. Он нахмурился. Можно меня поздравить — мне опять удалось выбить из него хоть какие-то эмоции. — Не называй меня так. Ты больше не связан приказом, но будь уверен, что если проговоришься кому-то о моем имени, то жалеть я тебя больше не стану. …хоть и не те, что хотелось бы. — Все угрозы, мальчик! Хотя мысль насчет приказа здравая… я подумаю о преимуществах на досуге. Что-то в нем сразу изменилось. Вот он — хладнокровный самодостаточный волшебник Джон Мэндрейк, а вот вслед за окнами захлопнулись и ставни. Лицо его стало уже, жестче, острее. Тонкая полоска губ стала совсем белой. Во взгляде появилось что-то озлобленное, почти звериное. Таким я его не видел еще ни разу. Пусть я и раньше доводил его до белого каления своими шутками, но злобы в свой адрес, такой откровенной и искренней, никогда не получал. — Советую не думать слишком много, — Мэндрейк произнес это тихо и шелестяще, словно у него внезапно сел голос. — Твоя жизнь зависит от моей. С этими словами он меня покинул. Дверью не хлопнул. Я оперся поясницей об обеденный стол, прижал дрожащие ладони к его поверхности и весь сгорбился. В груди было тяжело. Воздух со свистом вбирался в легкие и с хрипом выходил. Эти десять минут на ногах меня совсем вымотали. Стоять не было сил. Колени тряслись, сердце грохотало. Стало очень жарко. Я закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул. Нечто подобное я проделывал и будучи духом, когда сущность ныла от долгого пребывания на Земле, а сменить обличие пока не представлялось возможным. Я больше не чувствую боли. Не чувствую той боли, что выматывала мою сущность. Новая же боль была ничем не лучше. Я ощущал ее за ребрами, за сердцем, где-то глубоко внутри. Она была холодной. Да, она расползалась по моим венам струйками мороза. Кожа моя горела, но сущность мою сковало льдом. Я говорю «сущность», но вы должны понять, что сущности как таковой у меня больше нет. Есть тело. Вероятно, есть даже то, что люди называют душой. И есть холод на том месте, где раньше было тепло. Кто бы, как бы и чем бы это не сделал со мной, он потушил мой огонь. Лишил меня моей огненной сути. От этого хотелось выть, но я скорее сотру в порошок свои новые зубы, чем кто-нибудь услышит от меня хоть звук. Что он там говорил?.. В конце коридора? Выйдешь — и направо? Что ж, туда я и направился, прихватив ароматную стопку одежды. Идти пришлось немного, каких-то несколько метров; вот только всю дорогу у меня чесалось промеж лопаток. Ну, знаете, то противное чувство, когда ощущаешь на себе взгляд, но оглядываясь, никого не видишь. Остается надеяться, что никто из моих бывших коллег не последует за мной в ванную комнату. Пусть соблюдают рамки приличия! Знакомая комната. Мне однажды пришлось драить эту ванную, когда нежданно-негаданно к Мэндрейку нагрянули важные гости из Парламента. Он и сам им был не рад, но деваться было некуда. Гости просидели всю ночь в гостиной, обсуждая свои важные [Мелкие.] дела, потягивая шампанское из высоких бокалов и слушая классическую музыку, которую тут же исполняли несколько специально вызванных для этой цели музыкальных джиннов. Мальчишка и так не слишком жалует приемы и старается от них отлынивать по мере возможности, а тут — личная просьба (читай — приказ) самого премьер-министра. Выглядел он не очень довольным. Другим, вероятно, это было не заметно [Сложно заметить нечто подобное, когда глаз замыливается от бесконечных вежливых улыбок и фальши, уж поверьте.], но я-то видел, что его вежливые улыбки были не совсем вежливыми. Глаза частенько оставались чуть сощуренными, а губы были сжаты сильнее, чем надо, когда играешь гостеприимного хозяина. Короче говоря, мне наряду с несколькими фолиотами [Какое унижение! Так понизить в должности уважаемого джинна!] пришлось наводить лоск и красоту мэндрейковскому особняку. Не самое лучшее воспоминание. Что ж, одно радует: вероятно, доктор-Хакояки был прав, и память в скором времени вся восстановится. Не дилетант, и на том спасибо. Пропитанную потом пижаму я сбросил грязной кучей в угол. Пусть сами с ней разбираются. Свежую стопку положил на тумбочку и застыл на этом же месте — на противоположной стене во весь рост висело зеркало. Мне самому было жалко на себя смотреть: тощие руки, впалый живот, выпирающие ребра. Наглядное пособие тому, что может сделать лихорадка с обычным человеком. Единственное, что могу сейчас сделать я — это смыть с себя грязь. Вода в ванной была чистой и прозрачной, слегка голубоватой. Ладонью я прикоснулся к ее поверхности и слегка надавил. Если бы я сделал нечто подобное раньше, то ощутил бы отклик в своей сущности, отвращение, неприятие: вода — враг, противоположное всему моему существу вещество. Сейчас я ощутил тепло и влагу. Подспудное желание ощутить это тепло всем телом. Из-за этого прикосновения я особенно остро почувствовал, насколько грязный. Так что я не стал медлить. Переступил бортик ванной и погрузился с головой. Горячая вода обволокла меня нежно и мягко, как любимого потерянного друга, а не старого врага. Что ж, это оказалось не так плохо, как я думал. Даже приятно. Такими темпами, думаю, я пойму, почему люди так любят воду. Голод не дал мне засидеться. Хватило и того, что мне пришлось лить на себя химию в виде шампуня и геля для душа. Хотя в конце я плюнул и взял обычное мыло. В моем запущенном случае оно оказалось действеннее. [К слову о химии: Мэндрейк очень мило прикрепил к каждому бутыльку стикер с назначением средства и способом применения. Я узнал его почерк. Хотя эти труды оказались излишни. Я прекрасно знаю, для чего нужны шампуни и что с ними нужно делать. В этой сфере моя память никак не пострадала.] Может показаться, что я чересчур легко воспринимаю происходящее, будто я запросто смирился с тем, что со мной случилось. Это не так. Я, как и всегда, просто пытаюсь оставаться оптимистом. Если я начну всерьез задумываться обо всем этом, то, чувствую, попросту сойду с ума. Я был близок к этому, когда очнулся. Нет, и все-таки не выходит у меня из головы последняя фраза Мэндрейка. «Твоя жизнь зависит от моей». Пусть так, в моем нынешнем состоянии трудно с этим поспорить. Но почему ему понадобилось подчеркнуть это? Не будь у меня сейчас такой каши в голове, и гадать бы не пришлось.Натаниэль
Когда за Бартимеусом закрылась дверь, Натаниэль без сил опустился за свой стол и включил настольную лампу. Тут же, на краю стола стояла чашка с давно остывшим кофе. Перед Мэндрейком возвышалась гора бумаг: все то, что относилось к делу о Новом Сопротивлении, даже то, что было отклонено во время расследования. Сейчас ему пригодятся все догадки. Нужно пересмотреть, перебрать и перечитать все, что обсуждалось за эти полгода. Отгадка может найтись в неожиданном месте. Впрочем, срочность дела не мешала юному волшебнику взять часовой отдых, за которым и застал его Бартимеус. А сейчас, когда въедливый джинн ушел, навалилась усталость, скопившаяся за эти четыре долгих дня. В первый же день Натаниэль успел съездить на работу, уточнить, почему его отстранили от дела; успел получить ответ: «Мы очень полагаемся на те сведения, которые может сообщить вам ваш слуга, мистер Мэндрейк. Занимайтесь демоном и не отвлекайтесь на пустяки. Мы решим все остальное». Они вежливо отказались от его услуг, и единственной зацепкой к тому, почему это произошло, Джон может назвать только самого Бартимеуса. Самые могущественные волшебники Британской Империи не на шутку разозлились на своеволие самого юного члена Парламента. Сейчас, сидя за своим непривычно захламленным столом, Джон ругал себя. Он должен был догадаться, что заплыв против течения отзовется последствиями. Деверокс не любит, когда ему перечат. Но и отказать в просьбе Мэндрейку тогда, в зале, наполненном сотней волшебников, он не мог. Потому что просьба была резонной. И все остальные волшебники заподозрили бы в отказе (справедливо, между прочим) нотки трусости. Итак, Джон Мэндрейк поставил под угрозу авторитет премьер-министра Британии на глазах у всего Министерства, и осознал это только сейчас. Неудивительно, что его с позором отстранили! «Если вам так не терпится вернуться к работе, — сказал ему тем утром Деверокс, сухо улыбаясь, — мы пришлем вам новое дело, как только подвернется что-то достойное вашего уровня». А пока что ему поручили штамповать новые листовки. Отчего-то теперь это занятие представлялось ему куда более унизительным, чем раньше. В таком темпе прошло четыре дня: Мэндрейк просыпался, быстро чем-нибудь завтракал, справлялся о состоянии Бартимеуса, за которым ухаживали нанятый врач и приставленная к нему помощницей Мвамба, садился писать тексты для листовок, отчитывался о том, что демон еще не пришел в себя и не поделился важной информацией, быстро ужинал, опять работал и ложился спать под утро. В среднем он спал по три часа в сутки. Сейчас Натаниэль остро чувствовал, как сказывается на нем недостаток сна. Голова казалась тяжелой, глаза слипались. Нет, в таком состоянии он продолжать работу не может. Натаниэль поднялся из-за стола, и тут же весь сон пропал, гонимый одним именем, промелькнувшим в мыслях: Бартимеус. Он глубоко вздохнул, прикрыв глаза, пытаясь успокоиться. На этот раз он подумал о своей защите. Бартимеус не сможет войти. Дверь под охраной, на самом пороге стоит магическая сигнализация. Даже если джинн сумеет проникнуть внутрь, то далеко не уйдет — весь дом будет поднят на уши от звона сетей. Не о чем волноваться. Не о чем. Натаниэль тряхнул головой, — дурные мысли тут же выветрились, — и уже собрался потушить свет и покинуть комнату, как заметил кое-что маленькое, белое и прямоугольное на подоконнике. Письмо! Как он мог забыть про это письмо, оно же пришло еще в обед! — Все, пора мне основательно отдохнуть, — пробормотал он вполголоса, ощупывая тонкий плотный конверт без опознавательных знаков. Адресант указан не был. Имя Джона Мэндрейка было записано в верхнем правом углу с сильным наклоном, почерк был маленький и острый. Натаниэль достал нож для вскрытия писем, — серебряный, тот самый; на секунду ему показалось, что он видит на лезвии капли крови, но это, конечно, была игра усталого мозга, — и вскрыл конверт. Внутри лежал оторванный от блокнота листок, на котором все тем же мелким острым почерком было написано: Мы будем вам премного благодарны, если в пятницу вы явитесь к двум часам дня на встречу в кафе «Темза», что находится внизу по улице Даун-стрит. Просим не привлекать к этому маленькому свиданию никого постороннего. Советуем взять с собой в компаньоны вашего слугу Бартимеуса. Нам с вами следует многое обговорить.С наилучшими пожеланиями, Благодетель и Господин.
Господин? Благодетель? Кто, черт возьми, вообще будет так себя называть? Может ли это быть кто-то из свидетелей случившегося с Бартимеусом? А может, это преступник оказался настолько смел, что решил написать лично? Да какая разница? Эта ниточка может оказаться куда существеннее того вороха, что сейчас валяется у него на столе. Этот Благодетель знает про Бартимеуса. Натаниэль в один глоток прикончил свой холодный кофе. Нет, Бартимеуса брать с собой никак нельзя. И одному туда соваться тоже нельзя. Почти наверняка вся эта затея обернется ловушкой. Что же делать? Он сбросил лишние бумаги на пол; схватил первый попавшийся лист, перевернул его чистой стороной кверху и взял ручку. План. Вот что ему сейчас нужно. Дата не указана, а ближайшая пятница будет через пять дней. Куча времени для разработки плана и претворения его в жизнь. Наконец-то! Наконец-то хоть какой-то проблеск в этом безнадежном деле! Если, конечно, исходить из того, что письмо имеет к этому делу какое-то отношение. Но наверняка же имеет! Ему это ясно дали понять. Мысли роились как пчелы. Натаниэль примерял эти мысли к плану как одежду и отбрасывал ненужное как шелуху. Около получаса он провел, согнувшись вдвое над листком бумаги и в конце концов понял, что на сегодня с него хватит: все буквы сливались в одну сплошную неразбериху, а слова путались. Он был слишком возбужден для того, чтобы просто лечь спать после таких новостей, но одновременно с этим он слишком устал и чувствовал, что новые гениальные мысли превращаются в какую-то чепуху. Натаниэль с тоской заглянул в пустую чашку из-под кофе. Посмотрел на часы. Он распрямился и зашипел, когда окаменевшие мышцы обожгло болью. Повертел головой и повел плечами, чтобы разогнать кровь. И зевнул. — Похоже, на сегодня это предел для меня… Он снова зевнул. И твердо решил продолжить разработку плана на ясную голову. Потушив свет, Натаниэль запер кабинет, сделал пару наказов дверному Стражу и отправился к себе на третий этаж. На лестничном пролете ему послышался скрип лестницы откуда-то снизу. Волшебник встал столбом и навострил уши. Бартимеус?.. Тишина. Никаких шагов, никаких обращенных в людей джиннов, для которых приказы — не преграда. Джон даже тихо рассмеялся, удивляясь своей глупости. Даже если джинн захочет нанести ему визит, прежде всего ему придется пройти мимо охраняющего спальню демона. С этими мыслями он пошел дальше, зачем-то громко чеканя каждый шаг.