Our Love Is God

Ёнхо просыпается день за днём, год за годом с одной и той же мыслью. Спасибо, Господи, за службу Твою, дарованную рабу Твоему. Пастор живёт монашеской жизнью — это было не обязательно для пастора, но Ёнхо чувствовал необходимость в отказе от удовольствий земных. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Тело его слабеет день ото дня, но дух укрепляется каждодневно молитвой. Пастор считает это волей Бога: видеть чётко и далеко Ёнхо не может — это знак смотреть внимательно на то, что рядом, на то, что ближе; недостаток силы не позволяет ему далеко уйти в лес — значит, нельзя уходить от собора, места соприкосновения души с Богом; наконец, не хочется пастору ничего, его воля истёрлась, стала неслышной за голосом Всевышнего, который, как казалось Ёнхо, он слышал, и голова его кружилась, и слегка рябило в глазах… Ёнхо любил людей. Была у него жизнь, какая была у всех, но от прошлой жизни, в которой осталось и его земное имя, и все остальные прелести, ничего в душе не сохранилось. А если и было воспоминание — смутное, нечёткое, как рябь на воде, — то Ёнхо старался забыть его и прятал так глубоко, как мог. Он не принимал себя прошлого и потому, может быть, выбрал такой путь — искупить грехи. Ёнхо любил страстно, но не было в этом чувстве святого огня, и пламя греха пожгло его душу. Он тревожился красного цвета «Нечаянной Радости», не мог спокойно служить на Мессе Прощения. Пастор искал спасения и по выслуге лет надеялся, что наконец узрит врата Божьи, что будет достоин Всевышнего. Но мало найти свет для одной лишь своей души. Ёнхо понял это со временем. Сколько людей страдает от отсутствия Бога в душе, сколько уже умерло, так и не найдя Спасения. Ёнхо был избран Богом, чтобы вывести паству на путь истинный, и пастор был готов посвятить всего себя тому мальчику, что пришёл к нему. Благодарю Тебя, Господи, за посланника Воли Твоей. Пастор готовился научить ребёнка любви божественной, научить его обращаться к Богу и ценить Его слово выше себя самого. Отвержение своих желаний и смирение перед Господом — проявление Любви очищающей, Любви во спасение души заблудшей. Пастор желал научить ребёнка каяться и плакать. Покаянный плач о грехах приблизит его к Богу, и Он утрёт каждую слезу Своей рукой. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Пастор желал направить этого ребёнка. Нужно сохранить чистоту души, размягчить юное сердце, открыть дорогу к гласу Всевышнего. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Преисполненный ожиданием скорой встречи, Ёнхо молился к заутрене ещё усерднее. Мастера Тэ не было видно, хоть уже бледная кайма восходящего солнца показалась с края обожжённого осенью леса. Ёнхо закончил молиться. Он заглянул было в молельню на стороне священника — закрытое Евангелие и ещё курящийся ладан казались забытыми. Тэён стоял в тени собора на заднем дворе. Он в упор глядел на разгорающееся светило, высветленные глаза слезились, но лицо не выражало боли. Мастер молился. Здесь все привыкают к страданию. В страдании душа очищается, и вместе со слезами выходят яд и желчь, и рождается покаяние. Тэён вздохнул тяжело. — Вам не кажется это грустным зрелищем? Ёнхо взглянул на раскинувшийся пейзаж. Буйный лесной массив прорезали рыжие оттенки, небо было светло-серым, спокойным. Красиво. — Природа властвует по воле Божией. Что же здесь грустного? — Этот лес… стареет, увядает… год за годом ложатся в землю старые деревья, и на их гнилых останках и благодатной почве растут новые… — Такова вся жизнь. Ты отслужил свой срок — уступи место новорожденным. Глаза Тэёна от долгого взгляда сделались малиново-розовыми, он тихонько утёр слезы. — Да, в круговороте жизни истина, но знаем ли мы, хотело ли это дерево погибнуть и не увидеть больше света Божьего? Хотело оно смерти сейчас или позже? Ёнхо бросил взгляд на мастера: тот слабо щурился на восход. — Старое дерево цвело не одну весну и принесло много плодов, которые вскормили птиц, и животных, и землю. Ростки этого дерева уже окрепли; в этом предназначение каждого растения. Если оно исполнено, то нет нужды жалеть о смерти. — А если дерево не цвело? Если его сломали до того, как распустились первые почки? Ёнхо не спешил отвечать. Он внезапно почувствовал, что от его ответа что-то может измениться. — Господь исполнит его волю через других. Нужно лишь усердно молиться и смиренно принимать дарованную Им судьбу. Тэён умолк. Закрыл глаза. Крепко сомкнутые веки выдавали усилие справиться с собой. — Вы хороший пастор, Ёнхо. Идёмте. Скоро придут дети.

***

— Здравствуйте, пастор! Ребёнок шумный и активный, судя по тому, как он стремительно заходит и сходу начинает разговор. — Здравствуй, дитя. Как твои дела? — Всё хорошо. Прошёл только один день, я не успел нагрешить, так что рассказывать и сегодня нечего. Можно я вас спрашивать буду? Какой шебутной. — О чём это? — О Боге и всяком божественном. Мы в прошлый раз говорили про любовь. Есть правильная Любовь, это я понял… Видимо, паренёк хотел ещё что-то сказать, но запнулся. Хочет говорить красиво перед взрослыми. Он, должно быть, очень прилежный. В пасторе возникло желание вывести мальчика на откровения. Сейчас это было ненужно, но Ёнхо захотелось сделать это. — Тебе удаётся чувствовать Любовь? — А? Видимо, все заранее заготовленные речи рассыпались после такого вопроса. Повисло молчание. Пастор насторожился. — Дитя, ты ведь любишь Бога? Макушка усердно закивала. — Да, я верю, всё что нужно, я делаю… я не за тем пришёл… У него всё-таки есть секрет. — А зачем же тогда? — Вы меня тут спрашиваете… про настоящую любовь. А как я могу понять, правильно ли я… люблю… его? Его? Он спрашивает про любовь к ближнему? — Твоя любовь может быть выражена жестом или деянием, несущем добро. Если хочешь, чтобы ближний знал об этом, подойди и скажи ему. Мальчик перепугано отозвался: -…что мне ему сказать? Его голос звучит совсем по-разному, когда он весел или тревожен, но он всегда одинаково высок и певуч. — Скажи: «Друг мой, брат мой, неизбывна моя любовь к тебе, созданию Божьему, и я желаю со всею кротостию, чтобы ты принял моё откровение». — А так… вот сразу прямо можно? Он чего-то боится или стесняется, и даже на исповеди мне не удаётся добраться до истины. — Почему нет. Признания делают от большого чувства любви к ближнему, можно сделать это и простыми словами, но вы семинаристы. Я думаю, твой друг оценит. — О… так вы догадались, да? Мальчик придвинулся ближе к решётке, задрал голову, но никого не увидел — пастор всегда держал приличное расстояние. — Вы ведь не расскажете об этом? Никому? Серьёзный шёпот воспринимался пастором как детская шалость. К тому же, он не до конца понимал, что именно скрывал мальчик. В такой ситуации надо бы заверить дитя в своём молчании и продолжить беседу, но Ёнхо не отвечал, и мальчик, потеряв терпение, сел обратно. Пастор успел увидеть стриженную под горшок чёрную голову, розовую раковину уха, просвечивающую на солнце… — Как тебя зовут? Вопрос вырвался сам, будто был заготовлен. На исповеди такого не спрашивают. Почему я тогда задал вопрос? Мальчик не поверил: — Вы меня сдать хотите? Ёнхо опешил. — Я просто хочу узнать твоё имя. Но было поздно — ребёнок уже сбежал с исповеди, оставив открытой дверь исповедальни. Частые громкие шаги скоро стихли, Ёнхо остался один. Пастор в лёгком недоумении остался сидеть на месте до четырёх часов. Кроме этого странного ребёнка к нему больше никто не заходил.

***

Совсем я отвык от чужого общества. Это же так старо́, признаваться в любви к ближнему. Стало быть, сейчас так принято… как странно. Пастор шёл старой мощёной дорожкой, проложенной здесь со дня основания монастыря, к своей келье. Временами он останавливался и вглядывался в вечернее небо — солнце уже клонилось в облака, в небесной мути белела полная луна. Сквозь облачную пелену слабо проглядывалась вечерняя звезда, она была одна со своим смотрителем, и их встреча была скрыта от всех. Серебряный крест на шее пастора мерно качался в такт его шагам. Семинаристы…я ведь сам там учился, хорошо было быть ребёнком и быть с Богом сколько вздумается. Не одинок ли там мальчик? У меня были друзья, соседи по комнате… Ёнхо остановился перед входом в келью. Друзья. Там же нет девочек. Он. Ему. Его. Друг. Стремительно темнело, облака сгущались, звезда теряла свою яркость. Ёнхо всё стоял на месте. Любовь. Любовь. Неправильная любовь. Как же я сразу не понял… Пастор на нетвёрдых ногах завалился внутрь и рухнул на кровать. Он ведь сказал мальчику признаться во всём. Он, как пастор, указал ему путь надругательства над естеством. Дрожа от стыда, Ёнхо сползал с кровати на колени. — Господь Всемогущий, помилуй грешника, безутешного в своём раскаянии… Крестик на цепочке подрагивал в сцепленных ладонях, слова срывались глухие, пропадая в тесном пространстве кельи. Пастор не за себя молился — молился за мальчика, за своего ребёнка, которого толкнули на грех. — Избави же от кары раба Твоего… Ёнхо даже не знал его имени, не мог Богу сказать о мальчике. Содрогающийся в живом страдании, пастор слёг на пол. Рука Бога словно уже добралась до него — Ёнхо не мог контролировать тело, но чувствовать боль, настоящую, где-то в солнышке, давящую на душу, он не переставал. Не могущий двинуть даже головой, он лишь глазами вперился в тускло блестящий на полу крестик. Сиплый шёпот едва сходил с пересохших губ. Пошёл дождь. Дитя, прости меня, грешного. Господь Всемогущий, помилуй этого ребёнка, милого, честного, доброго, ступившего на путь греха по моей указке! Покарай своего нерадивого пастора, но смилуйся над мальчиком. Умоляю Тебя. Громыхнуло — тяжело, где-то далеко, но гулкий рёв стихии докатывался до чащи, заставляя всё живое прятаться в страхе. Пастор ловил взглядом молнии, желая, чтобы его скорее настигла кара. Но минута текла за другой, молнии близились, ширились, гром становился громче, пастора бил озноб, а желанное беспамятство не наступало. Поражённый неведомой силой, он не владел своим телом. Так он пролежал до утра, приклеенный взглядом к кресту и шепчущий молитвы.