В известной степени

Если приглядеться, из белых вещей в квартире Кроули можно найти только ничего. Он старательно выметает всё белое, что только видит, подальше от себя и поплотнее закутывается в чёрный пиджак - белое обжигает. Оно на демонах вообще не солидно смотрится. И с рыжим не сочетается, и такое могут носить разве что светлые персоны, чей разум в принципе не может видеть плохого. Кроули от подобного образа жизни отошёл, и носит только темное, быть может, в знак протеста. Но почему-то выходит так, что ношение белого всегда связано с одной невероятно светлой персоной. Никогда такого не было, и вот опять. В первый раз (Кроули за все прошедшие шесть тысяч лет может насчитать всего три) это происходит, когда его заносит в Шотландию, веке в восемнадцатом. Кроули прибывает всего на неделю, чтобы искусить местного священника, который, как назло, всё сопротивлялся. Посылают идиотов - потом мотайся из страны в страну, думает Кроули, поднимаясь по лестнице на второй этаж деревянного дома. В руках - кипа одежды, чтобы быть похожим на местных и ключи от спальни. Тогда Кроули не знал, что рубашки (просторные, с широкими рукавами и изящной шнуровкой на груди) делались, в основном, белыми. Для цветных (в особенности, чёрных) нужно было время и дополнительные материалы, вроде красителей, что в планы Кроули совсем не входило. Он смотрел на себя, в свободной белой рубашке, с шерстяном килтом до колен, и ужасался. Шипел, злился, но к церкви пошёл, решив, что раньше начнёт - раньше и закончит. И всё же ему было слишком неуютно, будто какая-то старая скрипучая мелодия спустя много лет настигла его, и с каждым шагом становилась всё ближе. Кроули не волновался бы, как на него посмотрят смертные и что подумают, насколько громко будет смеяться Вельзевул и как скоро по всей Шотландии таинственно исчезнут все белые рубашки, но всё казалось таким душащим - его плечи в белом, руки в белом, грудь и живот, и всё это сердило до дрожи. Он переосмыслил бы отсутствие связи между одеждой смертных и падением, только не сейчас. И только не при… — Кроули? — раздался голос за спиной, и Кроули остановился, как вкопанный. О, как бы он хотел ответить "нет", — Кроули, это ты? Кроули попросит отпуск. На век, а то и больше. — Азирафаэль, — он оборачивается, видя ангела перед собой, — Какими судьбами здесь? — Помочь одному священнику. Мне сказали, его могут пробовать искусить. Кроули сдержал стон. Азирафаэль смотрел на него приветливо, даже внимательно, в то время, как ветер трепал его волосы и покачивал клетчатый килт. — Ты торопишься? — спросил Кроули, наконец, — Если, скажем, искушение ненадолго переключится в сторону бренди? Хорошего старого бренди. — В таком случае, думаю, нет. Священник может подождать. Кроули с облегчением разворачивается в сторону дома, ведя Азирафаэля перед собой. Он вернётся в дом, скинет эти тряпки и наденет что-нибудь чёрное, в срочном порядке. — Остановимся на том, что священник будет иногда есть креветки и упоминать имя Господа всуе? — Конечно, ангел, конечно. И бренди в этот вечер оказался чертовски вкусным, и всё белое, что осталось в шкафу постепенно растворялось в воздухе очень хорошо. Прошло несколько столетий, и всё как-то подошло к этому снова. Нежданно-негаданно. — Кроули. — Нет. — Кроули, Антихристу исполняется одиннадцать, будь добр выглядеть подобающе. — Я выглядел достаточно подобающе, когда пел ему колыбельные одиннадцать лет. Остальное - слишком. Азирафаэль стоял, хмурясь и держа сложенный белый пиджак. Кроули метался по комнате, то и дело глядя на часы. Идиллия. — Цербер должен появиться через пятнадцать минут, — заключил Кроули, остановившись. — Я невероятно рад за него. А именинник ждёт нас уже сейчас. На Азирафаэле чёрный костюм, в первый раз за вечность, чувствует себя он в нём превосходно, и, признаться, чёрный ему почти к лицу, только не эти нарисованные усы. Кроули слышит стук в дверь, просьбы выйти, наконец, к детям, и ругается сквозь зубы, забирая пиджак. Азирафаэль улыбается. И Кроули, во всём белом, почти не хочет ему мешать, и чёрный галстук требует только от упрямства. Затем, за мгновенье до того, чтобы разойтись, Азирафаэлю — на сцену, и Кроули — за спины детей, они встречаются взглядами снова. И буря утихает. Кроули отворачивается, торопливо уходя, и Азирафаэль уходит также, чуть более самодовольный, чем был. Кроули кажется, это уже перерастает в фетиш. И, когда мальчик оказывается не Антихристом, Кроули захлёстывает праведный гнев, с которым Азирафаэль, пусть и не с такой легкостью, как прежде, всё-таки справляется. А в третий раз Кроули, можно сказать, почти согласился. — Это светлый праздник, Кроули. — Я отказался ещё на этапе планирования этого светлого праздника. — Пожалуйста, дорогой, мы уже об этом говорили. Они стоят за белой занавеской, свежий ветер чуть веет на их костюмы. Азирафаэль даже сменил старомодную бабочку на (такую же, только) белую, но Кроули по-прежнему отказывается. За занавеску к ним заглядывает Анафема и почти шепотом предупреждает: — Гости хотят видеть женихов, давайте быстрее. Всё уже готово. — Секунду, — Азирафаэль признательно кивает ей и снова оборачивается к Кроули, глядя ему в лицо с укором. Никогда такого не было, и вот опять. Затем чуть приподнимается, положив руки ему на плечи, и коротко целует в губы, мягко и ласково, и тут же отходит в сторону, чтобы не сорвать всё мероприятие. Кроули смотрит на него широкими зрачками, со смесью странных чувств, которые можно было назвать "ты такой паршивец, я люблю тебя". И через минуту Кроули выходит к гостям в ослепительно-белом костюме.