Предопределённое и непостижимое

Если среди молодого населения Тадфилда провести небольшой социальный опрос касательно системы образования, взяв в качестве выборки возрастную группу от одиннадцати до двенадцати, то самым популярным ответом будет: «школа — скука смертная» [правда, один миловидный мальчик со светлыми волосами и в очках, вероятно, даст вполне развёрнутый и аргументированный ответ, впрочем, соглашаясь со своими друзьями в том, что — ага, действительно, скука смертная — прим. авт.]. Эти принимали школьную пору как необходимое зло, крест, который приходится нести всем одиннадцатилеткам, неизбежную расплату за три чудесных месяца лета. Они, как могли, пытались скрасить серые школьные будни, но учителям не особо нравились их изобретательные забавы, которые порой заканчивались или порчей имущества школы, или травмированной психикой уборщика. Поэтому буйную четвёрку всегда рассаживали в классе по разным углам (буквально), во избежание срывов учебного процесса. Впрочем, безуспешно. Система коммуникации работала отлажено и, стоило кому-то из учителей отвернуться, как очередная бумажная записка уже летела из одной части класса в другую. Правда, после нескольких позорных случаев рассекречивания и угрозы директора вызвать родителей в школу, Эти договорились, что такое средство связи будет использоваться ими лишь в крайних случаях. Большинство учителей относились к Этим — именно как к группе, а не к каждому по-отдельности — с особым вниманием и настороженностью. Исключение составляли разве что добродушная физичка миссис Пикси, которую и расстраивать-то лишний раз не хотелось, и мистер Болас — их новый учитель истории. Ему, казалось, не было особого дела до дисциплины в классе, он говорил ровно и мягко, с каким-то неопределяемым рычащим акцентом, и вёл повествование так непринуждённо, будто говорил о том, что случилось на прошлой неделе. Все, даже отпетые двоечники, невольно заслушивались им. Мистер Болас одновременно вызывал интерес и какую-то напряжённость. Когда он останавливал цепкий взгляд своих тёмных глаз на ком-то из учеников, тому сразу же становилось максимально неуютно и хотелось спрятаться скорее за тетрадкой или книжкой. Учитель казался одновременно очень молодым, и в то же время достаточно умудрённым жизненным опытом, будто впитал в себя все те знания из исторических книг. Адам в самом деле не понимал, почему его друзьям мистер Болас не нравится. Тот крайне редко задавал домашнее задание, а опрос учеников и проведение контрольных, казалось, доставляли ему такой же дискомфорт, как и самим учащимся. А ещё, увидев, как Адам поймал записку, прилетевшую от Брайана, он не просто сделал вид, будто этого не заметил, он подмигнул! — и, как ни в чём не бывало, продолжил урок. С другими учителями это не сошло бы с рук, и он точно получил бы выговор. Не то чтобы Адам считал себя таким уж злостным нарушителем школьных правил, но у директора он и его друзья бывали частенько. По вопиюще несправедливым причинам. Ну, по большей части. Хотя сейчас Адам как раз активно нарушал одно из правил школы. А именно: запрет на животных в здании [этот запрет не распространялся на морских свинок из кабинета биологии. Что за кабинет биологии без морских свинок? — прим. авт.]. Но Барбос сегодня казался особенно грустным, когда Адам собирался утром в школу. Мальчик и так немного чувствовал вину за то, что оставляет своего друга одного так надолго и почти что каждый день. К тому же он… Подстраховался. Может, и не стоило таким образом использовать свои силы, но зато теперь довольный и невидимый Барбос устроился у его ног под партой и дремал, ожидая окончания урока. Оставалось всего несколько минут, и мистер Болас неспешно прогуливался между рядов, рассказывая про зарождение фашизма в Европе. Внезапно взгляд учителя устремился вниз, на ноги Адама. Барбос встрепенулся, просыпаясь. Пёс тихонько заскулил, приветливо мотыляя хвостом. Адаму стало не по себе — неужели его «чары» развеялись, и мистер Болас увидел под его партой собаку? — Мистер Янг, — прерывая своё повествование, ухмыльнулся историк, — Вам следует завязать шнурки, если не хотите разбить себе нос. Барбос был хорошим псом и слушался своего хозяина (в основном), но шнурки были его слабостью. Жевать их, тянуть, рычать на них — устоять, и правда, было трудно. К тому же мальчик особо не возражал. — О, спасибо, — Адам облегчённо вздохнул, наклоняясь, чтобы привести обувь в порядок и сурово зыркнуть на Барбоса. Тот решил, что это лучший момент для демонстрации своих чувств хозяину и лизнул его в нос. Мальчик от неожиданности резко дёрнулся и стукнулся головой о парту, вызвав взрыв смеха среди одноклассников. Звонок на перемену прозвучал как-то неожиданно среди всеобщего веселья. — Что ж, скажите спасибо мистеру Янгу, его шнурки спасли вас от домашнего задания, — мистер Болас шутливо развёл руками в стороны. — Спасибо, Адам! — пронеслись смешки по всему классу. — Но вам не отвертеться в следующий раз. Дети уже вовсю запихивали тетради и ручки в рюкзаки, стремясь как можно скорее покинуть класс и отправиться на долгожданную большую перемену. Эти облепили Адама, ожидая, пока тот соберётся. Барбос нетерпеливо потягивался, мечтая, наконец-то, побегать на лужайке возле школы. И удобрить тот восхитительный зелёный куст у фонаря. — Мистер Янг, — учитель окликнул мальчика уже в дверях, — Вы уж будьте осторожней. Мне бы не хотелось, чтобы такой подающий надежды ученик угробил себя по глупой случайности… — взгляд мистера Боласа скользнул на Барбоса (вернее, на то место, где переминался с лапы на лапу невидимый Барбос) и он как-то заговорщицки улыбнулся. Адам вежливо попрощался с учителем и поспешил покинуть класс, надеясь, что никто не услышал, как его пёс весело тявкнул. *** Люди весьма эмоциональные существа по природе своей. Эмоции, как известно, имеют под собой физиологическую основу и регулируются гормонами. В контролировании этих процессов человечество преуспело не так хорошо, как в техническом прогрессе, поэтому многие войны и бедствия начинались благодаря эмоционально нестабильным личностям. К тому же, маленький химический дисбаланс в мозгу мог начать, возможно, не такую глобальную в масштабах истории, но не менее трагичную войну в душе одного конкретного человека. Эмоциональный спектр ангелов отличался от человеческого. У них не бывало «смешанных чувств» — если любовь, то ко всему сущему; если гнев, то страшный по своей силе. Ангелы скорбели, когда случался очередной геноцид или гонения на христиан, или не сходился квартальный отчёт по душам. Поэтому, после драматичного ухода Кроули, Азирафаэль вовсе не впал в депрессию [это человеческая болезнь, а ангелы не болеют, окей? — прим. авт.], он вполне по-ангельски скорбел. Ну, может, не совсем так, как действительно полагается ангелам. Он позорно расплакался, когда нашёл коробку лучших пирожных во всём Лондоне и понял, что принёс их Кроули. Для него. Когда демон делал всякие такие вот милые вещи, изменяя своей инфернальной злобной природе, Азирафаэль чувствовал, как его собственное сердце охватывает трепет и по телу пробегают волны нежности. В такие моменты хотелось броситься Кроули на шею и заобнимать того со всей своей ангельской мощью, но Азирафаэль успешно сдерживал такие порывы, осознавая, что вряд ли демону это понравится — может и укусить, с него станется. А, возможно, он не решался так сделать, потому что боялся. Боялся, что Кроули не оттолкнёт и не укусит. Нежно обнимет в ответ. И вот что делать тогда? На первом месте у ангелов должна стоять Богиня и подчинение Её воле, потом люди и другие творения Всевышней, которых нужно было любить, как и полагалось ангелам, а также беречь от влияния зла. Поэтому Азирафаэль так разозлил Небеса, вставляя палки в колёса Армагеддона. Он перевернул всю эту систему ценностей с ног на голову, предпочтя человечество подчинению Великому Замыслу, выступив против законов Вселенной и против своей собственной ангельской сути. Предпочтя демона своим братьям. В последнее время Азирафаэль начал задумываться, какое место в его жизни занимает Кроули. «Кто я для тебя?» — вновь и вновь звучал в голове навязчивый глумливый голос. Азирафаэлю хотелось бы ответить, чтобы голос, наконец-то, умолк, но чётко сформулированного ответа на этот вопрос у него, увы, не было. С самого сотворения Земли, сквозь все века, они неизменно сталкивались, как лотерейные шары в барабане — в бесконечном количестве вероятностей, всё равно оказывающиеся рано или поздно в одной последовательности, рядом. Они могли пытаться избегать друг друга (хотя и не особо старательно), могли не видеться столетиями, но каждый из них знал, чувствовал, что второй всегда где-то неподалёку. И это знание странным образом действовало успокаивающе. Азирафаэль поначалу утешал себя тем, что врагов следует держать близко. Ведь что плохого в том, чтобы присматривать за демоном и в случае чего, не дать ему натворить чего-нибудь слишком плохого и коварного? Но «враг» порой подбирался чересчур уж близко, нагло нарушая личное пространство, чем вызывал у Азирафаэля разные противоречивые чувства [а у ангелов их быть не должно, помните? — прим. авт.]. Ангел с большой неохотой признавал, что Кроули перестал быть для него врагом уже очень давно (если вообще когда-либо таковым являлся). Он не был и лишь другом, ведь друзья не вызывают такой бури различных чувств. Кроули был… Кроули. На него становилось невозможным нацепить какой-нибудь ярлык — он лёгким ненавязчивым движением просто стряхивал их все, оставаясь абсолютно несносным в своей непредсказуемости и необъяснимости (непозволительности) тех чувств, что пробуждал в ангеле. Кроули нахально выполз за пределы системы ценностей Азирафаэля, забравшись на неё сверху и нарекая всю эту систему «полным отстоем». Вот, кем был для него Кроули. А ведь Азирафаэль, действительно, всегда пытался быть «хорошим ангелом». Вот только у него было своё понятие «хорошего». Для Азирафаэля это означало быть милосердным и нести добро, а для Небес, как оказалось — беспрекословно следовать указам. Между предательством себя и предательством Небес он избрал последнее. И стал отступником. Это вселяло ужас и сомнения. Так ли уж сильно он отличался от Павших — тех, что подняли бунт и были прокляты и изгнаны навеки? Тогда почему после всего случившегося он сам не Пал? Пророчество скалилось на него с пожелтевших страниц старой рукописи, говоря, что все его сомнения и терзания напрасны, что итог будет один; что паршивая овца, отбившаяся от небесного стада, вновь набредёт на «путь истины». Но какой страшной ценой… И Азирафаэль не был готов эту цену заплатить. Предать Кроули казалось страшнее, чем предать Небеса. Страшнее, чем предать саму Богиню. Непростительное богохульство, в котором не хотелось признаваться даже самому себе. Поэтому Азирафаэль давился пирожными и горько плакал. *** Возможно, лучший способ погрузиться в определённую эпоху и узнать о жизни и нравах тех времён — не изучать сухие исторические справки, а читать художественную литературу интересуемого периода. Но читать книги — дело весьма затяжное, а Ратус не могла себе позволить тратить много времени на это, ведь ко всему прочему необходимо было следить за Кроули. Кинематограф стал для неё настоящим открытием. Из мелодрам, детективов и боевиков она почерпнула много интересной, полезной информации о современном мире, и продолжала её черпать в любую свободную минутку. О новомодных устройствах слежения Ратус узнала не из фильмов про шпионов, а посмотрев занятную картину про женщину, пытавшуюся уличить своего мужа в измене. А уже из шпионских фильмов стало ясно, что следить за объектом лучше всего из неприметного белого фургона, которым демоница собиралась обзавестись в ближайшем времени. Она уже заполучила дюжину маленьких камер слежения и даже почти разобралась в том, как они работают. Дело оставалось лишь за тем, чтобы незаметно проникнуть в квартиру Кроули и разместить их. Вот только всю последнюю неделю демон, как назло, не покидал собственные апартаменты. Она не могла попасть внутрь, ведь даже в звериной форме с такого близкого расстояния демон точно её почует и сразу рассекретит. Этого допускать было никак нельзя и Ратус не оставалось ничего другого, кроме как выжидать, надеясь, что в скором времени Кроули выползет из дома. Ад, конечно, давил и подгонял, но Ратус пока держала оборону и ясно дала понять, что в таком деле спешка может стоить всего. Её вроде бы поняли и ненадолго отцепились, потому что и других коварных планов у обитателей Преисподней было полно. Замышлялось явно что-то крупное, но демоницу в это не посвящали. Она не слишком обижалась, решив, что сама всё разнюхает. Вот только с Кроули разберётся. Ангел, кстати, к большому удивлению, тоже не появлялся. Это казалось подозрительным, учитывая то, сколько времени эти двое проводили вместе. Похоже, что они сильно поссорились или хотели, чтобы все так думали, догадавшись о слежке. А догадаться они вполне могли, ведь эта бледная офисная моль, которой доверили наблюдать за ангелом, была безнадёжно бездарной в плане шпионажа. Как ей вообще доверили это задание? Неужели наверху была такая напряжёнка с кадрами? Если мерзопакостная ангелица действительно всё запорола, то Ратус собственноручно её придушит, несмотря на указ начальства «не вмешиваться пока в дела оппозиции». Тем не менее, кашу со срывом Апокалипсиса Кроули и Азирафаэль заварили вместе, и было бы логично установить камеры и в книжном магазине ангела для полноты картины. И лучше бы ангелице не возникать по этому поводу. В конце концов, в результате заинтересованы обе стороны. Подкурив сигарету, Ратус достала смартфон, который совсем недавно освоила [закрадывались подозрения, что руководство пользователей писали демоны, что вполне вероятно — прим. авт.], и включила на нём «Дневник памяти». Название ей показалось вполне шпионским.