Филиппу казалось что даже поленья в камине потрескивали как-то нервно и тревожно. Улыбающийся Бертран в тонкой тунике, с бокалом, полным вина, вызывал странную дрожь вдоль позвоночника. Внутренне ожидая от лениво опершегося на согнутую руку коннетабля подвоха, Филипп всё же опустился рядом с ним на густую, прогретую ярким пламенем камина шкуру.
Устроившись на расстоянии вытянутой руки Филипп заметил, что Бертран задумался, остановившимся взглядом уставившись на огонь, словно завороженный его яростной жаркой пляской. Не желая тревожить, Филипп молча лежал рядом, размышляя над тем, как он быстро прошел путь от отверженного бриганда до доверенного лица главнокомандующего. Де Гюклен вскоре вышел из странной задумчивости и, мягко улыбнувшись странной полуулыбкой, которую Филипп на его лице раньше никогда не видел, вдруг разоткровенничался. Филипп, списав разговорчивость визави на изрядное количество дорогого забористого вина, слушал внимательно:
— Вы наверно не знаете, Делаво, но наш король не в пример Чёрному принцу воевать не любит… И будь на то его воля, давно бы завершил эту бесконечную войну, — улыбка коннетабля стала еще более мягкой. — Зато книги просто обожает, у него огромная библиотека, которую он постоянно пополняет, и не просто любуется стоящими на полках фолиантами, как многие дворяне, но читает их. Его Величество очень интересный собеседник, поверьте мне, Делаво…
Бертран говорил долго, его голос звучал тихо и размеренно, а Филипп слушал и ловил себя на мысли, что таким открытым он главнокомандующего еще не видел. Это странным образом подкупало, может быть еще и потому что о своем Этьене Филипп тоже был готов говорить часами, особенно сейчас, когда тоска выкручивала жилы и раздирала в кровь сердце. Но не здесь и не с этим человеком. Этьен — его личное сокровище, его тёплое счастье, отношения с которым отчаянно не хотелось выносить на публику. А потому, когда де Гюклен наконец умолк, Филипп заговорил о друзьях. О тех, кто навсегда остался в проклятой Кастилии, тех, кого он бесслёзно оплакал, но никогда не простит их смерти ни Черному принцу, ни самому коннетаблю.
— Они были моей семьей, мессир. С ними мы исколесили почти всю Францию. Спасали бедовые головы друг друга ни один раз… А Жако… всегда был заводилой, Пьер- совестью, Клермон…
Язык Филиппа уже заплетался, но Бертран смотрел с нескрываемым интересом, слушал внимательно о том, как жалеет Филипп, что не увидели его побратимы столицы, понимающе кивал, а потом вдруг сказал:
— То, что не видели Парижа, не страшно… Если захотите, перед вами откроются многие столичные двери… Хотя… ваше Анжу во многом выигрывает… Париж слишком грязный, мрачный, и плотно застроенный… и дышат там не пряными травами… Зато военному искусству можно учиться у лучших мастеров. Главное, держаться подальше от этого змеиного логова — королевского двора.
Филипп удивленно встрепенулся и заметивший это де Гюклен с грустной усмешкой уточнил:
— Если бы не наш король, ноги бы моей там не было.
За такими странными доверительными разговорами казалось бы ни о чем, и в тоже время — об очень многом, том, что слышится между строк, они обсудили и войну, и вооружение, и военачальников…
По внутренним ощущениям Филиппа было далеко за полночь, когда в ход пошел третий кувшин, который принес предупредительный паж де Гюклена и, аккуратно пристроив у лежбища на полу, незаметно удалился.
Из головы Филиппа исчезли тяжелые думы о плене и огромной сумме выкупа, осталась лишь приятная легкость и знакомое обволакивающее тепло, разливающееся по всему телу. Его поза стала чуть фривольнее, а жесты — свободнее.
— …А мой отец был настоящим рыцарем и… если бы не эта треклятая война, он бы остался жив… Я бы тоже служил лишь нашему королю и только ему верой и правдой…
Бертран кивал и поблескивал глазами, а расслабившийся Филипп не замечал, как пристально его рассматривают серые глаза, окруженные лучиками первых морщин.
Де Гюклен же наслаждался тем, что видел. Раскрасневшийся от вина, с растрепанными влажными после омовения волосами, в обтягивающей мускулистый торс воина тонкой тунике, Филипп был прекрасен. Сейчас, без рыцарской брони и жесткости во взоре его можно было принять за восемнадцатилетнего. А непривычная болтливость лишь придавала очарования. Филипп действительно не держал камня за пазухой, был благороден и прям, и это тоже подкупало. Хотелось протянуть руку и провести ладонью по ровной лодыжке, что выглядывала из-под короткой тонкой туники, зарыться носом в темные волоски на широкой груди, подмять под себя крепкое тренированное и такое «вкусное» тело.
Филипп, судя по жестам и смешкам, рассказывал какую-то очередную памятную историю, но Бертран его почти не слышал. Желание прокатилось по телу шалым густым пламенем, чтобы замереть внизу живота…
Филипп замолчал на полуслове, когда нетрезвый мозг дал наконец понять, что происходит что-то странное и тут же почувствовал, что коннетабль оказался вдруг непозволительно близко и, поймав его непонимающий взгляд, вдруг обнял за плечи, провёл рукой по волосам, мягко, но непреклонно притягивая к себе.
Первые мгновения Филипп не понимал, что происходит и только оказавшись придавленным сверху крепким мужским телом, понял, что коварный де Гюклен, воспользовавшись его замешательством, пригвоздил его собой к мягкой шелковистой шкуре. В голове отчаянно зашумела кровь. Филипп напрягся всем телом, стремясь поймать чужой взгляд и увидеть в нём ответ, но тщетно. Он не стал отчаянно сопротивляться потому что понял — Бертран не давил, не пытался зафиксировать, не пускал в ход грубую силу, лишь удерживал, мягко, нежно оглаживая плечи. Скоро Филиппу стало очевидно что усилия де Гюклена дают ощутимые результаты — его молодое, изголодавшееся по любви тело не желало слушаться своего хозяина, уже несколько месяцев жившего воспоминаниями об одной единственной ночи. Щеки опалило жаром, а тело застыло натянутой арбалетной тетивой.
Словно не замечая напряжения, сковавшего распростертое под ним тело, де Гюклен наклонился к плотно сжатым, красиво очерченным губам и поцеловал ошеломлённого Филиппа, нежно, невесомо, едва касаясь, а потом, словно дразня, резко опустил ладонь на скрытый лишь тонкой тканью туники возбужденный член и ощутимо сжал. Филипп рвано выдохнул, так и не разомкнув губ и резким движением тренированного воина быстро, но аккуратно скинул с себя Бертрана. Тот, возбужденный и разгоряченный, снова потянулся к нему, чтобы коснуться крепкой скульптурно вылепленной шеи, отвести вскинутые в протестующем жесте руки, но застыл, уловив предупреждение в синих, почти черных в полумраке выразительных глазах.
Выражение лица Филиппа — странная детская растерянность и отчаянная жесткая решимость, умудренного горьким опытом человека одновременно, было де Гюклену непонятно.
Филипп удивил его еще больше, когда сказал:
— Мессир, завтра вы будете об этом жалеть. Потому что…
— Что, Делаво? — Бертран не понимал, почему ему отказывают. Тем более, когда так очевидно хотят. — Что вы хотите сказать? Почему я буду жалеть?
— Потому что вы же… любите короля… — рискнул сказать Филипп дрогнувшим голосом.
Бертран, к огромному удивлению Филиппа, не взорвался злой отповедью, не швырнул в лицо грубой бранью, лишь снова приобнял, доверительно глядя в глаза — словно любуясь… Погладил по отросшим чистым волосам, ложащимся на плечи тяжелыми блестящими кольцами.
А потом ответил просто и понятно:
— Любовь — это то, что у вас с вашим графом. А я предлагаю вам страсть.
— Но… страсть без любви — пустота, — в голове Филиппа наконец прояснилось, и он содрогнулся, осознав, что именно чуть не совершил, и высвободился из удерживающих рук.
Коннетабль отпустил и уже не глядя на такое желанное тело, спросил холодно:
— А если от вашей благосклонности будет зависеть ваша свобода, Делаво, и возвращение к тому мальчику, то что вы мне ответите?
— Вы так не поступите, мессир, — ответил ему Филипп как можно спокойнее, хотя подобная перспектива повергла его в ужас.
— Не поступлю… хотя мог бы… Идите спать, Филипп. Уже поздно.
Де Гюклен поднялся со шкуры и проследовал в свою спальню, показывая, что полуночным бдениям пришел конец.
***
Филипп добрался до своей спальни, упал на мягкую, слишком мягкую и широкую для одного кровать под бархатным пологом, и подавил в себе желание свернуться калачиком, как в далёком детстве. От мыслей, от тяжелых гнетущих мыслей не было спасения. Крепкие, прошедшие горнило войны воины не должны раздумывать над поступками и обвинять себя… Но сейчас не думать было невозможно. Расслабился, соблазнился почетным пленом и чуть не изменил, не совершил предательство, за которое никогда бы не простил сам себя. В то время как Этьен ждал его возвращения и надеялся собрать выкуп он позволил себе забыться… Стоило мессиру еще немного выждать…предложить еще бокал, и Филипп бы просто не смог отказаться…похоть подавила бы чувства. Или как там сказал де Гюклен? Страсть взяла бы верх над любовью.
А ведь был ещё Черный принц и этот тяжелый выматывающий разговор о рыцарстве. Эдуард мог и вовсе его не отпустить. Впрочем как и де Гюклен… который уже намекнул на шантаж. И хотя это было слишком мелко и пошло для такого человека, как коннетабль, тревога не отпускала до рассвета, который Филипп встретил в муках совести.
Солнце уже поднялось высоко, во дворе слышались разговоры и заливистый лай собак. Черный принц, судя по всему, как и предрекал де Гюклен прошлым вечером, собирался на охоту…
Вскоре за дверью послышались тяжелые шаги и в спальню заглянул уже полностью одетый коннетабль, лицо которого было спокойно и на первый взгляд безмятежно, словно и не было странного разговора минувшей ночью. Но синяки под глазами и уставшие глаза ясно дали Филиппу понять, что Бертран тоже не сомкнул глаз.
— Вы еще в постели? Поднимайтесь, Его Высочество желает видеть нас обоих на охоте.
Филипп, видимо, действительно неважно выглядел, потому что де Гюклен вдруг подошел ближе и, взглянув в его лицо, спросил:
— Вы часом, не заболели, Делаво?
Филипп был благодарен главнокомандующему за вопрос и тут же уцепился за возможность остаться в постели и никуда не выходить. Сейчас ему было жизненно необходимо остаться наедине с самим собой и подумать.
— Да, мне нездоровится, — ответил Филипп под понимающим взглядом Бертрана.
— Если хотите остаться в замке, можете так и сказать, — ответил де Гюклен ровно. — Не размениваясь на выдуманные причины.
Филипп благодарно кивнул и Бертран вышел, пообещав извинится за него перед Черным принцем.
***
Когда, наконец, охотники покинули двор замка, чтобы размять застоявшихся лошадей и потешить себя стрельбой в благородных оленей, за окном наступила благословенная тишина, не считая пения петухов и причитаний дворни. Филипп заставил себя встать с постели, умыться и одеться в самый простой и легкий наряд. На дворе было солнечно и жарко, а на душе так мерзостно, что хотелось выть. Аппетита не было, а потому, минуя главную залу, где почетных гостей Его Высочества каждое утро ждали к завтраку вышколенные слуги, Филипп устремился на улицу и, немного прогулявшись, вскоре обнаружил себя стоящим перед входом в домашнюю капеллу, которая убранством своим не уступала замковым залам.
Едва вступив под своды капеллы, Филипп понял, как давно ему этого не хватало, как давно он не испытывал этого забытого детского ощущения благоговейного страха. Филипп никогда особой набожностью не отличался и посещал службы по привычке время от времени еще в ранней юности, до того момента, когда дядя осквернил и тело его, и душу.
А вот чтобы так… по истинному желанию, когда ноги несут сами, а душа скорбит и требует очищения — наверное впервые.
Внутри капеллы оказалось прохладно, но уютно, как бывает только в старых маленьких намоленных часовнях. Выполненная в привычных глазу любого благоверного южанина золотисто-желтовато-бордовых тонах, она словно светилась изнутри и свету этому вторило пламя десятков восковых свечей — яркие звездочки мерцали в полутьме, наполняя пространство тем необходимым мягким светом, который не могло дать одно единственное мутноватое окно почти под самым потолком…
В нефе Филипп увидел ту, к которой столетиями шли со своими бедами и реже — радостями, его предки. Статуя Девы была выполнена безусловно талантливым мастером. Её нежное одухотворенное лицо со скромно опущенными глазами, тонкие черты, изящные руки, сложенные в молитвенном жесте, позолоченные волосы, покрытые синим покрывалом…притягивали взор.
И Филипп впервые за долгие годы посмотрел на Деву с её чистотой, всепрощением и силой любви, как на единственную свою помощницу и заступницу. Кто, как ни она, утешительница и спасительница, может сейчас помочь ему, им обоим. Одному — не отчаяться и дождаться, а другому — не утратить веру и суметь совершить невозможное. Только она -многомилостивая предстательница и избавительница.
Филипп, никогда до сего дня ничего для себя не просивший, опустился на колени перед
ней. Душа стенала, но слова отчего-то поначалу не находились…
Может, от того, что в чертах Девы он видел те же, что приходили к нему тёмными грешными ночами — такие же нежные губы, чистые глаза, золотистые волосы, которые рассыпались по подушке шелковистой мягкой паутинкой в их с Этьеном единственную настоящую ночь.
Устав бороться с искушением, Филипп прикрыл глаза и забытая было молитва полилась сама:
Радуйся, Мария, благодати полная!
Господь с Тобою;
благословенна Ты между женами,
и благословен плод чрева Твоего Иисус.
Святая Мария, Матерь Божия,
молись о нас, грешных,
ныне и в час смерти нашей.
Аминь…*
— Святая Дева, спасение моё и упование, не за себя прошу, за него. Прости мне грех мой, нет у меня иного желания, только быть с ним, оберегать его, любить его и знать, что так же нужен и любим им. Не нужны мне почести и блага, забери всё, чем меня так щедро одарить хотят, отведи искушение, но
его не отнимай! Нет мне без него жизни.
Аминь.
Прошептав заветное, Филипп снова покаянно склонил голову, и продолжил безмолвно стоять на коленях.
Вскинуть голову его заставил странный шум — словно хлопанье неведомых крыльев. Но откуда в тихой домашней часовне птица?..
Филипп внимательно осмотрелся, поднялся с колен и замер. На окне, забранном в свинцовый переплет, сидел сокол… Так похожий на ту стремительную мощную птицу, которую они видели с Этьеном тем далёким зимним днём в Шато вер по дороге в деревню… В тот день Этьен впервые сказал ему, что рядом с ним не чувствует себя одиноким. В тот день Филипп впервые был счастлив.
И снова странный шелест и на окно рядом с первым сел второй сокол.
Филипп не мог отвести взгляд…
Их двое и они вместе.
