Латте с кленовым сиропом

энергия.

      Очень оригинально, ага. Безмерно умно, гениально, невообразимо. Это самый избитый подкат — в барах даже заказывают коктейли «девушке напротив», а он тупо за кофе заплатил и слинял, чтобы красными щеками не сверкать. Сердце рвется из груди, как у пацана, впервые подарившего цветочек нравящейся девчонке, и Ян напоминает себе, что вообще-то Модест никакая не девчонка, и вообще-то ни шиша о нём не известно, и у него умерла мать, какой тут кофе, какие подкаты? Жар мешается со стыдом, опаляет из нутра, и Ян во всех красках фантазирует, как сейчас сядет на поезд и укатит на край света, лишь бы больше сюда не заглядывать. А потом вспоминает, как осветился взгляд Модеста... и становится немного легче. По крайней мере, он ведь улыбнулся. Если Ян правильно заметил, обернувшись, весьма счастливо. И кофе принял. Может, он не сочтёт Яна полным придурком?       «А вот я себя таким считаю», — ворчит Ян про себя. Он действительно затосковал: понятно, конечно, любым людям нужен отдых, пара дней в месяце, но так привычно стало видеть силуэт симпатичного худощавого бариста за прилавком, что без него становилось до рези в груди одиноко. Как будто весь торговый центр, нет, весь мир переставал быть целостным и гармоничным. Ян цеплялся взглядом за людей, заменявший Модеста бариста — тоже симпатичный, но совсем другой — не вызывал ни капли интереса, и Ян решил ждать. Дождался. У Модеста горе в семье, то-то кристальный голубой его глаз заволокло дымкой. Он так устал... должно быть, много мороки. И много боли. Ян не терял родственников — по крайней мере, тех, кого любил бы — а потому не может понять чувства Модеста. Но видеть его таким вымотанным грустно.       «Надо и о себе заботиться», — думает Ян, откидываясь на спинку дивана, но так ничего и не делает. Квартирка заполнена хламом, хлам лезет изо всех щелей, Яна вот-вот сметёт: ему всё мерещится, что сейчас куча темноты, волна пыли накроет его с головой, утянет в водоворот, и он там задыхается, задыхается... Мотает головой, открывает глаза. Комната хлипко виднеется в полумраке, но она вовсе не такая уж грязная. Пара кружек на столе, рядом с ноутом, да на расправленной гладилке куча стираных вещей. О чём он? Ян касается ладонью лба — горячий, хотя непонятно, от температуры или просто так. «Потому что я горячая штучка, — истеричный вырывается смешок. — Вот я горячий, а Модест, наверно, тёплый. Голубенький. Хех, как я, только фиг знает, что с ним...» Он снова закрывает глаза. Видимо, всё-таки бредит.       Он возвращается в спальный район под ночь. В универе накинули проблем — надо сдать преподу работу, чтобы он не придирался во время зимней сессии, хотя ещё только ноябрь, и времени уходит тьма — нужно катать до библиотеки, потому что рассыпающиеся в руках фолианты не выдают, видите ли, на дом, и там прямо с ними париться, а потом снова прожигать зрение за компьютерным экраном, усердно пытаясь допуститься до зачёта. Ян чувствует себя средневековым преступником, помещённым в камеру пыток, где все четыре стены медленно и неуклонно сходятся, оставляя всё меньше пространства, норовя раздавить мученика в лепёшку. Яну не нравится такое ограничение свободы, но он толком не помнит, когда было иначе. Мать названивает на телефон, и Ян борется с соблазном сменить симку. Это ничего не даст. Остаётся игнорировать.       Его выпивают досуха — жизни не остаётся ни капли. Ян заглядывает привычно за кофе, но не берёт: он в последние дни кроме учёбы ещё и вкалывает своим любимо-проклятым фрилансом, деньги нужно экономить, чтобы за квартиру было чем платить. Просто стоит немного у лавки, будто меню разглядывая, однако вряд ли кого-то этим обманывает. Как бы ни было стыдно признавать, Модест наверняка понимает, что Ян не ради кофе приходит, а чтобы с ним рядом побыть. Но не гонит же — значит, не так уж против? «Ага, скорее, не имеет права гнать», — одёргивает себя Ян и, насупившись, уходит. Чистые, как озёра, глаза Модеста провожают его до самого порога, и та же очаровательная улыбка на его бледном худом лице. Он был бы похож на вампира, если бы в его мимике не было столько свободной, сердечной жизни. Он как ребёнок, солнечное дитя. Несмотря на потерю близкого человека, находит в себе силы жить.       Его зовут Модест. У него высокие скулы, глаза чуть раскосые, светло-голубые, губы тоже светлые и тонкие, но улыбаются широко. Ему идут облегающие рубашки, в них видно, что у него узкие плечи и узкая спина; его движения грациозные, как у изящного кавалера из сказки, и руки умело и ловко набирают комбинации на кнопках, тянут рычаги, разливают сиропы. Ян не знает ровно ничего о личной жизни, о семье, об интересах Модеста. Может быть, он любит ванильные сериалы для девочек-подростков, а может, расчленяет манекены по вечерам. Любая сторона любой из тысячи монет способна оказаться его характером, не предугадать никак. Ян влюбился в то, о чём известно ноль. Что за глупец.       И всё-таки... всё-таки он, кажется, не жалеет. В бреду сворачиваясь на диване, укутавшись в плед, от которого всё равно не исходит толком тепла, Ян держится на воспоминаниях о безоблачной искристой улыбке черноволосого светлого юноши, которому нравится кленовый латте и который мило смущается, прикрывая рот. Яна лихорадит, но на следующее утро он снова трясётся в метро, норовя добраться в более-менее адекватном состоянии до универа и отсидеть назначенную каторгу; голову ведёт, и ему адски хочется сдохнуть. Лекарства дома есть, но принять их он забыл. Странный акт селфхарма.       — Чувак, вали уже, — с жалостью пихает его в бок приятель, но Ян отнекивается. Сейчас ещё день, а смены Модеста всегда вечерние. С четырёх часов или около того. Яну не станет хуже, если он потерпит, но точно станет, если сегодня улыбку этого парня не увидит. Постепенно наваждение, случайное чувство превратилось в зависимость, как от наркотика, — взглянуть в светлый лик парня с колечком в губе, чтобы найти в себе желание прожить ещё сутки. Должно быть, эгоистично и мерзко, что Ян цепляется за образ едва знакомого человека, но без него он действительно беспомощен. Одним своим существованием Модест словно вдохновляет бороться и самому. От простуды Ян не загнётся, но без лучезарных глаз молодого баристы — точно.       Вагоны плывут один за другим, сознание плывёт вместе с ними. Вокруг толкаются люди в однотонных накидках, их лица смазаны, как у персонажа ужастиков, белые маски без намёка на честность. В толпе виднеются знакомые, они усмехаются, их зубы растут и растут, упираясь в пол, и Ян смазанно моргает; он шагает среди призраков, целый вагон мёртвых, чувствуется запах гнили и вязкой липкой плоти, желающей скорее вытолкнуть единственно ценное в себе — души. Они переплетаются под потолком вагона, серебрятся оставленной краской на сиденьях, и Ян вляпывается в них, гипнотизирует взглядом ладонь — до запястья сплошь из серебра. Резкий толчок бьёт по затылку, все в вагоне недовольно ворчат, и Ян обнаруживает себя сидящим в дальнем краю, с откинутой головой — он заснул. Лоб пылает, телу тесно и жарко, мышцы ноют. Он хохлится, как облитый смолой воробей, и позволяет толпе выгнать себя из вагона, унести наверх, на воздух, потому что сам уже не способен.       «Хочу его видеть», — эта мысль выручает его и помогает двигаться. Ян сжимает челюсти и упрямо шагает, ориентируясь по интуиции, но не видя дороги перед собой. Всё тяжёлое, свинцовое, странное весьма ощущение — он как будто и спит, и бодрствует одновременно. Ян крепкий и выносливый, и он болеет редко, так что почти забыл сию неприятную тягучую боль. Телефон в кармане штанов снова вибрирует и мерцает светодиодом — наверняка мать. Или отец. Или сестра в кои-то веки вспомнила о его существовании. Сколько уже можно...       Сегодня баристы аж два. Один из них, видимо, стажёр — сидит девчушка в рабочей форме на стуле, пока Модест показывает, что да как, и наставляет по поводу покупателей. Сам он пышет бодростью, заметно лучше выглядит, чем пару дней назад, и Ян улыбается с облегчением. Хочет что-то сказать, но вспоминает, как шевелить языком, лишь когда опирается на стойку — единственный пока посетитель. Модест поворачивается к нему с привычным дружелюбием на лице, открывает рот и тут же захлопывает. Хмурится непонимающе и тревожно.       — Вы в порядке? — проговаривает он, сразу оказываясь как можно ближе, касается плеча Яна. Это вроде первый раз, когда они притрагиваются друг к другу. Ян поднимает плывущий, пылающий взгляд на человека, который всегда был так недостижим и едва ли материален, и крайне отчётливо выговаривает:       — Всё замечательно.       И выдержка окончательно покидает его — он заваливается вперёд. Дальше реальность теряет оформленность, и Ян уже ничего не чувствует. У него ощущение, словно он наблюдает за всем со стороны, потому что он вроде без сознания, но ясно видит, как ловит его за плечи Модест, не на шутку обеспокоенный, как поворачивается и быстро что-то говорит стажёру, кидает ему ключи от лавочки, сгоняет с места, бережно усаживает Яна и сам собирается поспешно.       — Хэй, хэ-эй, — приговаривает парень, поглаживая Яна по щеке, затем похлопывает. — Где ты живёшь?       Поднять зрачки кажется самым трудным действием. Ян морщится, только пытается залезть в куртку, но слабая рука сразу обвисает. Извиняясь в пустоту, Модест быстро обшаривает карманы, выуживает паспорт и внимательно вчитывается в прописку; кивает, прячет документ обратно.       — Идти можешь? Хэй, дружок, не отключайся. Простите мне бестактность... — И он закидывает руку Яна себе на плечо. Модест уже в пальто, оно шершавое на ощупь, и Ян поглаживает его кончиками пальцев. Он неподъёмный, каждая клеточка его тела весит тонну, потому не двинуть и мышцей, и он не может пошевелиться, бесформенным мешком позволяя Модесту вытащить себя из-за кофейной лавочки. Мелодичный голос над ухом произносит: — Шагай, мой хороший, пожалуйста, я не дотяну тебя весь путь. Правая, левая, правая... давай, давай...       И Ян, слушаясь, понемногу переступает с ноги на ногу. Становится проще; игнорируя оглядывания окружающих, Модест ведёт его прочь из торгового центра, другой рукой — левой — включая мобильный телефон и, видимо, проглядывая карты в попытке начертать в голове маршрут. Ян опирается на парня, который ему нравится, но его настолько сильно клонит в сон, что соображать не получается совсем. Он позволяет тащить себя через спальный район, вдыхает жадно лёгкий аромат туалетной воды и закрывает глаза, не переставая шагать. Если это всё ещё плод его воспалённого разума, пусть не прерывается. Ян почти не верит, что происходящее правдиво, и ему тяжело и трудно, и он не поспевает мыслями за действиями, когда Модест выуживает у него из кармана ключи и открывает домофон.       Модесту, должно быть, тоже нелегко, но он не издаёт ни одного недовольного звука. Придерживает двери, заталкивается в лифт, открывает квартирку, включает свет. Яна тошнит, и он ничего уже не чувствует, но видеть способен — пялится слезящимися тёмными глазами, как Модест усаживает его на диван, убрав в сторону скомканное покрывало, и склоняется напротив. Его лицо впервые видно с такого расстояния. Проверяет температуру.       — Запустил ты себя, — с сожалением, не жалостью, а сожалением произносит самый красивый молодой человек во всём городе, затем оглядывается. — Я похозяйничаю, раз ты не против.       Язык не поворачивается, и Ян вырубается прямо так, второй раз за вечер. Заметив, как тот обмяк в мгновение, Модест встревоженно возвращается, но обнаруживает только крепкий целебный сон, так что выдыхает себе под нос. Он аккуратно раздевает незнакомого юношу, которого — подумать только! — притащил домой, навязавшись буквально, но который так слаб и беспомощен, что бросить его не позволит ни совесть, ни подозрительно грешный интерес. Значит, он живёт один. Квартирка-студия, совсем простая и тесная, и вещи в полном беспорядке. Модест вешает своё пальто в прихожей рядом с курткой юноши, а сам торопится в кухонный отсек, объединённый с комнатой, и созерцает кромешный ужас. Будь здесь мама Мода, она бы вытрясла из бедолаги душу за такой бардак. Мод немного мягче и убивать не станет. Но ему бы стоило хоть изредка тут прибираться — посуда свалена кучами, столешница чуть ли не в пыли.       «Факт первый: он живёт один, — считает Модест, закатывая рукава рубашки и принимаясь за уборку. — Факт два: он тут только ночует и вряд ли ест. Факт три: из-за этого за порядком не следит. Итак, я знаю, где он живёт и как он живёт, но всё ещё не знаю его имени». А ведь он заглядывал в паспорт! Правда, только ради адреса — настолько волновался, что не обратил внимание ни на что другое. Снова лезть в чужие вещи? Модест с сомнением оглядывается. Юноша сидит, привалившись к спинке дивана. Хмурость покинула его лицо, разгладив и мигом лишив всякой серьёзности. Мод тихо приближается и опирается одним коленом на диван, подтягиваясь на руках — смотрит с малого расстояния. Черты лица жёсткие, взрослые, хотя парнишка едва ли старше двадцати четырёх. Широкие брови. Светлые волосы лихо зачёсаны, но всё равно лезут повсюду. Низкий лоб и широкая переносица. Неожиданно мягкая на общем контрасте линия рта, как будто, несмотря на частую замкнутость, улыбка у парнишки должна быть чудесной.       Не то чтобы он симпатичный, но что-то Модеста привлекает. В попытке понять, что именно, он рассматривает спящего юношу и молчит; за стенами квартиры дыхание города скользит по переулкам, спальные многоэтажки надменно взирают со своих высот на автострады. В таком большом городе — такие маленькие люди. Да и важно ли, насколько они ничтожны или велики? Из толпы многоликой и пёстрой этот парнишка оглянулся на обычную кофейную лавочку в далёком торговом центре, на работавшего там человека. Может ли это быть случайностью?       — Я всегда знал, что ты приходил ко мне, — низким голосом, убаюкивая, говорит Модест. Он бездумно сгибает руку и кончиками пальцев проводит по щеке юноши — от подбородка до бровей. Веки того чуть дёргаются, но он словно расслабляется. Мод продолжает гортанно, как ласковый мотив: — И чего же не разговаривал? Стеснялся? Я всё равно чувствовал, как ты смотришь. Глупышка.       Ему до странного радостно. Вряд ли юноша его слышит, но Модест обращается больше к душе, нежели к разуму; запомнит ли, отложится ли, и зачем он это делает — чёрт знает.       — Совсем вымотался. Тяжело тебе живётся? Знаешь, тот латте, который ты мне оставил, был очень вкусным, потому что я делал его для тебя. Это был милый жест, тронуло. Но ты сам так растерялся... нечасто подкатываешь к другим? — Модест забирается на диван и второй ногой, так что теперь сидит рядом, лицом к спящему. В задумчивости он пожёвывает нижнюю губу, щурит глаза, поблёскивающие в полумраке. Солнце садится за застеклённым балконом. Скоро наступит ночь. — Я никогда ещё не получал такое внимание от парней, так что немного удивлён. Нет, даже очень удивлён. Но ты не кажешься плохим человеком. Ха-ха, я тебя почти не знаю, конечно, и всё же...       С заволакивающей темнотой заволакивается и разум, приугасает, позволяя сердцу понемногу занимать всё больше места. Модест смотрит умом, а видит чувствами. И он не ощущает ни отвращения, ни недоумения, ни чего-либо ещё по поводу этих неловких, но милых ухаживаний. Парень, конечно... что поделаешь. Не выбирал же он таким рождаться. А взгляд от его лица по-прежнему не оторвать; Мод почти поглощает его зрачками, каждую чёрточку, раньше ведь не видел в такой близи. Он почти не размышляет, а потому, когда сердце склоняется к естественному, будто без единого сомнения, «Почему бы и...» — тишь и покой разрываются тарахтением. Парнишка дёргается, не выходя из дрёмы, но реагируя на изменение, и Модест, так и подскочивший, быстро шарит по карманам его брюк, выуживая вибрирующий телефон, и автоматически принимает вызов, не успевая сообразить ни о чём.       — Наконец-то ты взял трубку, Ян! — плещет недовольством, ядовитым, как городской смог, голос на том конце связи. Женский. Взрослый. — Твой отец весьма рассержен, что ты игнорируешь и его, и меня. Эмилия скоро приедет в твой город, так что будь любезен, встреть её. У неё тут конференция. Надеюсь, ты ещё не вылетел из университета и исправно учишься. Разумеется, мы не ждём от тебя подвигов, но попытайся не разочаровывать нас ещё больше. Кроме того...       — Извините, — с сухостью во рту и непонятным головокружением отзывается Мод, — но я не Ян. — «У него красивое имя». С бешено колотящимся сердцем он оглядывается на спящего. Кратко, лаконично и звучно. Ему идёт. Модест смотрит на открытый звонок: подписана как мать. Не «мама», не «мамочка». Мать. Не похоже, чтобы отношения переполняла теплота. Звонившая заминается.       — И кто же? — резко интересуется она. — Всё-таки нашёл хахаля? Не беспокойтесь, мы подберём Яну нормальную жену, когда он перестанет упрямиться и возьмётся за ум.       Невесть отчего Модесту становится дико обидно. Возмущение поднимается изнутри покалыванием в костяшках, и парень чувствует себя несправедливо задетым, как будто, так относясь к сыну, таинственная «мать» и его немыслимо оскорбляла.       — Позвольте, — его тон и сам становится холодным, Мод сам вздрагивает от этой холодности: раньше он ни к кому так не обращался. — Ян сам решит, нужна ли ему ваша «нормальная жена». Спасибо за участие, но, полагаю, он не стал бы принимать вызов, зная, что звоните вы. Так что произошло недоразумение. Всего наилучшего!       И убирает телефон. Модест дрожит с головы до ног — шок находит сплошной рябью. Он прежде не грубил людям, тем более незнакомым. Чем же его так разозлила чужая родительница, левый вообще человек? Оглядывается на мирно сопящего Яна. Под глазами его залегают тёмные круги, и общий измученный вид подсказывает, что он, должно быть, совсем отдыху не знает. Модест вспоминает: «Попытайся не разочаровывать нас ещё больше». Это Ян-то разочаровывает? В маленькой тесной квартирке с выходом в две стороны — в скучный коридор и прочь с этажей — он едва ли может отдохнуть, видимо, много дел.       Сердебиение пронизывает насквозь. Мод помнит, почему так подпрыгнул, когда зазвонил телефон: ещё мгновение, и он бы... он бы что? Ян спит, зажимаясь, как будто ему холодно, и, чтобы остудить голову, Модесту не хватило бы ледяного душа. Он выглядывает на балкон и закрывает там окно, чтобы не сквозило так. Затем возвращается к Яну и, критически оглядывая его, вздыхает:       — Да уж, тяжко тебе с роднёй. Ну да ладно. Меня ведь это не касается.       «Очень даже касается», — пиликает маячком рассудок, знает ведь правду. Модест отодвигает покрывало на диване. Он не раскладывается, но достаточно широкий. Наволочку жалко, чистая была, однако лучше, чем ничего. Быстрое сообщение летит на мобильный отчима, а Мод бережно укладывает Яна спиной к стене, стаскивая предварительно лишь обувь. «Хахаля нашёл», — сказала его мать. Не такой уж Ян и гетеро, и родня об этом знает. Правда, давно было ясно — с таким восхищением не смотрят просто чтобы смотреть.       — Спокойной ночи, — шепчет Модест на ухо юноше, укладываясь рядом, лицом к лицу, и между ними не остаётся незаполненного теплом пространства. Ян сквозь сон чуть улыбается, тянется к этому теплу, и Мод накидывает на них обоих одеяло, привлекает юношу ближе и перекидывает через его поясницу руку. Ничего интимного, наверно. Просто рядом с человеком лучше спится. Модест прикрывает глаза; за окнами тянется бесконечными линиями проводов шуршащий шум. Обнимать Яна неожиданно приятно. И засыпать рядом с ним — тоже.       У Яна крепкое тело, подтянутое, мускулистое, и он, видимо, спортом каким-то занимается. Это ещё один факт из множества, которые Модест хочет узнать. Он позволяет городскому шёпоту утянуть себя в беспросветное забвение и окончательно расслабляется.       Он спит счастливо и спокойно, но в этом Яна не победить. Взявшая над ним власть утомлённость вконец доконала организм, став причиной скатившегося под откос дня, и Ян был бы совершенно недоволен сложившимся, если бы не одно «но». Когда сознание понемногу возвращается, рассеивая окружающий мрак — непривычно тёплый, как мягчайшее одеяло, окружающий со всех сторон ненавязчивой негой — первым делом Ян чувствует во всём теле звенящую лёгкость. Он наконец-то выспался. За сонливостью в голове поблёскивает ясность, дышать совсем легко, никаких недомоганий. Ян блаженно жмурится; ему и впрямь тепло, он согрет от рук до позвоночника. Растворяясь в этом наслаждении, Ян краем уха ловит дыхание, слегка удивляется, потом разум вежливо покашливает: а у него разве была подушка-обнимашка размером в человеческий рост? И она точно дышала и была тёплой? Веки поднимаются с медлительностью тяжёлого осознания. В следующий миг Ян вздрагивает.       Напротив его лица, так близко, что носом нос задевается, другое лицо. То самое, на которое Ян последние пару месяцев бессовестно пускал слюнки. Глаза закрыты, но те же тонкие улыбчивые губы — сейчас без пирсинга — и высокие скулы, и короткие чёрные ресницы. Ян пялится и ни о чём не думает. Ни о чём не думает и пялится. Снова вздрагивает. «Я свихнулся, — тщательно убеждает он себя. — Меня, видимо, отвезли в дурку. Или просто галлюцинации. Падая, о прилавок ударился. Да, именно так». Он смотрит, как мерно вздымается повёрнутое к потолку плечо человека так близко, как под веками двигаются зрачки, как срывается с губ дыхание. Да не может этого быть. Что за...       Ян краснеет словно до самого нутра, потому что до него разом доходит: во-первых, они лежат под одним одеялом, во-вторых, Модест самый-красивый-парень-в-мире привлёк Яна к себе, как игрушку, за плечи и надёжно держит так, в-третьих, Ян сам обнял его в ответ, переплетя ноги и положив — пресвятые духи! — ладони не выше и не ниже, чем на ягодицы Модеста. И тому очень даже комфортно, ибо вырваться не пытается. То, что они оба одеты, мало успокаивает, и Ян лихорадочно дрожит и пытается оглядеться, но не может оторваться от спящего парня, руки не убирает, хотя надо бы. И, к ужасному ужасу ужасающегося от положения дел Яна, Модест, выдернутый из сна, приоткрывает один глаз. Сонно и со слабым раздражением от возвращения в реальность он смотрит на Яна, пытаясь сфокусироваться. Затем оставляет попытки, прикрывает и, притягивая новоиспечённую подушку ещё ближе, бурчит сквозь дрёму:       — Не ёрзай.       И преспокойно засыпает! «Что-о-о?» — истерит мозг, сердце юлюлюкает, а Ян едва выдыхает. Он и сам, конечно, не до конца пробудился, но ситуация не позволяет толком всё осознать. Потому Ян, с отчаянием истинного героя сбегая от реальности, решает обдумать всё, как проснётся, потому что сейчас на дворе ещё ночь стоит, а утро вечера мудренее и все дела. Так что не позволяет объятиям Модеста разомкнуться и просто расслабляется. «Об этом всём я подумаю завтра».       А когда это обещанное «завтра» наступает, Ян просыпается внезапно, словно в голове прозвенел будильник, и рывком садится, комкая одеяло и сбивая с дивана простыню. Он оглядывается, как загнанный в ловушку сурок, и, должно быть, выглядит помятым и встревоженным, потому что стоявший всё это время у кухонки Модест торопится его поприветствовать:       — Доброе утро! Как спалось?       — Умоляю, — Ян почти рыдает, — скажи, что я тебя не изнасиловал!       — Ты меня не изнасиловал, — покорно говорит Модест, крайней удивлённый, но решающий принимать всё как естественный исход проведённой ночи. — Настолько странно?       Ян мотает головой, поднимает руку и опускает на лоб, проверяя. Температуры нет. Очевидно, парень посреди квартирки ему не мерещится, но объяснить это выходит с трудом. Модест в той одежде, в какой работает, но рубашка его несколько помялась — не облегающая в этот раз, а свободная, прячущая фигуру, и действительно прятала бы, не помни Ян на ощупь, насколько у Модеста узкая талия и как она приятно ощущается в объятиях.       — Откуда ты здесь? — спрашивает он негромко. Воспринимать реальность реальностью трудновато, но лучезарный юноша у кухонки выглядит совершенно невозмутимым, даже довольным — уголки губ приподняты, то и дело начинает мурлыкать под нос какую-то мелодию. Рукава закатаны и подвёрнуты, и Ян обнаруживает, что его стол сверкает девственной чистотой. Становится стыдно: за него тут ещё и прибрались.       — Не помнишь? Ты же сам вчера пришёл! — посмеивается Модест. Он ведёт себя так, словно живёт в этой квартире, а не просто заглянул — даже вещи уже разложил по удобным позициям. Ян припоминает, что его поймали перед самым падением, хмурится, пытаясь разогнать туман в голове, и Модест с сочувствием во взгляде ласково дополняет: — Ты совсем замотался. Крайняя степень утомления. Не бойся, деньги и документы я не трогал, просто отвёл тебя сюда и спать уложил. Ну, и сам лёг. Против?       — Нет. — «Тебя, знаешь ли, очень приятно обнимать». Ян краснеет, и вряд ли его новоиспечённая хозяюшка не догадывается почему. — Спасибо.       Модест улыбается — торжествующе и радостно. Он весь такой положительный, такими разве что протоны бывают, чистый сплошной заряд солнечности.       — У тебя красивое имя, — говорит он вдруг. — Почему раньше не представился?       — А надо было? — Ян решает, что хуже вряд ли будет, но и лучше — тоже. Он чешет затылок, заминаясь, и Модест вздыхает с бесконечным нежным терпением.       — Садись к столу, я кофе сварил, — предлагает он в роли заправского хозяина. — Удачно, что у тебя есть турка!       — Это не моя, — рассеянно отвечает Ян, пересаживаясь. — Чела, у которого снимаю.       — Значит, не твоя квартира? — Модест разливает горячий ароматный напиток по двум чашкам. Бариста один раз — бариста навсегда, видимо, или же ему просто нравится процесс готовки. От кофе — крепкого — поднимается приятная дымка, и парень выуживает из кухонного шкафчика сахарницу. Действительно, он тут будто давненько обитает. Ян растерян, но не может сказать, что ему это не нравится. В счастье настолько не верится, что мерещится: Модест вот-вот норовит рассеяться, как пустынный мираж; странно, что дневной свет со стороны балкона не проходит его насквозь.       — Нет. Я как бы прописан, но она дядина, я ему как за аренду плачу. Денег на свою пока не хватает, — усмехается Ян. Он греет ладони о чашку и ломает голову над тем, как теперь держаться. Очевидно, они уже не чужие люди — по крайней мере ночевали в одной кровати. Кстати, об этом... Он прокашливается. — Эм-м, так ты остался на ночь? Как бы... я ничего странного не делал?       — Ты спал, — доверительно сообщает Модест. — И во сне у тебя очень милое лицо.       «Не такое милое, как у тебя всегда», — Ян проглатывает язык. Ему вообще ситуация кажется какой-то смущающей, но для Модеста нет ни капли напряжения. Он словно в своей стихии очутился — заботится, ухаживает вон как, садится сам напротив, берёт свою чашку. Модест такой живой и настоящий, что недоверие почти отступает. Ян делает вывод, что уже бесполезно замыкаться и отворачиваться, так что открыто его разглядывает, и тот продолжает безоблачно:       — Извини, что не спросил разрешения, но не хотел тебя будить. Я подумал, что лучше тебе побыть под присмотром, так что остался. Диван у тебя достаточно широкий, мы поместились. — Он вдруг запинается, а в следующую секунду Ян становится свидетелем потрясающей сцены: бледную кожу Модеста заливает робкий румянец, подкрашивая глаза и делая его улыбку мягче и тише, как ветер приглаживает море цветущих трав. Бариста поспешно повторяет: — Поместились, вот и всё.       Он тоже помнит, в каком положении они спали и насколько плотными были ночные объятия. Видимо, не его одного нахлынувшие образы смущают, однако он больше изумлён, даже растроган — оказывается, Модест становится ещё очаровательнее, когда смущается.       — Посреди ночи ты попросил не ёрзать, — замечает Ян, переставая дышать от собственной фразы. Лисица приближается к обрыву и с бескрайним любопытством, что значимее любой опаски, трогает лапкой край земли.       — Чтобы удобнее было! — сразу отзывается Модест. Он всё ещё румяный. Отводит взгляд. Глаза у него из-за разреза кажутся лукавыми, смешливыми, как будто он рождён был с улыбкой. Ян снова думает, что до смерти хочет узнать этого юношу — понять, о чём он думает, что любит, что ненавидит, как он вырос. Какие ещё выражения лиц у него могут быть. Какое у него выражение лица, когда ему хорошо... Тут уши вспыхивают предательски, и какое-то время оба смотрят исключительно в чашки, пока не притрагиваясь к напитку: один борется с плотским влечением, болью отдающееся в сокровенной части тела, второй переосмысливает своё поведение и находит в нём многовато того, что он себе никогда раньше не позволял.       — Слушай... — Ян нарывается и в курсе об этом, но отчаяние его достигло высшей точки. Сейчас или никогда. Возможно, если он не попробует сейчас что-то предпринять, потом всю жизнь будет сокрушаться, ибо такие шансы не выпадают постоянно. Тем более с Модестом, с которым их ничего не связывает. Тот уже во внимании; Ян выдыхает, вдыхает и проговаривает: — Давай поиграем.       — М? Во что?       — Знаешь «Я никогда не»? — пытливо вглядываясь, Ян получает в ответ кивок. Модест издаёт тихое «О!» и активно соглашается, видимо, найдя игру неплохим поводом познакомиться поближе — потому что, с чего начинать адекватное знакомство, оба едва ли представляют. — Давай попробуем. Только... можешь сказать хоть что-нибудь? Сначала. — Ян пыхтит, но честно признаётся: — Я долго наблюдал за тобой, но всё равно ничего не знаю.       Парень напротив активно кивает, складывает руки перед собой, как за партой, и опирается на них, не придавая позе никакой официальности. Думает, проговаривает:       — Попробуй ты угадать. Интересно, что можешь сказать.       Особо возражать Ян смысла не видит, так что неуверенно, но старательно начинает:       — Тебя зовут Модест. Ты работаешь в кофе-лавочке в торговом центре во второй половине дня. Тебе, вроде, около двадцати.       — Двадцать пять, — улыбается Модест довольно, как сытый котёнок.       — ...что? — У Яна аж глаза округляются. — Эм, извини. Просто я думал, ты младше.       Модест беззлобно смеётся, искрит своим добродушием на всю квартиру; им и правда не нужно включать лампу, тут имеется своё солнышко. Ян безостановочно твердит своему внутреннему голосу заткнуться, а всё равно слышит стуком сердца, пульсацией крови: «Он мне нравится, он мне нравится, он мне нравится...». Модест такой солнечный и улыбчивый, полная противоположность насупленному Яну — и этот контраст, связывая напрямик, отдаётся в сердцах сходным ритмом. В разговоре наедине, вне стен сверкающего торгового центра, Модест улыбается по-прежнему искренне, но теплее, ближе, он не просто людям улыбается, а именно Яну и невольно, не пытаясь поднять ему настроение. Улыбается только от того, что они разговаривают. Так странно и трепетно.       — Мне часто дают возраст меньше, — охотно сообщает парень. — Потому что худой, наверно. А тебе, собственно?       — Двадцать два.       — Недалеко ушёл. — Он весело фыркает: — Так что, играем? Давай не пальцы загибать, а отпивать кофе. Я давненько не орудовал туркой, но надеюсь, получилось неплохо.       — У тебя всё получается замечательно, — Ян чуть улыбается, непривычный столько говорить наедине с другим, особенно с тем, в кого влюблён. Он ёжится и думает, с чего начать; Модест тоже взвешивает, весы в его глазах кланяются обеими чашами в пользу Яна, и сердце сжимается в волнении: неужели интерес не односторонний? Они спали в обнимку. И вряд ли Модест с каждым человеком так спит. И на игру вот согласился. Ян тешит себя надеждами, а самому не терпится наконец глотнуть кофе — бодрость есть, а ясность ума ещё не подступила.       — Если у тебя такое было, отпиваешь кофе, — на всякий случай повторяет условие Модест. Он с предвкушением кладёт ладонь на свою чашку. Длинные аккуратные пальцы, стриженые чистые ногти. На руках у него колец нет. — Хм... Я начну тогда? — На мгновение он щурит небесно-голубые глаза, задумчиво и пронзительно, и выдаёт: — Я никогда не игнорировал звонки родственников.       Топор попадает в мишень, разбивая её в обломки. Ян напрягается, как прижатый к углу, омрачается, ожидая какой угодно реакции — вряд ли такое отношение делает ему честь в глазах Модеста, явно любимого ребёнка. Он проговаривает глухо:       — Откуда ты знаешь?       — Извини за самоуправство, — качает головой парень, — у тебя телефон звонил, и я принял вызов. Случайно. Чтобы тебя не разбудить. Твоя мама звонила.       Ян с сухой, как осенняя трава, бесцветной усмешкой пожимает плечами. Ему становится как-то никак. Холод заволакивает изнутри и отдаётся похрустыванием в суставах. Рано или поздно, если бы они с Модестом попробовали сблизиться, он бы об этом узнал. И что? Думал, сказка долго будет длиться? Не очень сообразительно. Приятнее было прикрыть глаза иллюзией, что его примут любым и не будут спрашивать о семье. Что ж, он сам подписался на эту игру, нечего давать дёру.       — Значит, она наверняка сказала, какое я разочарование рода, — с весельем, за километр отдающим отчаянием, пытается посмеяться Ян. Модест наблюдает за ним со зреющей осторожной тревогой, но молчит и слушает. — У моего отца, понимаешь, успешный бизнес. А я никогда не оправдывал его ожиданий. Всегда мне это повторяли. Не хочу иметь с ними ничего общего, вот и не отвечаю. — Он отпивает кофе, и его горячая свежесть пинает камень на сердце: не получается сдвинуть. Хотя бы попробовал, и то ладно.       — То есть ты сам живёшь? — Модест оглядывает быстро квартирку.       — Как получается. Подрабатываю, учусь. — На лице всё ещё улыбка: приклеенная и неестественная, острая, как лезвие ножа, который Ян сам себе в грудь вонзает. — Я потому и вырубился. Замотался. Вот и всё.       — Некая Эмилия скоро приезжает на конференцию.       — Моя сестра — образец идеальной дочери, — фыркает он холодно. — Всегда во всём была прекрасным ребёнком. Окончила университет, впереди блестящая карьера. Гордость и повод хвастаться перед остальными, она же род не предала, в отличие от меня. — Он сжимает чашку. Продолжает так же безоттеночно: — Я никогда не был любим семьёй.       Модест в раздумьях, но слушает его со всепоглощающим вниманием, как будто каждое слово Яна — часть важного заклинания, без которого в этом мире не выжить. Он делает глоток, блаженно жмурясь от вкуса — кофе из турки не то же самое, что кофе из машины, ощущается не хуже, но совсем по-другому. Тут он сам делал, а не доверил дело бездушному автомату. Окружение действует на Модеста, как на заплутавшего путника действует появление в поле зрения костра — такое же чувство щемящей, вдохновенной радости, словно впереди будет что-то хорошее, по-настоящему хорошее, и оно всё ближе и ближе.       — Мой отец ушёл из семьи, когда я был маленьким, — протягивает Модест, придерживая чувство за перо. Вокруг тона серые, синие, белые, они ласковы и видятся теплее обычного. Восприятие реальности зависит от компании, и если Ян — необходимая Модесту компания, то не хочется его терять. — Мама воспитывала сама. Когда мне было десять или около того, она повторно вышла замуж. Мой отчим — очень славный человек, мы как родные. Мне не больно вспоминать о матери, — вижу по твоему лицу, что тебе неловко, — мы знали, к чему её болезнь идёт, и последние дни она провела дома. Наоборот, я благодарен ей за воспитание и поддержку. Не о чем грустить и не о чем жалеть.       Он вырос в заботе и любви, и правда. Ян не завидует: чтобы завидовать, надо хоть приблизительно представлять, как это; и всё же ему немного грустно. Самую малость. Не всем везёт родиться в семье с хорошим (или, по крайней мере, адекватным) отношением друг к другу, и Яну вот не повезло. Зато Модесту улыбнулась удача. Эта мысль неожиданно окрашивает сознание светом. Здорово, что у Модеста есть такое.       — Взбодрился немного? — заботливо осведомляется он.       — Лучше, чем было, — Ян не может подавить улыбку, и та невольно прорывается. Ян странно выглядит, когда улыбается — его довольно жёсткое лицо становится лишь наполовину мягким и светлым, и контраст так ощутим, что обычно люди начинают чувствовать себя неловко при таком раскладе; не то чтобы Ян предпочитал хмуриться, оно выходит само. Но Модеста, кажется, не пробить никакими странностями, даже будь странность Яна его сверхспособностью. Он мнётся: — Правда, спасибо.       — Ты уже повторил, — посмеивается Модест. Затем ухмыляется: — Моя очередь! Я никогда не... гм, не имел брата или сестру.       — Не похоже, что это по правилам, — фыркает Ян со смеху, хотя внутри всё замирает: неловкость снова зреет между двумя, и они оба её ощущают. Модест хотел сказать что-то другое, но не сумел или передумал, потому споткнулся. Что же это было? Снова на ум приходит то, в какой вольготной позе они спали и с какой уверенностью Ян прижимал парня к себе за причинные места, и... ну вот опять. Что ж такое. Внизу живота сводит жаром, а жар другого рода заливает щёки. Ян отпивает кофе и сбивается, чтобы заговорить: — Я никогда не оканчивал университет.       Модест не сомневается, делая свой штрафной глоток.       — Я по образованию переводчик с французского, — сообщает он с оттенком гордости. — В свободное время перевожу тексты. Сама специальность не порадовала.       — Нравилось учиться?       — Да, очень. Но к концу как-то угас интерес. С кофе нравится больше — это неизменно делать людей счастливее. Я, наверно, и в кондитерской бы прижился. — Модест рассказывает так, словно они знакомы много лет или вообще родственные души, с кем можно не стесняться. Пробелы в знаниях постепенно заполняются, как вода захлёстывает пустую чашу, и Ян не может не подрагивать от волнения. С чего такая откровенность? Ещё и будто он может получить ответ на любой, даже самый интимный, вопрос. Этот вопрос висит на проводах, не меняя интонацию, но и вслух не произносясь; осторожно, ещё осторожнее, предельно аккуратно... как же о таком люди говорят?       Модест прикусывает нижнюю губу. Заглядывает в глаза Яну, как будто с головой ныряет, отталкиваясь от земли и в прыжке ещё стараясь изобразить прекраснейшую из фигур, хоть так запомниться, остаться навечно отпечатком в сердце. Такое чувство не забывается. Оно будет жечь клеймом и если Ян потеряет рассудок. Самая удивительная улыбка из всех, что он когда-либо видел.       — ...Я никогда не встречался с парнем, — очень тихо, смущённо произносит Модест. Контрольный в сердце, и неясно, кому из двоих или сразу обоим. Без пробы, не прощупав почву. Он такой честный, что, должно быть, нередко из-за этого страдал, а всё не оказывается от выбранной дороги. Он изумительный. А ещё ему идёт румянец — сразу становится живее и материальнее, чем когда просто раскидывался милостями и хорошим настроением в роли баристы.       Ян сглатывает пустыню во рту и торопится отхлебнуть кофе — в чашке почти ничего не осталось. Можно ли гадать на кофейной гуще, будет ли пророчество правдивым? О чём оно расскажет им, коль они спросят? Ян смотрит на лицо, в которое влюбился, человека, которого отчаянно желает узнать.       — А хочешь это изменить? — прыгает он в пропасть следом.       Модест отодвигает чашку в сторону и берёт руку Яна в свою. Озаряется, как поймавшее свет зеркало, и в то же время лучи как будто его собственные.       — Хочу, — уверенно заявляет он и подаётся вперёд.       «Хорошо, что стол узкий», — думает Ян, ожидая чего угодно, а Модест лишь прислоняется своим лбом к чужому и замирает так, вглядываясь всё ещё внимательно и немного удивлённо с расстояния более малого. И Ян бы расценил этот жест как угодно, но внезапно расценивает как растерянность — потому что Мода, оказывается, очень легко смутить, и он даже сам с этим справляется. Ян чувствует, как по собственному лицу расползается улыбка, и уже её не сдерживает. Только окончательно сокращает расстояние и целует светлые тонкие губы, которые так давно мечтал поцеловать. И Модест вздрагивает, но не отдёргивается, быстро углубляя и деля инициативу на двоих.       Их первый поцелуй вкуса американо из домашней турки. Ян не забудет.