***
В трапезной было уютно и светло, пахло свежей выпечкой, овощной похлёбкой и тушеной голубятиной. Богатый стол был накрыт на пятерых мужчин, но Этьен приказал принести тарелку и для Мадлон, ответив на ворчание Фантины простым и понятным: «Она мне сестра названная». За столом царила легкая непринужденная атмосфера. Мужчины, основательно подкрепившись, много говорили, а точнее, слушали Филиппа. Он просто и без прикрас, но и без лишних тяжелых подробностей рассказал о том, чем обернулся для него и его друзей поход в Кастилию. Помянули павших, восславили смелость и самоотверженность выживших, не забыв и про доблесть вновь посвященного рыцаря Ла нежа. Конечно, всех интересовало спасение жизни коннетабля. И Филипп рассказал, открыто любуясь восторженной улыбкой любимого, что появилась на его лице, как только Этьен услышал, за какие заслуги дорогой человек прошел посвящение и стал рыцарем, исполнив свою заветную мечту. О ранении рассказал сухо и быстро — незачем портить настроение тому, у кого только от сочетания его имени и слов «глубокая рана» в одном предложении тускнели глаза. — Но раз мессир де Гюклен посвятил вас в рыцари, — хмурился Жиль, обращаясь к Филиппу, — то вы будете обязаны ему службой, как вассал сюзерену. Филипп ждал этого вопроса. И то, что задаст его Жиль было вполне предсказуемо. Арьербан* — феодальный призыв, когда сорок дней в году рыцарь служит своему сюзерену, еще никто не отменял, значит и Филиппу предстоит эта в сущности несложная, но требующая ежегодного отсутствия в Шато Вер повинность. — Мы все с вами знаем, что служить своему господину — почетная обязанность рыцарей. Я мечтал быть рыцарем, а потому готов служить Франции и её королю, — пояснил наставнику Филипп, понимая, что все сидящие за столом ловят каждое его слово. — А потому я очень надеюсь, что в мое отсутствие рядом с Его Светлостью, будете вы, Жиль, и другие дорогие ему люди. Все сидящие за столом, кроме Этьена, которого опять задело отношение к нему, как к неразумному ребенку, кивнули, подтверждая тем самым, что готовы быть рядом с графом и по мере сил помогать. Разумные слова Филиппа окончательно примирили де Ре с выбором воспитанника… Но все же…все же. — Достойный ответ, рыцарь. Только как же вы умудрились быть в фаворе сразу у двух главнокомандующих… рыцарство и конь, достойный императора Александра… Филиппу не нравились подобные разговоры, поэтому он начал рассказ о Кериаде, не замечая, как при упоминании коннетабля помрачнел его мальчик. Этьен вспомнил все свои тревоги о мнимой измене. Филипп всего пару часов назад всем своим существом показал, как бесконечно Этьен ему дорог, но проклятая неуверенность в себе, силе собственной красоты и обаяния вновь заставила нервничать от двусмысленных слов наставника. Он очень постарается больше не думать об этом. Почувствовав на себе теплый любящий взгляд сидящего рядом Филиппа, Этьен возвратил ему улыбку, успокоился и позволил себе расслабится. Едва разбавленное вино, дружеский непринужденный разговор и крепкая рука на поясе дарили небывалое ощущение защищенности.***
Было уже далеко за полночь, когда, оставив Фантину убирать со стола, а Жиля с Анри - допивать очередной кувшин вина, Филипп с Этьеном и Мадлон с Пьером, поблагодарив всех за чудесный вечер, поднялись в свои комнаты. Филипп не удивился, поняв что его ведут не в старую графскую спальню, а в маленькую комнатку, ту где они впервые были близки. Это очень о многом говорило. Едва ступив за порог, Филипп понял, как уютно здесь стало. Вместо старой узкой кровати стояла новая: основательная, широкая и красивая, с резным изголовьем, видимо сотворенная руками деревенских мастеровых. Чистое белье поражало белизной. Пол и стены были отмыты, а старые рамы подновлены. Этьен, не отрываясь, глядел на любимого, стараясь понять, по душе ли тому перемены, но при свете пары свечей это было сделать сложно, а потому не выдержал и спросил: — Тебе не нравится? — Отчего же, очень красиво, особенно вот эти вышивки, — Филипп, приподнимая свечу, внимательно разглядывал искусные вышивки в самодельных рамах. — Матушка вышивала, — сказал Этьен, кивая на вышивки. — Когда я понял, что ты к нам вернешься, мне так захотелось что-то изменить в Шато Вер, впустить сюда солнце, тепло и уют, что был еще при матушке. Так мечтал, как ты войдешь сюда… Филипп не дал ему договорить, заключив в объятия и нежно целуя в висок. — Спасибо тебе за всё это! Но пойми, мне абсолютно всё равно, где жить, в старом пропахшем плесенью и тленом замке, или в богатом господском доме, лишь бы ты был рядом, маленький. Этьен лишь крепче прижался в ответ. — Эти вышивки, матушка словно ими нас благословила — прошептал Этьен прямо в шею любимому. — А птицы… — Соколы… Там, в плену, в замке Черного принца, я видел почти таких, но не вышитых, живых… в часовне, когда молился о скорейшей нашей встрече, — признался Филипп, глядя на вышитых шелковой нитью пернатых. — Они были вместе. — Как и мы. А комнате стараниями Мадлон их ждала лохань с теплой еще водой… и пара чистых пропахших хмелем холстин. — Давай, раздевайся, тебе надо отмыться от дорожной пыли, — Этьен помог любимому разоблачиться, теперь уже спокойным, не сгорающим от страсти взором отмечая новые шрамы на крепком, смуглом, и таком любимом теле. Многочисленные шрамы снова навели на мысли о войне и разлуке. Этьену было хорошо известно об арьербане. Но что ему теперь какие-то сорок дней года, когда он пять месяцев ждал любимого практически с того света и дождался. Теперь его жизнь и судьба навсегда были связаны с этим мужчиной, а значит, о собственном рыцарстве можно забыть, да не очень ему и хотелось. Ведь Дева и так была к нему слишком благосклонна и щедра, подарив в это смутное время Филиппа, Шато Вер и дорогих сердцу, преданных людей. Вскоре оба оказались в просторной лохани, уставшие но счастливые. Руки с мыльным корнем скользили, по плечам, спинам, груди — везде. Ведь теперь для них не было запретных мест и стыдных прикосновений. Только любовь, только нежность, утоленная днем страсть на время утихла, обоих накрыло теплым трепетным счастьем, одним на двоих. Уютная тишина уснувшего замка, да редкая перекличка доморощенных дозорных на стене только добавляли умиротворения и отрешенности. — Люблю тебя, — шептал Этьен, помогая любимому просушить холстиной густые кудри, и натянуть чистую тунику. — И я тебя, маленький, — вторил Филипп, уложив дорого мальчишку на кровать, укрыв одеялом до самых глаз, и забравшись к нему под бочок. Этьен прижался к горячему влажному телу и оплел его руками и ногами. — Знаешь… глупо конечно, но я так ревновал тебя к господину де Гюклену, — сказал он, целуя заросший темной щетиной подбородок. — Еще с тех самых пор как вы уединились в библиотеке… А потом Жиль сказал что коннетабль любит мужчин… Филипп слушал, не перебивая. Он понимал что юноше надо выговориться, выпустить из себя демонов, которые грызут его и отравляют жизнь. Филипп прекрасно помнил и признания Бертрана и тот поцелуй, но решил, что больше никогда не причинит боль своему мальчику, а значит — не расскажет о притязаниях коннетабля ни слова. Он не изменил тому, кто для него был важнее самой жизни, и изменять не собирался. — Ты для меня самое дорогое, маленький, — ответил Филипп, поглаживая влажный шелк длинных волос. — Помни, что никакие коннетабли и принцы с тобой не сравнятся, никогда. А командующий… он другого любит. — Знаю. — Этьен поудобнее устроился в любимых крепких руках. — Он любит короля. Филипп кивнул. Он почувствовал, что драгоценный юноша наконец расслабился в его объятиях, а вскоре и задремал, чему-то мягко улыбаясь во сне. Только убедившись, что любимый надежно укрыт, ему тепло и удобно, Филипп позволил себе уткнуться носом в душистые пряди, пахнущие вереском, и закрыл глаза.