***
У меня есть несколько оснований Вас не любить. Одно из них: Вы не любите меня.
К полудню стало холодно и влажно. Солнце перед уходом мазануло желтой кистью по сочной широкой ленте травы, после чего померкло. Яркие переливы испарились, уступая рассыпчатой бледноликой воронке, которая постепенно выпрямлялось в точеное пятно на сереющем фоне. Веранды и крыши были обвиты сетью зеленой листвы, что скатывалась на землю, стоило пройтись ветру по ним. Не спав вторую ночь, в вялом равнодушии Аккерман прижался к спинке кресла, закидывая ногу на ногу. Его рука продолжала держать отчёт с недавней экспедиции. «Она бессмысленна», — так говорили власти и другие подразделения, скалясь и брюзжа слюной, как церберы, когда вложенные средства не оправдали себя. Титаны не проявляли активность и не были замечены в сорока верстах, но верх глупости считать, что потеря жизней результат, чем просто ничего. Леви сдавленно шипит, вспоминая, как по возвращению Китс плюнул Эрвину на сапог, высказывая своё мнение о том, что паёк и зарплаты Гарнизона сократили ровно в половину. Этой половины хватило бы прокормить ещё двоих, в то время как легионеров за душой иногда и десяти монет не водится на собственные нужды. «Трусливая крыса». Он жалел, что Смит остановил его, когда он кинулся к Верману, чтобы подчистую выбить из него жадность и вбить уважение к тем солдатам, благодаря которым они всё ещё живы и могут отсиживаться в сторонке за игрой в карты или шахматы. «Мы действительно виноваты», — кладя ладонь на плечо Леви, мягко проговорил Эрвин. В любом случае в Китсе не было ничего святого, чтобы с ним разговаривали таким образом. Иногда такие люди не должны рождаться на свет. Они испорчены. Мужчина напрягся от этой мысли, желваки проступили на скулах, пальцы вжались в пергамент, после чего ослабли. Взгляд медленно ползёт по бумаге, останавливаясь на имени той, что принесла за собой первые кровоподтеки на ветвистых переплетающихся цветках, что росли под его окном, всё то, что он начал замечать, всё то, что приносит радость многим, но не ему. Он не хотел, но перечитывал и перечитывал строчку: Микаса Аккерман, Микаса Аккерман, — пока глаза не сомкнулись. Торфяная сырость ударила в нос. Назойливый скрип еловой клетки царапался под порывами свистящего шквала. Раскатистая гроза завладела его телом, что вздрогнуло, перевернув пустую чашку. Ему мерещилась она: то, как он сцепил пальцы на её шеи, что через кожу прорезалась выцветшая синева. Она билась в конвульсиях, рыдала, ресницы дрожали, её лицо, словно хрустело от нехватки воздуха, покрываясь рубцами, а затем лишилось эмоций. Неистовый ужас кошмара накрыл его. В поту Леви подскочил, ударяясь голенью об стол и кривясь оттого, что прикусил язык. «Я свихнулся?». Он вытирает платком выступившую испарину со лба. Грудную клетку окатило кипятком, а в гортани застревает пропитанная желчью губка. Покачав головой, Леви попытался отогнать от себя навязчивое имя, которое заполнило пространство вспышкой пламени и выступало из чёрноты, как живое видение. Рубашка липла к телу. Ему стало жутко страшно. Не прошло пяти минут, как ручка двери зашевелилась. Он хотел сейчас, чтобы это была Аккерман — живая и здоровая Аккерман. Вопреки его ожиданиям на пороге стояла Зоэ с растрепанным хвостом в разные стороны и запотевшими очками. В последнее время она выводила его пятьдесят раз на дню и чаще. Да, он стал заложником своего кабинета, что как крепость хранила его спокойствие от нежелательных длинных носов, каким, ему казалось, обладает Ханджи, навещая его слишком часто с расспросами насчёт Микасы. В целом это напоминало такой себе диалог в две фразы, чем всё и ограничивалось без надежды на поддержание дальнейшей беседы, однако в этот раз он был вынужден сам пригласить её. — Я же говорил не заходить без стука, — хрипло кидает он, поднимая упавший листок. — Да ладно тебе, Леви, не кипятись, — присаживаясь на стул, сказала она. — Что с руками? Повязка, что была обвита вокруг костяшек, размоталась, давая возможность разглядеть мелкими клочьями висевшую липкую кожицу и яркую красноту, скопившуюся внутри и по краям повреждения. — Ничего серьёзного, — отмахнулся он, завязывая новый узел. — Если ничего сёрьезного, значит, ты можешь рассказать об этом, — протяжно проговорила она, подмигнув ему. — Нет, — отрезал Леви, сверля её холодным взглядом. Злиться на Ханджи за беспокойство было бы крайне неразумно, но ему не хотелось доставлять ей лишний повод позаботиться о нём или посочувствовать. — Ну, зачем-то же ты меня позвал? — интересуется она, сердито уставившись на него. — Это как-то касается Микасы? — Да, — он искренне поражался тому, как она наперед может знать, о чём пойдет дальнейший разговор, но при этом отлично притворяется дурной. — Аккерман с завтрашнего дня переходит под твоё командование. Я обсудил уже этот вопрос с Эрвином. Он дал добро. Леви скривился от того, насколько его слова прозвучали неприятно для слуха в этот момент, словно он никогда не был связан с девчонкой и мог без угрызения совести, как нежеланного ребенка, сплавить как можно дальше от себя на какую-нибудь ферму. Это было не так. Он боялся этой любовной привязанности, что она будет каждый раз, думая о нём, кидаться в пасть титану, спасая его жизнь. По крайней мере, так было намного больше шансов усмирить её натуру. — В каком смысле переходит под моё командование? — спрашивает Зоэ, от неожиданности вытягивая шею. — Ты совсем свихнулся? Она подскочила, в ярости ударяя по столу. Её ноздри раздулись, волосы растрепались пуще прежнего, падая прядями на лицо, а очки съехали ниже переносицы. Именно в этот момент ему стоило сказать, что это неудачная шутка. На самом деле это была неудачно преподнесенная правда. Смит в этих делах был намного лучше его. С ним даже не всегда удается понять, когда тебя поставили перед фактом. — Я не интересовался твоим мнением, — грубо отвечает он. — Так ты возьмешь её в свой отряд? — Подожди, подожди, Леви, — она удивлено моргает. — Тебе не кажется, что ты делаешь слишком поспешные выводы? Ещё не поздно одуматься. — Я всё решил, — отчеканивает мужчина, сжав зубы. — Но, Леви, подумай сам, — распахнутые тёмные глаза свирепели. — Она лучшая среди солдат! Ты не можешь так просто взять и отстранить её! Лучшая среди солдат унижалась перед ним, уткнувшись в колени, чтобы скрыть слёзы. Он попытался загнать этот образ обратно в трясину воспоминания, из которой он выпал. — Могу, — его голос звучит спокойно. — Это в моих полномочиях, если я считаю, что солдат не справляется со своими прямыми обязанностями. В таком случае по уставу солдат передается другому капитану или отстраняется от службы, переходя в статус гражданского. — Что она сделала такого, чтобы ты передал её мне? — с некоторым презрением спрашивает она. — Мне нужно знать это, чтобы составить отчёт. — Ослушалась приказа, — кратко поясняет он. — Я не верю, Леви, — она покачала головой. — Если ты думаешь, что смог обмануть самого себя — это не значит, что другие не видят сути. — Я сказал причину, как ты и просила, — проговорил быстро он. — Что тебе ещё надо от меня? — Что произошло тогда в лесу? Ты из-за этого решил отдать её мне? — Неважно, — отмахивается мужчина. — Ты любишь её, правда? Поэтому пытаешься быть дальше от неё? «Неужели ты любишь меня, Аккерман?». «Сильнейшая была сломлена вопросом о любви ко мне. На что надеется этому миру впредь?» «Я так устала вас ненавидеть, что возлюбила — горькая правда, с которой мы не хотим мириться оба». «Я глупец. Я отрицаю правду. Я стою на краю чернеющей черноты, не понимая этого, но боюсь упасть туда, и каждый раз падаю оттого, что боюсь». От холода или нет, его кожа покрылась мурашками, а сам он выпрямился, часто моргая. — Аккерман для меня не больше, чем солдат, не больше, чем кто-либо другой, — он отчаянно врал. — Мало того ты забываешь, что она моя подчиненная. Я никогда не смогу полюбить её! — Но под моим командованием она погибнет! — встрепенулась Ханджи. — Ты же знаешь, что нам выделили два месяца на исследование прилагающих к стене Мария земель и неизвестно, что может случиться! — Все мы в равных условиях. От меня здесь ничего не зависит, — тихо проговаривает он, утыкаясь растерянным взглядом в пальцы, что дрожали. — Присмотри за ней. — Но, Леви, — расстроено прошептала она, после чего продолжила громче. — Как пожелаешь. — Спасибо, — кинул сухо он, направившись за водой для чая в столовую. «Увидев её сидящую на полу около двери, я представить не мог, что натворил. До последнего мне казалось, что она делала мне больно, но каждый раз я беспощадно ранил её и ранил, страшась быть задетым. И сейчас, когда она вновь уколотая собственными чувствами, истощенная подобно цветку, что не получает живительную влагу, сгорбилась, опустив голову — я не знал, что мне говорить и делать. Мне казалось, что внутри меня всё рушится. Её глаза перестали сверкать. На её худой щеке поблескивала полоска, оставленная слезой. На её губах запечаталось выражение несказанной печали. Я больше не мог называть её бесчувственной, однако я был уверен, что она мертва». — Вы придёте на прощание, сэр? — с трудом ей удавалось сохранить невозмутимость в голосе. В изумлении Леви таращиться на неё около минуты. — Я подумаю, — ответил он, зная, что не явится.***
Возвращаясь в рабочий кабинет из казармы и практически на ходу клюя носом, он услышал знакомое: «Капитан Леви, капитан Леви!». Конни, видимо, запряженный начальством разносить почту по всему корпусу, запыхавшись, догоняет его и протягивает целую стопку писем, подписанных на его имя, после чего быстро скрывается за ближайшим углом. Больше всего его заинтересовал продолговатый конверт из твердой пожелтевшей бумаги, который не отличался излишней изысканностью, однако отдавал нежным запахом духов. Он, конечно же, не был запечатан печатью какого-либо военного подразделения, как все остальные. Мужчина не мог не заметить, что адрес написан тонкими, удлиненными буквами, где не было ни одной грязной помарки от чернил, как и любил он. Это её почерк. Он, положив щеку на ладонь, и продолжил просверливать треклятый конверт с пол минуты, постукивая сапогом об ножку кресла. С некоторой аккуратностью в движениях он подхватывает его, распечатывая по левому краю, затем с нехваткой воздуха начинает вчитываться в содержимое: Добрый день, капитан Леви, вы, наверное, будете удивлены получить письмо от меня спустя месяц с нашей последней встречи. Скажу больше — я не меньше вашего удивлена, что пишу вам. Неважно дочитаете ли вы его до конца, дойдут ли мои слова до вашего сердца, и тронут ли они его. Я пишу письмо, потому что хочу высказаться. Мне очень жаль, правда, что я заставляю вас думать о себе, о своих чувствах, хоть и обещалась в лесу, что больше не потревожу. Я солгала в тот момент не только вам, сэр, но и самой себе. Это покажется вам на первый взгляд эгоистично, но так оно и есть. Так что заранее приношу свои извинения за отнятое время. Сейчас глубокая ночь, а ночью человек, как известно, молча может наговорить разной дряни, и я не исключения. Просто не принимайте сказанное ниже с горяча на свой счёт. Я желаю начать с того, что подслушивать чужие разговоры было неправильно с моей стороны, но пока лично не узнаем правды, все мы слабы в какой-то мере изводить себя догадками на более благоприятный исход, хоть, и с содроганием понимаем, что некоторым вещам никогда не свершиться. И когда вы подарили мне поцелуй, то внутри меня всё затрепетало и перевернулось, кажется, после этого я начала цепляться за несбыточные надежды, пытаясь найти хоть что-то похожее на взаимность. Я могла тешить себя этой мыслью часами, пока вы не убедили меня в обратном, сказав, что никогда не сможете полюбить меня. Спешу вас сердечно поздравить с тем, что план по избавлению от меня, от моего внимания проходит успешно. Мне в свою очередь практически удалось выкинуть вас из головы, погрузившись в работу, но оказывается, даже пустяки в виде немытых чашек способны напомнить о вашем существовании, о том, что нас разделяют не только многие мили, но и мы сами так захотели. Это печалит меня. Печалит ещё то, что в разлуке мои чувства должны были поутихнуть, а они наперекор вашему мнению возросли с большей силой, чем раннее. Иногда мне кажется, что я была создана для того, чтобы сопротивляться вам. Могли вы ожидать этого? Стало вам горестнее от этой мысли? Когда люди страдают, то больше всего они думают о причинах своего страдания. Я же думаю о вас постоянно, избалованная вдоволь вашим равнодушием. Мне порой бывает страшно предположить, что же будет дальше: не сойду ли я с ума или же уже сошла от тоски, которая сопровождается вашим образом, не умру ли завтра, не перенеся разлуку. Однако я не могу не подметить ироничность ситуации, в которой мы оказались крепко связанными по рукам и ногам. Моя жизнь зависит от вас, а ваша от моей — увы, у вас нет возможности отрицать эту истину, в то время как у меня отсутствует возможность заставить вас уверовать в это. Вы не щадите меня ни морально, ни физически, оставляя на моём теле ушибы, синяки, ссадины. Я не знаю чем это вызвано, но поймите, сэр, этими увечьями во вред самому себе вы ничего не добейтесь, кроме койки в лазарете. И мне жутко больно от этого. С того раза мои руки всё ещё кровоточат, с такими темпами они никогда не заживут. Не пренебрегайте своим здоровьем, прошу вас! Я же в свою очередь постараюсь двигаться крайне осторожно, смотреть под ноги, хорошо питаться и спать, чтобы не навредить вам. Представляете, я никогда не спрашивала вас ни о чём, а теперь мне хочется знать всё о вас: какой чай вы любите, сколько ложек сахара кладёте перед тем, как начать пить, каким моющим средством протираете полки шкафа и почему жабо, а не прямой воротник. Но больше всего мне интересно, что чувствуете вы, сэр, смотря на ту же луну, что и я сейчас? Или вы предпочитаете луне звёзды? А, может, вы вовсе не смотрите на ночное небо? Я ощущаю себя одинокой. Мне кажется, что луна тоже одинока, потому что её чувства когда-то отвергли, и она плачет от этого белыми слезами, что указывают путь заблудившемся странникам. Мне сложно разглядеть её из-за пелены слёз, но я всё равно смотрю, пытаясь найти дорогу, что привела бы к вам. Не получается! Я нашла желание сброситься с обрыва птицей, но не вас, не ваши черты, не ваш взгляд! Разве это не повод возненавидеть её? И я возненавидела прямо сейчас. Научите меня вновь любить этот мир, пожалуйста! Прошлой ночью я прочитала книгу о том, насколько ужасна учесть людей, которые никогда не видели солнца, которые вынуждены жить в подземном городе. Если бы вы только знали, сэр, насколько мне близки эти слова, как они трогают меня за живое: «И когда воины под тёмным куполом видят луч света, то гибнут ещё молодыми цветками. Их глаза слепнут от яркости, их тела тлеют, почувствовав тепло, их голоса засохли, опавшими листьями сыплясь на обетованную землю, а слёзы застыли в переливе голубого неба. Без страха, без сожаления, без гордости они принимают свои судьбы, склоняя головы перед создателем». Больше всего я боюсь того, что вы стали моим светом, что погубите меня также, стоит мне прикоснуться или увидеть вас, но я отличаюсь от этих воинов тем, что и без вас я сгораю. Ожоги покрывают моё тело, они ширится с каждым днём. И я задета вашим безразличием — спасите меня от этого, прошу вас, сэр. «Надежды не питаю их впредь, кости не срастаются в одну кость, души трещат…». Лучше бы я не знала любви, лучше бы бежала от неё, бежала бы от вас. И только сейчас я поняла, что любовь делает с людьми: она делает их хромыми, которые без помощи не могут вступить первого шага, превращает в бездушных кукол, что не могут найти сон, которые забыли, как дышать, в безвольных рабов, готовых променять свободу на одну лишь ласковую фразу. Не вздумайте влюбляться! Ни за что! «Они обречены».***