Пятна чернил на коже

Каково это, когда ты — осколок, мутное отражение в зеркале, ускользнувший из памяти предрассветный сон? Когда ты — часть. Что-то нецельное. В первую очередь — безумно одиноко, вот, что ответил бы Том Риддл. Хотя для обескровленного призрака, во власти которого есть лишь старый дневник, время проходит незаметно. Том не мог сказать что он мертв по-настоящему. Он все еще испытывал эмоции. Он все еще мечтал. Все ещё помнил. Помнить. Именно то, чего Риддл не хотел. Наивный амбициозный мальчишка, решивший испытать судьбу. К сожалению, он понимал только сейчас, как глупо поступил. В его крови взыграла молодость, тщеславие и алкоголь. Это никак не могло хорошо закончиться. Конечно. Все закончилось смертью. Он помнит, словно это было вчера, как совершил, возможно, самую большую глупость на свете. Помнит, как ощущение вседозволенности затопило его и он решил выгулять василиска, будто собачку. Помнит и то, как весь алкоголь испарился, когда он понял, что натворил. Помнит, как с него слетела вся спесь за считанные мгновения. Ее звали Миртл Уоррен, но все называли ее Плаксой Миртл. Это был поздний вечер, тринадцатое июня тысяча девятьсот сорок третьего. Женский туалет Хогвартса. И это он тоже помнил. Иногда Том повторяет это воспоминание. Пристыжает сам себя за глупость и трусость. Одно из не самых четких воспоминаний, переходящее резко в самое разборчивое. Сначала, только осознав, что с ним произошло, Том испугался. Чуть позже он придумал план, который помог бы ему вновь стать человеком. Он стал паразитом, питающимся магией мест, в которых была тетрадь. Но ее не хватало. Магия, рассеянная в воздухе, не так стабильна, как хотелось бы. Ее сложнее поглощать, но тетрадь в руки брать никто упорно не желал. Это злило, а порой доводило до отчаяния. Том продолжал существовать, не жить по-настоящему. В основном, чтобы не сойти с ума, он старался поддерживать экономию столь дорогой теперь для него магии. Единственным его развлечением было просматривать воспоминания, которые тяготили его, будь то грустное или счастливое событие в его жизни. Теплое воспоминание его шестнадцатого Рождества. Из друзей все разъехались по домам и гостям, а на факультете осталось только три человека: он, семикурсница из его самых страстных прилипал, которая вот уже месяц ходит в мантии на голое тело, стараясь привлечь его внимание. Том даже отчитал ее на правах старосты, но должного эффекта это не возымело, и девчонка скоро из-за этого отправилась в Больничное крыло. Кажется, что-то застудила. Остался и Эван Розье. Причиной того, что он не уехал в родовое поместье, он назвал Тома. — Понимаешь, друг, дом я всегда увидеть успею, а ты не должен праздновать Рождество один, — он смущенно улыбнулся и похлопал Риддла по плечу. С учетом того, что Розье ростом был фут в прыжке, выглядело забавно. — Тогда, — с веселым прищуром он глянул на Эвана, что, как всегда, был немного растрепан и взъерошен, что все же добавляло ему шарма, — Ты помнишь куда спрятал огневиски от Абраши? — Розье улыбнулся тонкими губами и кивнул. — Превосходно, тащи сюда. — Эван подскочил, едва не запутался в красивой праздничной мантии винного цвета и помчался на выход из гостиной. Риддл посмеялся, ведь его друг был неловок, словно девица. Дальнейшее помнится смутно, потому как выпили они изрядно. Том не помнит, как дошло до танца. Вроде Эван очень просил его научить хотя бы вальсу, ведь из-за неуклюжести на него уже давно махнули рукой. Риддл согласился.Что такого? Розье едва не разбил дорогущую вазу, оттоптал Тому все ноги, но в целом было весело. Юноши улыбались, вальсируя под треск камина. Стоит признать, Розье ужасно вел в танце, а с учетом высокого роста Риддла они точно безумно смешно выглядели со стороны. Они уснули вдвоем на диване, на котором в теории едва поместился бы один человек. Эван был смущен, и его скулы алели, как роза на родовом гербе. Хотя, возможно это было игрой света или градусом алкоголя. Это было сложно. Том с болью в сердце осознавал, что никогда не сможет станцевать с неловким некромантом. Он не то что с Эваном — он больше ни с кем и никогда не станцует. Тяжело вспоминать и наказания в приюте. Правда, и с этим работала обратная ерунда, Том больше не испытывал столь ярких эмоций, ни сильной радости, ни сильной печали. И даже смотря со стороны, как его секут по худой спине, а слезы текут из его глаз ручьем, он не испытывал более злости на работниц приюта Вула. Хотя было среди всех воспоминаний и такие, что заставляли кровь стыть в жилах до сих пор — бомбежки Лондона. Это страх, начинающийся болью в желудке, комом нарастающий в теле за считанные мгновения до тревожно звучащей сирены. Это растерянность. Всех — детей, кухарок, пьяного противного сторожа, нянек. Растерянность самого Тома. Хаос, происходящий вокруг. Слишком тяжело осознать что-то и разобраться с ним. Это шум. Это сначала тихий выдох и попытка перевернуться в скрипучей кровати. Вой сирены. Потом это становится гомоном, топотом. После испуганными криками. На секунду все стихает, чтобы раздался свист, ужасный грохот, множественно проходящий обломками, как эхо грозового раската. Крики становятся громче, истошнее. Это тихий шепот молитвы сидящей возле тебя в бомбоубежище-метро девочки. Это запахи. Пыль. Дым. Страх. Отчаяние. Смерть. И так бы он, наверное, повредился умом, но в его мирок вторгнулся маленький ураган. Любопытный, взбалмошный, невозможный. Извечно задающий вопросы. Множество вопросов, любые, какие можно предположить. От глупых, по детски наивных, до вопросов достойных ума зрелого и пытливого. И вопросов этих было столь много, что Том не мог нарадоваться не только прибывшим количеством магии, но и компании. Умом, казалось, она желала коснуться всего, что ее окружает. Том помогал ей в этом, но не бесплатно. Каждый раз, когда девочка искала компании, он брал у нее немного магии, каждый раз беря чуть больше, в надежде, что это не будет замечено. Как глупо. Он был одинок. Болезненно одинок. Первый год он был в ужасе. Боль, нестерпимая боль, агония из ада, ужасно громкая тишина и липкая, как гной в ране, темнота. Ощущение неполноценности, несовершенства, болезненно отдающееся в том месте, где должно быть сердце. Потом не хотелось этого принимать. Он был брошен, оторван с мясом и кровью, предан самим собой. Не хотелось в это верить. Он считал, что лишь себе может доверять... Как сложно, когда ты не понимаешь, кто это «Я». Потом он был в ярости. Он возненавидел ту часть себя, что бросила его здесь, с участью страшнее смерти. Он понял, что та часть больше не он. Теперь это — предатель, который должен постигнуть все муки и страдания! Он должен страдать и страдать, сильнее, чем под Круциатусом, дольше, чем сама вечность! Он отобрал его право! Занял его место! Потом ярость поутихла. Он начал пытаться выторговать себе шанс. «Ну же, разве о многом смею я мечтать? Лишь возможность, самая малая из всех вероятных, я ухвачусь даже за шёлковую нить, за паутину! Если это выведет меня… Молю…». Однако мольбы его оставались безответны. После он предался одному из самых страшных грехов. Унынию. Он желал быть мертвым теперь гораздо более, нежели живым. Но вместо этого он был нигде и никем. Не живой и не мертвый. Пустой в пустоте, постигший такое глубокое разочарование и не желавший ничего, кроме собственной безболезненной гибели, прекратившей бы всю эту бессмысленную боль. А потом ему сделалось омерзительно от самого себя. Да, быть может, он проведет здесь много десятилетий, а может, освободится, начнет все заново. Быть может, у него есть шанс быть лучше, чем он был. Надо только не сойти с ума, сохранить его чистым и целым, как самую величайшую драгоценность. А девчонка была интересна. Хотя порой невыносима! Она порой задавала вопросы, которые ходили так близко к истине, что были опасны. Он не мог потерять шанс, столь удачно появившийся в его жизни. Приходилось лгать и изворачиваться, благо, опыт имелся. Удивительная девочка! Риддл не желал признать, что все же привязался к ней, несомненно, привязался, как порой иногда бывает наше сердце прикипает к какой-то несущественной мелочи. Как жаль, что Том Марволо Риддл не понимает, что дьявол — в мелочах...

***

Холодная ясность. Жесткость, граничащая с жестокостью. Обида, горькая и жгучая, обида, которой проникаешься только к тем, кого, казалось, был готов защищать грудью, а вместо этого получил удар в спину. «Я думала мы друзья...». Джинни стискивает зубы, губы превращаются в полоску, пурпуровой раной пылающей на бледном и хладном лице. Она медленно опускает веки и делает вдох. Ступни щекочет ткань ночной сорочки, которую мать взяла, сбегая с отцом. Она вскоре стала бесполезной из-за быстро растущего живота, но осталась воспоминанием о роскоши с едва видимой вышивкой. Слишком большая для Джинни, но мама не смогла ей отказать в прихоти. «Это так, разве нет?» Буквы немного неровные, смятение. Однако от чего, от испуга за нечто дорогое сердцу или же от испуга за обман, что раскрылся? Губы пересохли. Лишь бы никто не заметил, не одернул балдахин постели, не стали проявлять свое чертово гриффиндорское благородство! «О нет, мистер Риддл, мы с Вами более ничуть не друзья! Вы лжец и предатель!». Джинни не имела привычки обращаться к нему на Вы. Это было от злости. Больно, ужасно больно, будто в груди что-то рвется с оглушительным треском. Она доверяла ему, считала, что вот, тот человек, что поймет, объяснит и поможет. А, вот оно как оказалось. Лицемер. Глаза защипало, и первые слезы скатились по ее щекам. Одна убежала за шиворот свитера, другая же жемчужиной упала на тетрадь, разбиваясь и тут же исчезая, как исчезает вода, попавшая на раскаленную сковороду. «Джинни! Что происходит?! Почему ты плачешь!?» Буквы теперь не просто прыгали, они выглядели так, будто их писали в самой ужасной спешке, какая бывает только. Напуган, не знает, что делать. Она пыталась ответить, но не смогла, и лишь оставила чернильное пятно. Она сжала руки до боли, словно физическая могла загасить душевную. Детская наивность. В горле словно что-то застряло. Она ведь считала его по-настоящему близким существом. А он, кажется, подпитывается ее магией, паразитировал на ней. Лгал. «Хватит!» Написанное его рукой последнее, что видит Джин, когда все опять меркнет, а она смаргивает слезы, что неуклонно наполняют глаза. Она не в гостиной, как было в ее прошлый визит, теперь она недалеко от Черного озера. Погода стоит немного пасмурная, но настоящего холода она не чувствует, лишь отголоски. Том стоит перед ней, неестественно бледный, подобно вечернему сумраку полнолуний. Брови его сдвинуты, губы поджаты. — Милая леди объяснит мне, в чем я провинился? В чем причина ее слез? — его кудри кружил ветер, в изящных руках он держал перчатки, черные и давно изношенные. Тон похожий на скальпель, стерильный, холодный... пугающий. Она не желала выглядеть маленькой и слабой! Она умная и перспективная ведьма. Джинни встала ровно, расправила плечи и подняла подбородок. — Ты использовал меня, я все знаю, — жестко начала она, не повышая тон, перенимая его манеру ведения борьбы Температура воспоминания будто упала на пару градусов. Они стояли в паре шагов друг от друга — юноша и маленькая девочка, оба холодные, как камень, на вид, с бурей в груди. И оба достаточно умные, чтобы понимать, что игры закончились. Нужно вскрываться. — У тебя есть время, чтобы достойно объясниться. Том испытывал некое подобие уважения к девочке, способной в одиннадцать вести себя так рассудительно. Даже глаза, сиявшие от слез, не мешали говорить ей четко и жестко. Удивительный самоконтроль. — Думаю, стоит начать говорить правду, — Риддл кивнул и перекатился с пятки на носок. — Да, я действительно пользовался твоей магией. Она была нужна мне, чтобы попытаться покинуть дневник и продолжать свое жалкое существование, — он говорил это интонацией, что находится между криком и спокойной речью. —Я крестраж, осколок души, и я отчаянно хочу жить! Ты не представляешь, как тут ужасно! — отчаянная боль сквозила в его голосе, — Но я ничуть не лгал в наших беседах, — Джинни напротив него, казалось, немного стала румянее, услышав хоть какое-то утешение, но выражение ее лица ничуть не изменилось. — Я понимаю, это предательство... Я хочу попросить прощения и шанс на то, что мы сможем быть друзьями... — но тут его грубо прервали жестом, который буквально взворошил его воспоминания. Девушка, которой он восхищался. Это как призрак, сквозь черные кудри он видит рыжие волны, и это... Вот, движение начинается здесь, в плече, после сгибается локоть, и мы видим ладонь. «Молчи», — говорит этот жест. «Молчи и послушай лучше меня». — Я помогу, — прозвучало тихо, но уверенно. — Я помогу тебе снова жить. Но ты больше не будешь мне лгать. И... — тут ее голос дал слабину, а у маски на лице появилась маленькая трещина. — Мы не друзья, мы партнеры. Уговор? — девочка протянула руку для рукопожатия. Том, не веря глазам, но никак не выдавая удивления, осторожно сжал ладошку. — Но это не значит, что я забыла, — Джинни внимательно вгляделась в глаза собеседника. Серые настолько, что казались почти черными, обладавшие редкой и жутковатой особенностью светиться лишь внутренним, загадочным фосфорическим блеском, не отражая никакой свет во мраке своих глубин кроме собственного, искаженного. — Я понимаю и принимаю твой выбор, — он кивнул, сжал холодные пальцы сильнее, — Партнер, — уважительно добавил он и убрал руку. Уизли не так приятно прикасаться к нему, ведь, пусть его ладонь здесь не бесплотна, она, увы почти никакая, не похожая даже на руку. — Завтра, — Джинни умела говорить так, чтобы к ее словам прислушивались, несмотря на юность. Это заставляло Тома вспоминать его самого в этом возрасте. «Я был бы чуть жестче, но пусть она ведет, я ничего от этого не теряю», — Ты расскажешь мне все, что я должна знать, чтобы помочь тебе. — Глядя на нее, такую уверенную, Том едва сдерживал улыбку, но лишь осознание, что она, к сожалению, возможно последний его шанс, отбивало всякое желание улыбаться. — Ты сказала, — Том заговорил спокойнее, а глаза его перестали лихорадочно блестеть, — Мы партнеры, однако, — он акцентировал это слово, и на поверхности Черного озера за его плечом мелькнул хвост русалки, — Партнерство всегда предоставляет ответный обмен услугами. Что ты попросишь взамен? — Это столь важно? — ветер с востока закружил рыжие волосы Джиневры. Только сейчас Том заметил, что на девочке ночная сорочка в пол, которая ей велика, и свитер поверх, красный с большой J на груди и довольно изношенный. «Не думаю, что ей холодно. Мне не было холодно тогда». — Да, это важно, — Риддл наблюдал, как закручивает волосы Джин ветер. Ее локоны в вечернем полумраке походили больше на закружившиеся багровые ленты, чем на пламя, которое обычно всплывает в голове при упоминании рыжих. — Ты можешь запросить цену, что окажется мне не по плечу. — Я попрошу только то, что ты будешь в силах мне дать и ничего сверх этого, — ветер обвил юбку белой сорочки, ткань мгновенно выдала очертания худых ног с тонкими щиколотками. Том сделал три шага к ней пожухлой осенней траве, изящно поймал кровавую ленту, что упрямо трепал ветер, и убрал за маленькое ухо девочки, что внимательно смотрела за каждым движением бледной руки с прищуром бывалого шулера, который готов обманывать сам, но никак не быть обманутым. — До завтра, — попрощался он перед тем, как растаять, подобно туману, оставив лишь воспоминание о запахе лаванды и необъяснимый взгляд серых глаз, не отражающих свет.