Сильна, как смерть, любовь… Песнь Песней За озером луна остановилась И кажется отворенным окном В притихший, ярко освещенный дом, Где что-то нехорошее случилось. Хозяина ли мертвым привезли, Хозяйка ли с любовником сбежала, Иль маленькая девочка пропала И башмачок у заводи нашли… А.Ахматова
Тоскана, Сиена и окрестности, май 1964 года Прослушав воскресную вечернюю мессу в соборе, представители обеих ветвей семьи Грасси-Паччи собрались на совет. Местом встречи был выбран дом патриарха, достопочтенного и всеми любимого Эдоардо Грасси, крупного землевладельца и в прошлом — богатого промышленника. В ожидании обеда, который должны были вскоре подать, родственники собрались на просторной веранде, сплошь заставленный кадками с фикусами и померанцами, и жардиньерками с весенними цветами. Взяв с подноса аперитив (граппу или рюмочку шерри), каждый выбирал себе местечко поуютнее, в кресле, на оттоманке или на диване и, потягивая благородный напиток, ждал сигнала к началу или обдумывал свою речь… Эдоардо прокашлялся, надел очки, вынул из кармана пиджака несколько сложенных листков бумаги и негромко проговорил: — Синьоры, прошу вашего внимания… Вся посторонняя болтовня тотчас умолкла, глаза слушателей обратились к негласному председателю собрания. Эдоардо начал: — Друзья, с вашего позволения, я не буду касаться подробностей самого происшествия, собравшего нас здесь — во-первых, они всем вам известны, во-вторых, очень тяжелы для каждого, кто носит фамилию Паччи. — Вот как! Мы, Паччи, опозорены… и вы, синьор Грасси, не желаете об этом говорить? — возмутился один из приглашенных, высокий и статный молодой человек с длинными черными волосами. — Именно, Чезаре, не желаю, — подтвердил Эдоардо. — Куда важнее поговорить о причинах и последствиях… и для начала я прочту вам некое письмо. — Письмо? Какое еще письмо? — послышался еще один недовольный голос. — У нас было довольно времени на бумаги… теперь мы должны что-то решить, что-то сделать… — Дядя Джованни, но прежде чем принимать решение — нужно все узнать до конца, а для этого прослушать письмо, раз синьор Грасси считает его важным! — Я не сомневался, племянничек, что вы именно так и скажете, вы с самого начала заняли сторону Гвиччарди! — Это ложь, дядя! Вы меня оскорбляете! — Нет, это ты, Паоло, оскорбляешь всю семью своими разговорами о «праве женщины на свободный выбор!» На веранде поднялся гомон, как в вольере с попугаями, разгоряченые представители обеих фамилий повскакали с мест, все говорили, жестикулировали, никто не слушал. — Ти-хо! — Эдоардо, взмахнув над головой конвертом, водворил порядок. — Итак, читаю… Шум улегся, воцарилась напряженная тишина… Грасси достал из конверта несколько листов веленевой бумаги и начал: — «Многоуважаемый синьор Грасси! — и так далее, и так далее… Недавние события на семейном празднике в Сиене, и особенно те последствия, которые они имеют как для моей, так и для вашей семьи, в первую же очередь — для почтенной семьи Паччи, вынуждают меня обратиться к вам с просьбой стать посредником в переговорах между нашими семьями…» — Переговоры! Какие еще переговоры! — запальчиво крикнул со своего места Джованни Паччи. — Слов было сказано достаточно! Никто из нас и близко не подойдет к Гвиччарди, к этим стервятникам, падальщикам, смердящим своим самодовольством и чванством! — Говорите только за себя, дядя, — тут же возразил Паоло. — Или хотя бы не говорите за всех! Они посмотрели друг на друга, как разъяренные коты, готовые сцепиться, но теперь уже их призвал к порядку Чезаре: — Дослушаем послание этого лицемера. Эдоардо Грасси одобрительно кивнул и продолжил чтение: — «В настоящее время, синьор Грасси, должен признать, что я пребываю в полном тупике. Мне стыдно как никогда в жизни, стыдно за моего сына. Поверьте, его мальчишеская, безумная выходка — полная неожиданность для меня. Я и предположить не мог, что у него на уме, когда мы собиралась на этот злосчастный праздник. Когда же узнал. было слишком поздно, и все, что я мог предпринять, увы — это слечь с сердечным приступом. Отношения между нашими семьями, как вы знаете, складывались непросто на протяжении десятилетий. Мы оба с вами, Эдоардо, отдали много сил и денег, чтобы прекратить вражду, давным-давно ставшую бессмысленной, начать новый этап и закрепить наши планы брачным союзом Филиппо и Глории. Заверяю вас, что больше всех желал этого брака, поскольку связывал с ним не только деловые и финансовые расчеты, но счастье сына, которое для меня превыше всего (sic!)… как, полагаю, и для вас, и для каждого в семье Грасси и в семье Паччи счастье наших детей есть главное мерило всего, смысл и оправдание всех наших дел, дурных и хороших…» — Какой же он высокопарный мерзавец… — саркастически заметил Чезаре, и Джованни согласно кивнул. Эдоардо Грасси предостерегающе поднял палец и продолжил чтение: — Итак, перейду к сути дела… «Мой сын поступил необдуманно, более того — он поступил дурно… расторжение помолвки после ее оглашения бросает тень на невесту, и Филиппо это признает. Он принимает на себя всю ответственность, однако у него есть оправдание: любовь к синьорине Алессии Паччи, увенчанная полной взаимностью со стороны синьорины Алессии. Я подчеркиваю, синьор Эдоардо, и не сомневаюсь, что вы меня понимаете: любовь Филиппо к Алессии увенчана полной и совершенной взаимностью со стороны девушки… таким образом, Филиппо был вынужден принять решение, кому из двух прекрасных девиц он должен разбить сердце, поскольку наши традиции и вера запрещают двоеженство. Он поступил по отношению к Глории настолько честно, насколько мог, теперь же у него одно желание: быть столь же честным по отношению к Алессии и как можно скорее сыграть свадьбу. Мы надеемся, что брак этот будет заключен не только быстро, но и не менее торжественно, чем планировалась свадьба с Глорией, и, конечно же, рассчитываем, что семья Паччи благословит Алессию, и семья Грасси ее поддержит. Это позволит сохранить в силе все положения нашего делового соглашения…» — Конечно, дело в деньгах! Если вы слышите фамилию Гвиччарди — будьте уверены, дело в деньгах! Всегда только в них… — гневно воскликнул Чезаре и топнул ногой. — А как же Глория?.. Ее поруганная гордость, обманутые надежды, оскорбленные чувства? Неужели они ничего не стоят, синьор Эдоардо! Грасси поморщился, вздохнул и покачал головой: — Не горячитесь. Нам нужен этот брак, и гораздо больше, чем Гвиччарди, если быть честным… — Нам? Вы серьезно? Кому-нам? — Паччи и Грасси. Скажу совсем прямо — не так уж важно, на ком женится Филиппо, на одной девушке или на другой, главное, что обе принадлежат к нашим семьям… от нас требуется лишь не чинить препятствий, и тогда мы без усилий и потерь получим все, к чему бесплодно стремились так много лет… Со всех сторон загудели одобрительные голоса — перспектива, обрисованная главой собрания, была понятна и радужна; не убежденными оставались только Чезаре и Джованни. Эдоардо вновь поднял руку, восстанавливая порядок, но прежде чем он успел снова заговорить, отворилась боковая дверь, и на веранду вышла очень красивая девушка, со светлыми волосами, собранными в гладкий пучок, и в элегантном брючном костюме. — Белинда? — удивленно проговорил синьор Грасси, и головы, как по команде остальных, как по команде, повернулись к дерзкой особе, что вторглась без спросу на семейный совет. — Что ты здесь делаешь? — Пришла посмотреть, дядя, как вы дружно решаете, что будет лучше: вылизать Гвиччарди задницу — или подставить собственную… или не мелочиться, исполнить оба номера?.. — Белинда, что ты себе позволяешь! — Эдоардо едва не потерял дар речи от такого вульгарного бесстыдства любимой племянницы, нарушившей вековую традицию, и повелительным жестом указал на дверь: — Немедленно покинь нас, тебя сюда не звали, тебе здесь не место! Белинда только презрительно усмехнулась. Она выглядела утомленной после бессонной ночи, в лице не было ни кровинки, но глаза на лице жили и горели огнем настолько мрачным, что мужчины почувствовали себя неловко и неуютно в его отблесках… — Я не уйду. — она спокойно прошла туда, куда хотела, и села в кресло: — Эта история касается Грасси и Паччи. Я Грасси, и хочу иметь право голоса… Паччи — слишком заинтересованная сторона, чтобы быть объективными. — Браво, — негромко сказал Чезаре, переместился к Белинде и встал за спинкой ее кресла, как стражник. — Хоть кто-то нашел в себе мужество сказать все напрямую… Паччи необъективны! Может, они вообще подстроили все это нарочно… — Чезаре, вы в своем уме? — загремел Паоло и едва не бросился на родича с кулаками. — Что вы такое несете? Как мы могли «подстроить», вы на что намекаете — что мы нарочно свели Алессию с Филиппо?.. — Я не намекаю — я говорю прямо! Вы нарочно сводили их, вы все заодно, вы, мерзкая гнусная семейка интриганов! Белинда одобрительно улыбнулась и покачала головой, давая понять, что полностью разделяет это мнение. Поднялся невообразимый шум, и за пару минут спокойное семейное собрание превратилось в подобие поля, где дрались насмерть воины из зубов дракона, после того, как рука Ясона швырнула камень… Чезаре наклонился к тонкому уху Белинды и прошептал: — Ты ведь понимаешь, кузина, что это ничего не изменит, и Алессия все равно выйдет за Гвиччарди. — Понимаю… но по крайней мере это будет не так легко и не так скоро, как они рассчитывали. И у нас с Глорией появится шанс спокойно уехать… в предсвадебном переполохе они и не заметят, что мы исчезли, а когда поймут — поздно, мы уже будем в Бразилии. Пусть попробуют разыскать нас там… — Бразилия? Не слишком ли далеко? — В самый раз… Нам лучше держаться подальше от Европы. Чем дальше я увезу Глорию от Гвиччарди, тем скорее она придет в себя… *** Апрель 1963, Кампанья Они выехали из Рима в четыре пополудни, намереваясь добраться до виллы раньше, чем зайдет солнце. Времени было достаточно и, кажется, Филиппо нарочно вел машину со средней скоростью и выбирал окольные пути, чтобы дать Алессии возможность полюбоваться бирюзовой зеленью оливковых рощ и цветущими апельсинами на склонах холмов, в лилово-золотом и алом сиянии самых красивых предзакатных часов. Он откуда-то знал, что пейзажи Кампаньи (1), напоминающие живые картины с идеальной композицией, никогда не приедаются, даже если годами созерцать величественные купы деревьев, обрамляющие берега реки, руины храмов, древние арки — как врата иномирья, и синеватый абрис гор вдали, замыкающий горизонт четким полукругом. Алессия вздохнула, невольно припомнив, как давно она не прикасалась к своему ящику с красками, как давно не рисовала акварелью… да что там акварель, бесполезное сожаление о школьном хобби, если сама ее душа была заперта в тесном и душном закутке, без окон и с накрепко заколоченным выходом. Но тюремные стены волшебным образом рушились при появлении Филиппо Гвиччарди, жениха Глории — просто исчезали, как будто их никогда не существовало. В его присутствии вообще все менялось. Алессия чувствовала прилив сил, как после морского купания, вспоминала, что значит дышать, мечтать, жить и беззаботно радоваться каждому мгновению. За рамками круга повседневности они почти никогда не оставались наедине. Рядом были братья, или отец, или Кармелла, и, конечно же, Глория со своей неизменной подругой Белиндой, или еще кто-нибудь из слуг или знакомых, или представители назойливой родни с обеих сторон… В любой обстановке, и даже при минимуме свидетелей, Алессия не обращалась к Филиппо без крайней необходимости и не позволяла себе ни одного лишнего взгляда в его сторону. Это было нелегко, очень нелегко; голос внутреннего демона нашептывал, искушал, пробуждая странный жар и сладкую боль в груди… она боролась с соблазняющим голосом, и почти всегда выходила победительницей. Самый строгий судья чужой нравственности не сумел бы обвинить ее в неподобающих манерах. Филиппо и вовсе был образцом благопристойной сдержанности, немым и глухим ко всему, что напрямую не касалось сватовства или деловых вопросов. Наверное, он мог бы даже стать невидимкой или превратиться в туман, если бы Алессия того пожелала. Но она желала совсем иного: чтобы он ни в коем случае не исчезал, не оставлял ее надолго, и чтобы каждый раз, когда им удается выбраться из дома только вдвоем, дорога занимала не меньше часа. Как сегодня… О Гвиччарди болтали, что они «вороны в павлиньих перьях», как все парвеню — не имеют вкуса, но обожают показуху, потому и держат целый штат слуг, вышколенных не хуже, чем лошади в его конюшне. Алессия не считала Филиппо парвеню, и вкус у него был, хоть и весьма своеобразный. Ничего экстравагантного он не надевал, следуя принципу двух «у» — уместности и удобства, но было нечто удивительное в его способности выглядеть по-королевски и в скучном деловом костюме, и в смокинге, и в самой обыкновенной куртке и джинсах. Сегодня на нем была темная рубашка, оттененная пунцовым шейным платком; почему-то этот платок, как магнит, притягивал взгляд Алессии. У нее заболели кончики пальцев от желания прикоснуться к гладкой плотной ткани и вышитому по краям сложному узору, явно ручной работы. Кто вышивал для него платок — мать, сестра, а может быть, подруга юности — еще до того, как он обручился с кузиной Глорией?.. Она осторожно дотронулась до свежего синяка на скуле, скрытого под тональным кремом и тщательно запудренного, но все равно проступавшего… Ей не хотелось, чтобы Филиппо заметил этот злосчастный след семейной размолвки. — Синьора Алессия? При звуке его голоса, нарушившего однообразный дорожный фон — мерное гудение мотора, шуршание шин, бормотание радио — Алессия вздрогнула, словно застигнутая преступница: — Что такое, синьор Филиппо? — Дорога на этом участке не слишком ровная, сплошные зигзаги. Я беспокоюсь, что вас укачает, синьора Алессия. — О… нет… — она прислушивалась к себе, пытаясь удержать нежное тепло, разлившееся где-то под солнечным сплетением от простых слов: «Я беспокоюсь…» Отец в дороге никогда не интересовался, удобно ли ей, до тех пор, пока ему самому было удобно — что хорошо для старика, хорошо и для молодых костей. В висках у Алессии в самом деле немного стучало, но неровности дороги были ни при чем. Когда за рулем сидел Филиппо, скорость и спуски-подъемы совсем не ощущались; и все же глоток вечернего воздуха, напоенного запахом апельсинов, сейчас оказался бы очень кстати… Немного прогуляться по опушке и снова ощутить твердую почву под ногами — самое разумное, что можно сейчас сделать. — Филиппо… — Да? — она увидела в зеркале его внимательный взгляд, и тихо кашлянула, чтобы придать голосу хоть немного уверенности: — Останови машину, пожалуйста. Я хочу немного подышать. У нас ведь еще есть время? — Разумеется, графиня. — он сбросил скорость, съехал на обочину и затормозил. Остановка получилась удачной, как раз у кромки апельсиновой рощи, врезавшейся клином между двух холмов. Идеальное место для прогулки. Филиппо вышел из машины, открыл дверцу перед Алессией и подал ей руку: — Прошу вас, синьора… Вместо того, чтобы опереться на его ладонь и побыстрее выбраться из душного автомобильного чрева, она осталась неподвижно сидеть на диване. Ей вдруг стало страшно от всего вокруг: немыслимой красоты весеннего вечера, малинового сияния заходящего солнца, сиреневой глубины неба, запаха травы и цветущих деревьев, длинных острых теней, птичьего пения, темного силуэта мужчины, стоявшего перед ней… Тот Филиппо, к которому она привыкла за много недель, теперь выглядел незнакомцем. Но его глаза… его живое тепло… сила, сквозившая в каждом движении — не грубая мощь жестокого зверя, способного видеть только добычу, а могущество архангела, способного защитить от любых невзгод, поднять ее и унести прочь… Алессия почти перестала дышать: в эти мгновения она совершенно отчетливо поняла, что не просто хочет прикоснуться к нему кончиками пальцев, но хочет в его объятия. И — впервые в жизни — хочет быть обнаженной. Но если бы он догадался о ее мыслях, она, наверное, тут же умерла бы от стыда. — Синьора… вы… передумали гулять? — спрашивая, он наклонился ниже и взял ее за обе руки. Она молча покачала головой и подалась ему навстречу. Тогда Филиппо бережно, как хрупкую драгоценность, обнял Алессию за талию и почти вынес из машины. Теперь они стояли рядом, совсем близко, но он не разжал рук и не отстранился. Он просто молча смотрел на нее, и самое его молчание было ответом на все вопросы, которые она хотела и не смела задать. Алессия дрожала, как лист оливы в ветреный день, и глубоко в груди, в сердце, в крови, в каждой клетке тела нарастало тягучее, острое томление, чуткое беспокойство, ожидание, перемешанное с восторгом — должно быть, именно эта безумная пьянящая смесь и называлась счастьем. Наконец, она решилась и прошептала: — Филиппо… Он провел ладонью по ее щеке — мягко, бережно, словно касался крыльев бабочки или крохотной птички — и Алессии почудилось, что у нее больше нет тела, что она вся состоит из теплых солнечных лучей, прозрачного воздуха и запаха апельсинов. — Алессина… — она и не думала, что голос мужчины может быть таким приятным, и что звук собственного имени из его уст подействует на нее, как сицилийская серенада. Молодая женщина сделала еще один крошечный шажок вперед, робко подняла голову и зажмурилась прежде, чем почувствовала губы Филиппо на своих губах. В апельсиновой роще, укрывшей их в своей тени от посторонних взглядов, он целовал ее так, что она знала: запомнит эти поцелуи до конца своих дней. Ошеломительно-страстные, чистые, прогоняющие страх и дарующие ни с чем не сравнимое блаженство, сладость пробужденной жизни… Он целовал ее, и она отвечала сперва совсем неумело, но вскоре, оттаяв в нежном огне, возвращала каждый поцелуй, как будто давно владела этим искусством. Ничего иного не случилось между ними в тот вечер — только сотни, тысячи поцелуев, каждый из которых был не чередой общих сердцебиений, а целой жизнью, прожитой друг для друга. Только признание в любви, почти без слов, но стоившее самых пылких и страшных клятв. — Когда я смотрю на тебя, то мир вокруг кажется мне прекрасным, — сказал Филиппо. — Я знаю, что он не таков, но ты делаешь его прекрасным, Алессина, ты самое прекрасное, что я видел в жизни, самое лучшее, что случилось со мной с момента рождения… И самое меньшее, что я могу сделать — отдать тебе свою жизнь. И она прошептала, еще не зная будущего и не думая о нем: — Отдай мне свою жизнь… и возьми взамен мою. Разве могла она предположить, что завистливые боги, притаившиеся в тени апельсиновых деревьев, услышат — и заставят их буквально исполнить принесенный обет?..***
Белинда стояла в нерешительности перед дверью, ведущей в спальню Глории, и, положив пальцы на ручку двери, спрашивала себя, может ли войти без дозволения. Подруга высказалась ясно и определенно: «Никого не хочу видеть», — и хотя подобные настроения у нее были не столь уж редки, прежде они не касались Белинды настолько прямо… до того черного дня, когда была назначена свадьба Алессии с Филиппо Гвиччарди. Кузины-воровки с неверным женихом Глории. Когда это случилось, Глория рыдала несколько часов подряд, проклинала, топала ногами, рвала на себе волосы — и если Белинда подступалась к любимой, чтобы успокоить, утешить в своих объятиях, на нее саму сыпались оскорбления и удары… Пощечины особой боли не причиняли, Глория не умела бить, а вот слова… тут милая девочка была мастером утонченных пыток. И говорила просто ужасные, непростительные вещи… Белинде хотелось бы списать их на стресс из-за пережитого позора и разочарования, но — увы — Глория выглядела убийственно искренней. Она не просто считала подругу виноватой в своих бедах, она хотела этой вины, хотела получить повод, чтобы высказать наболевшее, «покаяться в грехе», обратить Белинду в дьявола, обольстившего и соблазнившего, сбившего с пути… и конечно… — Филиппо что-то узнал! Он узнал про нас… и все из-за тебя, из-за тебя!.. Наверное, ты сама ему рассказала, чтобы расстроить нашу свадьбу, дрянь, дрянь!.. Мерзкая лизалка! Зачем я только связалась с тобой, зачеееем… Уставая сокрушаться о содеянном, Глория вспоминала, что Белинда обещала «все исправить», поднять по тревоге родню, пригрозить Гвиччарди всеми карами земными и небесными за разрыв помолвки, надавить на Алессию, чтобы вынудить пойти на попятный и отказаться от Филиппо… обещала, но ничего не добилась. — Ты лгунья, лгунья, самонадеянная самовлюбленная дура! Такая же, как твои идиотки-подруги из феминистского клуба! Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу! Я хочу, чтобы ты исчезла из моей жизни!.. Мизансцена требовала от Белинды картинно разгневаться, быстро побросать в дорожный саквояж самое необходимое, вызвать такси до аэропорта, выбрать наугад рейс на табло и улететь к черту на рога… В Рио, в Каракас, на Кубу, в Буэнос-Айрес… все равно куда, лишь бы там звучали румба, милонга и танго, сумерки пахли океаном и тропическими цветами, и можно было пить ром на веранде, держа на одном колене красивую мулатку… «Какая пошлость, моя дорогая. Без тебя все это теряет смысл… Я думала о Латинской Америке как о нашем Эльдорадо, о рае, который мы могли бы разделить на двоих… но этот членоносец с квадратной челюстью и глазами убийцы убил твою любовь ко мне без единого выстрела». Пошлость, глупость, патриархальный гнет, это мерзкое, душное преклонение перед мужчинами, с колыбели и до могилы… Высшие существа -женщины — под властью приматов. Богини в дремучем рабстве, убежденные, что выбирают свою участь добровольно. Глория, чувственная, полная страсти красавица с огненным взглядом, сводящая с ума капризами, но после — милостивая, готовая снизойти к той, что ценила ее по достоинству, была достойна иной участи. Белинда верила, что они смогут быть счастливы, что рано или поздно Глория поймет ее правоту, и согласится, что нет ничего прекраснее, чем две женщины в объятиях друг друга, и смысл жизни вовсе не в служении животным инстинктам «царя и бога» с дурацким отростком… Но вышло все наоборот, красивая история любви превратилась в вульгарный анекдот про лесбиянок. «Я никогда тебя не любила… мне нравилось забавляться с тобой в постели, вот и все, Белинда. Это было приятно и хранило от искушений. Я досталась бы Филиппо девственницей… но я бы знала уже, как любить его, и свела бы с ума с первой ночи. Ты должна была принять свою роль, но ты всегда хотела слишком многого! Ты сама хотела на мне жениться! И ты, ты расстроила мою свадьбу, гадина… это из-за тебя, из-за тебя папа привез Алессию на помолвку и… и Филиппо ее увидел!.. Ты сделала так, потому что знала — он без ума от блондинок, а сама просто не захотела связываться, хотела быть чистенькой передо мной!» Белинда не хотела разбираться, что тут правда, а что — ложь, и не так уж было важно, хочет Глория уязвить ее или просто не справляется с болью. Главное, что разрыв маячил кровавым светом, и разлука с любимой — долгая, быть может, вечная — казалась неизбежной. Все планы рухнули, все, что Белинда успела придумать для них обоих, чтобы помочь Глории пережить разочарование и забыть недостойного жениха, оказалось ненужным, потеряло смысл. — Дай мне шанс, моя любовь! — умоляла она Глорию во время их последней беседы с глазу на глаз. — Дай мне шанс доказать, что не все потеряно, что ты еще можешь быть счастлива, счастлива так, как тебе и не снилось! Филиппо, Алессия — это просто миражи, они не стоят твоих слез, моих усилий, но если ты хочешь, я убью обоих, я принесу тебе их головы! Скажи, родная, что, что мне сделать, чтобы ты простила, чтобы поверила?.. — Лишь одно, Белл: уйти и не показываться мне на глаза… это твой шанс не быть опозоренной… потому что, клянусь, если ты еще раз явишься сюда, если еще раз посмеешь зайти без приглашения, и смотреть на меня вот так, со своей извращенной, сучьей похотью — я себя не пожалею, расскажу всем!.. Семья выгонит тебя или запрет в монастырь… Белинда умела признавать проигрыш. Она отступила, решив подождать до свадьбы Гвиччарди с Алессией, а до тех пор — подготовить плацдарм для бегства. Она дождется удобного момента, заманит Глорию и все равно увезет… когда Гвиччарди превратится в призрак, в воспоминание, все снова станет, как раньше… и может быть, лучше… потому что Глория поймет. У судьбы были свои расчеты. В тот день, когда стала известна точная дата венчания Филиппо Гвиччарди и Алессии Паччи, Глория Паччи впервые попыталась покончить с собой… Ее спасли: доза морфия была слишком велика, Глорию начало тошнить прежде, чем она заперлась в спальне, родственники всполошились, и врачи «Скорой» сделали свое дело. Белинда просидела у нее под дверью трое суток, но так и не дождалась приглашения войти. «Войти или нет?» — даже Гамлет так не терзался, выбирая между самоубийством и продолжением жизни, Белинда же боялась увидеть в глазах полумертвой возлюбленной все ту же усталую ненависть… но разговор был необходим, неизбежен. Значит, ей придется войти.