Сон длиной в вечность

«Нет, не майя, - поправил себя Амрот, жадно вглядываясь в заострившиеся черты лица незнакомки. - Эллет». Сердце Владыки сжалось от боли, когда он скользнул взглядом по тонким рукам, беспомощно раскинутым поверх кипенно-белого полотна: всего за несколько суток дева будто истаяла, став прозрачной и хрупкой, словно осенний лист. Эльда прикрыл глаза, пытаясь скрыть нарастающую бурю эмоций. Осознание того, что беззаботная, искрящаяся весельем певица из его воспоминаний могла узнать боль потери, боль столкновения со злом, искажением, уродливым несовершенством этого мира, отозвалась в его душе глухими волнами страдания. Последние годы воспоминание о нандиэ было той самой искрой света, что освещала его путь в минуты бессилия и безнадёжной усталости. Он полюбил ночь, потому что в сонных грезах мог вновь и вновь растворяться в звуках той весенней песни, что навсегда заворожила его сердце, впитывать хрупкий образ той, которую не хотели отпускать его мысли… Глядя в бледное, словно высеченное из мрамора, лицо девы, Амрот вдруг понял, что мечтает узнать, насколько пронзительна зелень её глаз. Услышать, как она смеётся, понять, что заставляет радостно биться её сердце. В груди владыки закипела отчаянная решимость. Он должен оживить заледеневшую от боли fea золотоволосой нандиэ, разжечь еле тлеющий огонёк предначального света, что угасал в груди нежной златокудрой эллет! - Браннон Лантир! - обратился он к замершему поодаль врачевателю. - Вы можете идти. Я позову Вас, если будет необходимость. Отвесив почтительный поклон, нолдо исчез. Амрот бережно накрыл ладонью невесомую девичью руку – так трепетно, словно это было видение, готовое в любой миг растаять, оставив после себя неуловимый шлейф воспоминаний. Он знал, что делать. Прикрыв глаза, Владыка тихо запел тягучую заклинательную песнь, что должна была погрузить его fea в мир теней. С каждой протяжной нотой краски этого мира все больше выцветали, серели, теряли насыщенность и сочный блеск. Очертания предметов - зыбкие, как рябь на воде - постепенно отдалялись, шелест дождя и свист ветра, что настойчиво стучался в закрытые ставни, становились все тише, пока не превратились в глухой неясный гул . Амрот будто погружался на дно темного бездонного колодца: вверху угадывались мутные отблески свечей, освещавших небольшую комнату, внизу клубилась Пустота – живая, осязаемая, она медленно затягивала в свой сумрачный водоворот. Постепенно искры сожаления, что вспыхивали в душе при взгляде на оставленный мир, гасли; на смену им приходило ощущение покоя, глубокого, как морская пучина. Сладкая дремота сковывала все члены, окутывала сознание сонным дурманом. Хотелось отдаться во власть тихих волн, что медленно затягивали сознание за грань бытия, туда, где не было ни боли, ни страданий, ни радости, ни счастья… Амрот знал, как опасно погружаться в призрачный мир, но не думал что может поддаться его зову. Мужчина начал рвать тонкие невидимые нити. Нежные, как прикосновение матери, и прочные, как узы брака, они опутывали его fea зыбким и невесомым коконом забвения. Усмехнувшись, он подумал, что похож на мотылька, застрявшего в паутине, и тут же почувствовал, как невидимые путы поддались, тая, словно воск от пламени свечи: небытие не выносило смеха и радости, съёживаясь и рассыпаясь тусклыми осколками от прикосновения всего, что напоминало о свете и жизни. Где-то невыносимо далеко синда видел тусклый свет другой fea, едва заметный сквозь толщу серой мглы; он приглушённо мерцал, то разгораясь, то почти теряясь во тьме. Эта маленькая искорка неодолимо манила его, словно когда-то давно он потерял часть своей души - и вот теперь нашёл, и мучительно стремится вернуть, соединив раздробленные искры в первозданное пламя, светлое, лучистое, способное согреть целый мир живительным теплом… Не замечая, как под руками плавится, скручивается обугленными лохмотьями Пустота, он шел вперёд; он продирался сквозь эту вязкую пелену, чудовищным усилием воли сминая её потоки. В сознании билась одна-единственная мысль – «Лишь бы успеть…» Сколько он шёл к своей цели - минуту? Год? Он не знал; время то затягивало его топким бездонным болотом, то подхватывало и стремительно несло ревущей горной рекой. Крошечный огонек чужой души был так слаб, что, казалось, любое неосторожное движение, любое необдуманное слово способно погасить его, как сквозняк стоящую на столе свечу. И Амрот укрыл его от тьмы так трепетно и нежно, словно держал в ладонях мотылька, вложив это движение своей fea всю заботу, на какую был способен. Огонёк испуганно сжался, отпрянув от незнакомого прикосновения; синда почувствовал глухую стену avanire*, что встала между ним и fea эльфийки. Следовало ожидать, что она захочет отгородиться от всего мира, спрятавшись за непреодолимой преградой молчания. Амрот не мог соприкоснуться с разумом эллет без её дозволения, но мог раскрыть свой. В это мгновение – быть может, одно из самых важных в его жизни - он был готов на все, лишь бы удержать чужую душу на краю пропасти, даже если для этого ему вновь придётся погрузиться в ту тёмную бездну безнадежности, что когда-то так неотвратимо затягивала за грань его собственную fea. «Не бойся. Я не враг тебе… Я могу понять твою боль, – слова мужчины рассеивались в пустоте, рассыпаясь, словно сухой песок, утекающий сквозь пальцы, - потому что и сам потерял и родных, и дом…» Эльф на секунду прервался: болезненные воспоминания, что неожиданно вырвались из тайников его души, обожгли сознание ядовитой горечью. Почему-то перед мысленным взором встала картина промозглого осеннего утра, когда он впервые вошёл в тронный зал не наследником правителя, но владыкой. Тишина осиротевшего дворца, что, казалось, стенал в тоске по своему создателю, и мертвенная стынь опустевшего трона резали душу неправильностью, неестественностью происходящего. Хотелось убежать из изящных чертогов, погрузившихся со смертью Амроса в хладное оцепенение, не видеть до боли знакомых вещей, которых когда-то касалась его рука, потому что при каждом взгляде на них в памяти Амрота вновь и вновь всплывало родное лицо, искаженное судорогой последней агонии. «Да, я понимаю твою боль. Когда это произошло, мне казалось, что мир рухнул, – продолжил эльда. – Ничто не способно было согреть объятое отчаянием сердце. Разом выцвели яркие краски осеннего леса, потускнела немыслимая голубизна неба. Мелодичные переливы арф и флейт стали для меня невыносимы: они то терзали ослепшую душу фальшивым обещанием счастья, то вновь и вновь погружали её в бездонную пучину утраты". Воспоминания мелькали перед глазами - он бежит через охваченный золотой вьюгой листопада лес, молясь Эру, чтобы не встретить кого-то из своих подданных. Бежать, бежать как можно быстрее, не думая ни о чем, кроме надсадного гула изнуренных мышц, бежать от себя, бежать от боли, бежать от страха… Бежать как можно дальше - лишь бы не видеть образы прошлого, счастливые и горькие, не чувствовать запаха еловой хвои, что пропитал не только одежду и вещи отца, но и сам воздух его покоев. Хотелось прервать эту почти невыносимую пытку воспоминаниями, но усилием воли Амрот заставил себя вернуться к событиям тех сумрачных дней. Он должен вновь пройти через эту боль, если хочет дотянуться до незримых струн души истерзанной эллет. Другого пути нет. Судорожно втянув горький, обжигающий лёгкие воздух, синда продолжил: «Все казалось лишено смысла. Зачем беречь то, что неотвратимо поглотит время? Зачем созидать то, что будет разрушено злом? Меня удерживало от ухода лишь одно – глаза тех, кто все ещё верил в меня, нуждался во мне. Я не мог предать их веру, погрузить их в такую же пучину отчаяния, в какой пребывал сам; и я продолжал жить, исполняя свои обязанности бездумно, как механическая игрушка, созданная руками гнома, потому что внутри была пустота, которую нечем было заполнить". Теперь, спустя несколько лет, Амрот отчётливо понимал: именно она, эта хрупкая лесная дева, положила начало исцелению его fea. Тогда, на залитой лунным светом поляне, его поразила лёгкость, с которой нандиэ растворялась в потоках энергии, пронизывающей древнюю пущу. Эллет не осознавала своей силы, но Амрот явственно видел, как под её руками сплетения жизненных токов трепещут и искрятся, ускоряя свой бег, как радостно льнут к ее ногам травы, как тянутся к ней могучие деревья, а ночные животные не спешат укрыться в густой тени, заслышав лёгкие шаги золотоволосой нандиэ. Все эльфы обладали способностью чувствовать колебания невидимых нитей, пронзающих небо и землю Арды, слышать голоса деревьев и трав, общаться со зверями и птицами, но лишь немногие владели даром ощущать состояние леса и его обитателей так тонко, словно между ними и созданиями Йаванны существовала особая связь. Амрот помнил, как в детстве они с Трандуилом пытались говорить с древней дубравой, бывшей их домом; помнил свое недоумение оттого, что на его прикосновения лес отзывался глухо и неясно, в то время как его другу хватало едва уловимого касания к шершавой коре древних исполинов, чтобы понять, о чем шепчутся и поют их зелёные кроны. Когда отец, что всегда видел в сыне зачатки будущего вождя, начал знакомить юного синду с историей Арды, открывать секреты грамотного управления и обучать воинскому делу, Амрот оставил попытки постичь тайны бескрайней пущи. Прошло несколько тысячелетий, и золотоволосый эльф почти забыл, сколь сладостным может быть единение с энергиями Эа*. Нежная нандиэ, чей дар отозвался в его душе столь благоговейным трепетом, что эллон принял её за прекрасную майю, непостижимым образом пробудила тот детский восторг от соприкосновения с сущностью леса. И словно встала на место потерянная деталь из сложной мозаики, вернув цельность его душе, вдохнув в него новые силы. «Я думал, что разучился радоваться, пока в одну из весенних ночей не повстречал деву, что пела на лесной поляне. Она напомнила мне о том, что можно потерять друзей и родных, но особая связь с плотью Арды, от рождения присущая всем эльдар, останется неизменной, - эльф заговорил громче, чувствуя как гулкая пустота в его груди вытесняется тёплым, уютным ощущением, что всегда охватывало его душу при взгляде на золотые кроны мэллирн. - И именно эта связь стала для меня опорой и утешением. Лес сделался мне ближе, чем друзья и соратники. Из единения с его могучими деревьями, бурлящими ручьями, быстрыми обитателями я черпал силы тогда, когда, казалось, ничто не могло унять саднящую боль одиночества». Наверное, это было сродни безумию – говорить с той, что не хочет слышать ничьи речи. И все же владыка Лориена продолжал говорить, сбивчиво, горячо; вопреки доводам рассудка, он был уверен, что эллет чувствует его состояние, ощущает отголоски его эмоций, и теперь её выбор зависит лишь от того, насколько сильно он сам будет верить в возможность исцеления израненной, обессиленной тяжёлыми потрясениями души. «В это сложно поверить, но я вновь научился смеяться, – продолжил он. - Искренне, а не потому, что от меня этого ждали. Наблюдая, как в бесконечном круге жизни одни создания уходят, даруя силу другим, я снова научился верить. Верить в то, что все, посылаемое Эру, имеет смысл». Амрот чувствовал, как с каждым словом пламя надежды в его груди разгорается все ярче, звеня и наполняя пространство невыносимо ярким светом; он объял этим светом тускло мерцающий огонёк другой души, всеми силами пытаясь отогреть обьятую холодом feа лесной девы. «Я понял, что судьба каждого из Эрухини – нить, из которых Создатель ткет полотно Новой Арды, Арды Исцеленной, - эльфу казалось, что звонкое эхо его голоса разрезает плотный клубящийся сумрак, будто острый клинок. - И лишь Он знает, когда пришло время оборвать эту нить, потому что только Он видит весь узор целиком…» Амрот знал: слова не лечат сердечную боль. Лишь живое прикосновение другой души, сочащееся лаской, любовью и состраданием, способно облегчить эти муки, стянуть края кровоточащих ран. И он вложил всю свою решимость, всю веру в благость Творца, что не мог оставить без помощи любимейших своих детей, всю теплоту нерастраченных чувств в один-единственный призыв, горячий и пронзительный, будто порыв раскаленного летнего воздуха: "Останься! Кем бы ты не была, через что бы тебе не пришлось пройти, останься! Заклинаю тебя всем светом этого мира – не покидай этой жизни!! Не покидай меня…" Его оглушили рев дождя и завывания ветра, глаза резануло невыносимой яркостью красок. Морок незримого мира исчез, оставив после себя лишь слабое ощущение ряби перед глазами. Аран не сразу понял, что произошло: подобное слияние требовало огромных усилий от целителя, и даже исключительного дара сына Амроса не могло хватить на то, чтобы поддерживать такой контакт длительное время. Эльф с надеждой взглянул в лицо раненой нандиэ и в следующую секунду закрыл глаза, обессиленно прижимаясь лбом к тонким девичьим пальцам; прекрасные черты мужчины исказила судорога страдания. Все было напрасно. Эллет уходила, таяла в его руках, гасла, словно свеча: дыхание становилось все тише, лицо покрывала мраморная бледность, так резко контрастировавшая с залегшими под глазами лиловыми тенями. И с каждым угасающим вздохом трепетных губ владыке казалось, что из его жизни уходят радость и свет… Лорд Лантир медленно шёл по пустынному коридору больничного крыла. В этой части дворца было тихо и спокойно, но чем ближе целитель подходил к покоям раненой нандиэ, тем явственней ощущал повисшее в воздухе напряжение: незримые материи Арды здесь звенели и вибрировали, будто натянутые до предела струны цимбалы. Лекарь почувствовал, как проходящие сквозь его hroa волны силы отозвались сдавленной болью в голове и тревожным покалыванием в сердце. Он не знал, что происходит за резными дверями маленькой комнаты, но чувствовал – свершающееся важно настолько, что способно изменить судьбу Золотого леса. Подчиняясь необъяснимому порыву, нолдо тихо толкнул деревянные створки узорчатой двери. В сером полумраке больничной палаты небольшая кровать выделялась неотвратимо притягивающим взгляд светлым пятном. Эллет так и не пришла в сознание; поблекший, неестественно белый лик и редко вздымающаяся грудь говорили о том, что ей осталось жить не более часа. В душе мудрого нолдо толкнулось болезненное предчувствие, когда он увидел согбенную фигуру Владыки, что сидел у постели больной, нежно сжимая безжизненную руку лесной девы. Перед глазами невольно промелькнула иная картина: точно так же сидел Владыка Амрос, прощаясь с умирающей супругой… Другим зрением он видел, как по пальцам арана угасающими искрами пробегает ослепительное сияние. Чтобы так использовать свой дар, лекарь должен быть связан с больным особой связью, той связью, что прорастает в вечность, впаиваясь в сердце незыблемой печатью. Пытаясь подавить разливающееся в груди горькое чувство, целитель отступил в густую тень дверной арки. Но в следующую секунду замер, не веря своим глазам: слабо пошевельнувшись, нандиэ открыла глаза…