Our Love Is God

Он не пришёл. Каждый пастор был занят со своим ребёнком до четырёх; один Ёнхо маялся на своём месте до тех пор, пока время близилось к закату - пока красный свет не добирался до уровня его глаз. Не нравился ему этот витраж, но по нему хорошо было заметно движение солнца. Лицо Богородицы, казалось пастору, было обращено не к грешнику, а к нему самому. Скорбящие глаза Матери, плачущие без слёз, плачущие всегда, светились - Ёнхо глядел прямо на неё, и от красного цвета у него кружилась голова, и всё мерещилось ему, что витраж движется, и что губы грешника движутся, и что произносит он уже сказанные слова... Нужно найти его. Поговорить, успокоить. Исправить содеянное и больше никогда не касаться его. Дитя, я виноват перед тобой, я так сожалею... Высматривать мальчика среди семинаристов было бесполезно - пастор не видел его лица, а по стриженой чёрной головке много ли отыщешь - такую причёску носили все мальчики. Найти его по голосу? Пастор напряг свою набитую молитвами память, вспоминая речь мальчика. Высокий, звенящий, ещё не ушедший к сердцу голос. Он же совсем ребёнок, Господи! У меня нет ни его лица, ни имени - как я найду его? И всё же Ёнхо пошёл на передний двор - священнослужители как раз выводили детей ехать домой. Пастор стал под сыплющим желудями дубом и в густой тени дерева попытался сосредоточиться. Дети кучками стояли под сахарными клёнами, кто просто говоря друг с другом, кто - кучкуясь вокруг своих пасторов. Многие по окончании обучения пойдут служить в этом соборе, лишь малая часть растечётся по дальним пределам. Ёнхо следовало бы запомнить эти лица, но он не пытался всмотреться - его воображение рисовало мальчика-ангела с испуганными глазками горной серны и серебряным смехом... Я ведь не слышал, как он смеётся. Ёнхо увидел мастера Тэ - его плотно обступили подростки в тёмно-зелёных и бордовых мантиях - старшие и выпускные классы семинарии. Тэён объяснял им что-то в обветшалой книге - скорее всего разъяснял первичное написание староцерковного языка или что-то ещё. Все слушали священника, кто-то записывал - мастер выглядел так, будто был предназначен быть здесь, в окружении подростков, жаждущих как можно лучше понять слово Божье. В семинариях царствовали пережитки старого времени, когда ученика били за любую провинность лозой или указкой; провинностью считалось и непонимание учеником какого-либо догмата или постулата. Считалось, что непонятое слово Господа - козни лукавого, и потому ребёнок с малых лет знал, что переспрашивать учителя нельзя. Мастер Тэ, как бывший семинарист и учитель, прекрасно знал это и жалел детей и рассказывал им всё, что знал. Выпускники были ему особенно благодарны - с библейским ивритом Тэён справлялся лучше всех в целом штате. Это было особым искусством - произносить слова тем же языком, на котором говорил Спаситель больше тысячи лет назад... Нужно было видеть мастера за этим занятием. Низеньким тихим мужчиной очаровывались все, когда на его лице явственно проступало выражение слуги Божьего, и речь его лилась, проявляя божественный отпечаток на всём, что его окружало. Пастор сам засмотрелся. Жесты сухой миниатюрной руки Тэёна были какими-то невыразимо округлыми, мягкими, хоть мастер и видом и словом не был таким. А что его заставило стать проповедником? Ему, наверное, было что терять... Толпа детей слева от Ёнхо взорвалась смехом; пастор отстранился взглядом от Тэёна и сфокусировался на тёмно-синем цвете мантий. Средняя школа - ребятишки до четырнадцати лет, там мог быть и ребёнок пастора. Ёнхо от усилия сощурил глаза и попытался предугадать, предощутить своего мальчика. Моего... когда я стал так думать? - Смóтрите так, будто сына потеряли. Ёнхо не заметил, когда к нему подошёл парень лет шестнадцати - хмурый, прямолинейно-наглый, ростом чуть ли не с пастора. Старшеклассник достал из кармана сигарету, стал крутить в пальцах. - Я тут тоже одного ищу. Пастору следовало выбить из его рук курево - строгий запрет на территории собора - и сделать замечание за такое ироничное высказывание в сторону священнослужителя, но он не стал. Подросток закурил, вперился взглядом в синие мантии. Пастор глядел на него сбоку - стоящего прямо и открыто курящего, медленно выдыхающего дым. Подбородок парень задирал слегка вверх, всё его лицо выражало равнодушие и усталость, безмерную усталость. Он не казался прилежным или послушным учеником, однако нашивка на рукаве была - парень отличник. Пятилистник на нашивке прямо посередине прожжён сигаретой. Он привлекателен и умён, что же тогда точит его, да так, что видно мне, старикашке? Ёнхо только собрался с мыслями, чтобы задать вопрос, как тут тлеющая сигарета в руке парня была быстро смята, а лицо дёрнулось вниз - резко, будто забрало опустили. Нашёл? - Так и знал, что не спрячешься. Красная мантия быстро вклинилась в ворох других и пропала из поля зрения, а пастор застыл, удивлённый. Он словно не заметил, что вслух сказал. Не для меня - для себя, для того, кого искал. Друга? Брата? Врага? Почему с такой угрозой? Наконец объявились сопровождающие; кучки детей стали подтягиваться к ним. Пастор не нашёл ребёнка. По правде говоря, хорошо сосредоточиться и поискать его Ёнхо тоже не смог. Отвык он от чего-то отличного от работы за молитвой или в саду. Насколько закостенело в нём человеческое, земное, было непонятно Ёнхо, но он почувствовал, что из-за своей косности не смог сейчас повлиять на что-то важное, на что-то серьёзное.Уже во второй раз, с горечью подумал пастор.

***

Вечер опустился. В ворохе мыслей, перемежающихся с молитвами Святому Казимиру, покровителю молодых людей, Ёнхо рассеянно перебирал пыльную кучу ветошей в маленьком хранилище южного храма. Собор делился на пять частей. Центр - храм Святого Клемента, остальные четыре храма были названы по стороне света, в чью сторону и смотрели их окна. Ёнхо нравилось про себя считать, что он бывал и на Юге, и на Западе, и на Востоке. Это добавляло в его бесцветную аскетичную жизнь не каплю цвета или хоть частичку разнообразия, но секундную уверенность в том, что он способен ещё хоть на что-нибудь, даже на глупые выдумки. Какой-то маленький кусочек его души был не покорён службе, но Ёнхо не тревожился об этом до некоторых пор. Он выслушивал откровения прихожан и легко отпускал им грехи, потому что те прихожане были где-то его возраста, и грехи были у них такие, которые Ёнхо понимал и через которые сам прошёл. Просто было разобраться в душе, прошедшей долгий путь, поскольку она, закалённая временем, успела от него же и размягчиться. Без труда пастор проникал в ноющую мякоть, доставал наружу всю чернь и карал её своим словом. Те немногие, кто решал заглянуть в крайнюю кабинку, либо больше не возвращались к пастору, либо становились его постоянной паствой. Мастер Тэ как-то раз слышал, как Ёнхо отпускал прихожанину грех. Низкий голос пастора разделывал поступок мужичка-фермера словно безжалостно, сухой тон заставлял прихожанина слушаться. Это казалось жестоким. Он почти каждого доводил до слёз, словом попадал в самое сердечное, в чём больше скопилось черни. Ёнхо напрямую указывал порок человека - словно выдёргивал это слово из больного члена, и из раны той со слезами прихожанина выходило всё то, чего он мог бы и не признать до конца своей жизни. Мастер Тэ говорил, что на губах Ёнхо лежит печать Божья. - Но если бы, - любил часто говорить Тэён, - если бы они только видели ваши глаза, когда вы начинаете говорить пастве о их деяниях, даю слово! они бы тут же падали на колени перед Христом и обращались в самую сильную веру. Вы не просто наставник. Вы Пастор, Ёнхо. Он всегда смущался этих слов, но принимал их как справедливую оценку его труду. Сейчас, разбирая жухлые листки, наедине с собой, Ёнхо начинал сомневаться в этой оценке. Я не смог помочь ребёнку. Почти святому существу. Что же со мной происходит такое? Не люблю я детей, что ли? В каморке пыльно и темно; Ёнхо осторожно дышит и двигается - ветоши старые, тревожить нельзя, но навести порядок кто-то должен. Неужели из-за чёрствости к мальчику я не увидел истинного лица его порока? Я ведь всегда так умело их находил... Через маленькое окошко над головой не проходил свет - он шёл с лестницы, и Ёнхо сильно щурился, чтобы что-нибудь видеть. Я так старался понять его, но не смог. Зато дитя, мальчик с серебряным голосом, понял меня - поэтому так болит за него моё сердце, поэтому так душа пастора тлеет. Даже тот парень сказал - смотрю за ним, как за сыном. Одинокий, потерявшийся ребёнок. Как после того, что я наговорил и надумал, считать, что я не возлюбил его? Голос - высокий, насмешливый, - с лестницы: - А вы хоть сами знаете, как меня любите? Ёнхо всем телом шарахнулся в сторону от дверей, угодил в шкаф - что-то посыпалось с верхних полок, разбилось; полы одежды подняли пыль. Этого не может быть. Пастор замер, дыхание в приступе страха сорвалось резко, но глубокие вдохи тут же стали дробиться - пыль не давала прояснить сознание. Не смех - серебряный звон колокольчиков - раздался на лестнице. Ёнхо от ангельского звука пробрало морозью по самому хребту - он стал задыхаться, хвататься за горло, но не сделал и шагу в сторону выхода. Болью сдавило грудную клетку, тьма, которую он видел глазами, стала перекрываться тьмой сознания, покидающего Ёнхо. Не ребёнка боялся пастор. Он боялся того, что хотел сделать с ним.

***

На крики прибежал чернец, выволок пастора наружу и плеснул водой в лицо. Стеклянный взгляд смылся, Ёнхо вздохнул полной грудью... Морок спал почти сразу, но давящий на сердце страх всё ещё цепко держал его; шум заднего двора в ночи совсем не успокаивал, но крепкая рука старичка в чёрной рясе не давала Ёнхо снова потерять связь с реальностью. Кое-как пастор добрался до своей кельи, даже не попытался уснуть - он мысли свои уложить не мог. Ёнхо не имел своих желаний, не имел воли, его старый конструкт ощущения мира давно отмер и разрушился, на его место стало Священное Писание. И всё же не целиком душа Ёнхо принадлежала службе. Он понял, что какая-то его часть, что молчала перед святым словом и была равнодушна к Богу, та часть, что впервые за столько лет пробудилась при встрече с мальчиком, подала голос. Его голос. Пастор стоял, пригвождённый к месту, а сознание всё подкидывало дрова в полымя его отчаяния: Я хочу знать его имя. Я хочу увидеть его лицо. Хочу увидеть его всего. Хочу. Он захотел вдруг стать тем парнем с нашивкой на рукаве. Затеряться в толпе мальчишек и найти своего, ткнуться лицом куда-нибудь в выстриженный затылок... Обе руки Ёнхо крепко сжали серебряный крест, но тут же он их одёрнул - серебряный. Пробудилось в пасторе нечто. Этому нет названия, этому есть только чувства в теле и голове. Ёнхо видел - прямо перед собой видел - черноволосого ребёнка, белые ручки, синюю мантию... Только вместо лица была дыра - пустота, куда тянуло всё естество пастора. Невыносимо было не знать имени, не видеть выражения глаз, движения губ. Желание заполнить эту пустоту родилось в нутре пастора, родилось и стало жечь его. Крест холодил ладонь, онемевший язык не поддался молитве. На его мысленный крик отозвалось что-то в уголке тесной кельи. Ёнхо подполз к месту, пошарил руками - нет ничего, но он чувствовал желание вещи найти его. Он слышал её зов. Здесь же ничего нет. "Найди меня." Внутренности жгло, впотьмах пастор даже стен не замечал. Я ничего не вижу. "Ты помнишь меня". Пастор догадался отодрать половицу. Там, завёрнутый в отсыревший платок, лежало кольцо. Ёнхо взял его в руки, стал аккуратно разворачивать. "Ты сам меня здесь оставил в память о том, что раньше ты был кем-то другим". Паника медленно накрывала его. Серебряное колечко - змейка, дважды оборачивающаяся вокруг пальца. Ёнхо надел его на левую руку - и жар отступил, все тени рассеялись, в пространстве появился воздух. Вот что нечаянно пробудило дитя, чего хотело его подсознание. То, что пастор отчаянно травил молитвами, из-за чего сбежал сюда. Его истинное лицо - лицо того мальчика. Пороки Ёнхо - пороки безымянного дитя. Но не их наличия боялся пастор. Он боялся возникшего желания их утолить.