Любовь сильнее

Все-таки брать с собой Гоголя было ошибкой, пообижался бы мальчишка, подулся, посверкал глазами и успокоился, на том дело бы закончилось. А сейчас, наслушавшись про отданных на поругание девиц, про злодеев в масках, решил, что необходимо ворваться в поместье. Злодеев арестовать, несчастных девок, видимо, отдать обратно хозяевам. Никакие доводы и увещевания, которых Бинх привел немало с необычным для него терпением, не действовали. — Да как вы не понимаете! Дело не только в девушках! Я видел, я точно знаю, что Всадник как-то связан с этим поместьем! — Ну-с. Видимо, ничто человеческое ему не чуждо. — Да как вы можете! — так и взвился Гоголь. —Я говорю вам о возможности поймать убийцу Якова Петровича, а вы тянете время! Шутите! — Яков Петрович мёртв. И от того, что вы поймаете убийцу, не оживет! — терпение иссякло. — Что вы вообще собрались делать? Кого арестовывать? Помещиков, которые развлекаются со своими, между прочим, крепостными? Или рассчитываете застать Всадника в дезабилье в пикантный момент? Хватит заниматься глупостями! Повзрослейте уже наконец, я вам раз сказал и повторю: смотрите на вещи реально. Гуро был легендой и гением сыска, вы — просто мальчишка, не желающий принять правду. Я запрещаю, слышите вы меня? Запрещаю вам предпринимать хоть что-либо! А сейчас не смею вас задерживать! Гоголь встал, вцепившись пальцами в столешницу, пошатнулся, словно собрался грохнуться в обморок, но тут же выпрямился. — Вам все равно, да? Вам… плевать… Яков Петрович умер, а вам плевать! — он не кричал, выплевывал слова злым свистящим шепотом, но в тишине участка они звучали так громко, что, казалось, их слышит вся Диканька. — Николай Васильевич… — хваленая выдержка по швам трещала, — дело наиделикатнейшее, нельзя напролом… — Да вы просто боитесь! Сидите здесь… в этой дыре, и нос боитесь высунуть. Делаете свое дело потихоньку и не вмешиваетесь ни во что более! — перебил Гоголь. И жизненный принцип, правильный, практичный, прозвучал из уст истеричного мальчишки так цинично и оскорбительно, что Бинх не нашелся что и ответить, только встал да так и стоял, глядя, как Гоголь, отмахнувшись от бормочущего что-то Бомгарта, не глядя ни на кого больше, вышел из участка. Вслед за ним, избегая смотреть на Бинха, тишком, по одному, вышли и остальные. Попрощались неловко, скомкано, словно стыдились чего-то или кого-то. Знал прекрасно Александр Христофорович это чувство, когда опростоволосится кто-то другой, а стыдно тебе. Знал и с ужасом осознавал, что сегодня стыдно было за него. В участке остался допоздна, долго ходил из угла в угол, говоря себе, что не должен идти на поводу у неопытного писаря. Что он-то, щенок, в таких делах понимает? Тут не налетом, наскоком, кавалерией — по-другому надобно. В борделе наверняка вся местная знать развлекается, значит и управу на непотребство надо повыше искать. Вот напишет он сегодня письмецо нужному человеку в Санкт-Петербург, тот своему, так и сдвинется потихоньку с места колесо правосудия, оно в России тяжелое, неповоротливое, зато если уж разгонится — не остановишь. К вечеру написал нужные правильные письма, приготовил, чтоб отправить с утра. Но все никак не мог уйти домой, внутри словно что-то не отпускало. Надо зайти к Гоголю… Объясниться. Пусть он неопытен, наивен, но честен и добр, правосудия ищет. Не понял еще, что правосудие и справедливость не одно и то же. Александр Христофорович представил, как зайдет к Гоголю, как сядут они во дворе у старухи Кристины, ночь темная, теплая. Гоголь, конечно, будет злиться, кусать губы, сверкать глазами, но потом-то поймет. Выслушает и поймет. Он мальчик умный, дурака Яков при себе держать бы не стал. Потом они выпьют, поговорят еще немного. Оказывается, он привык к этим беседам, привык к горячности и искренности Николая Васильевича. Снова подумалось, что никакой он не Васильевич — Николенька. Наивный, добрый мальчик Николенька. Пусть и остается таким подольше, не хочется видеть, как потеряет он свою наивность, как поймет, что такое этот мир. Александр Христофорович встал, надел треуголку, подошел к зеркалу, чтоб поправить и усмехнулся. Вот дурак… Уже половина головы сединой покрыта, а он о мальчике юном да наивном думает. Еще и влюбленном в другого, хуже того — в мертвого, с мертвым не посоревнуешься. Он последний раз глянул в зеркало и примерз к полу, чувствуя, как сердце совершило в груди немыслимый кульбит и забилось с неистовой силой. На него смотрело бледное девичье лицо. Массовый психоз… истерия… Слышал он про такие явления. Наслушался про вещие гоголевские припадки да сказочек от Тесака, вот и мерещится. — Сгинь… — прошептал еле слышно, поднял руку, чтобы перекреститься, и девушка в зеркале зашипела рассерженной кошкой, вздернула верхнюю губку, обнажая совсем не человеческие, острые клыки. — Руки лишишься! — сверкнула она глазами. — Не вздумай знамение сотворить! Однако от зеркальной поверхности отшатнулась. Сделав мысленную пометку повнимательнее слушать бредни Тесака, Бинх шагнул к зеркалу и уверенно, как к любой деревенской девке, пришедшей со своей немудреной просьбой, обратился к видению в зеркале: — Значит, говори зачем пришла. Да поживее. Видение в зеркале снова оскалилось зло, но Александр Христофорович остался на месте, только рукоять сабли сжал крепче. Не к лицу российскому дворянину и офицеру девки бояться, пусть девка эта — непонятное мистическое видение. — Николенька… Это все из-за него, сокола ясного! Стала бы я иначе с тобой разговаривать, с чертом. А Николушка… он не такой как все, он как бриллиант меж вами, только черный и сияет весь. Девушка в зеркале мечтательно заулыбалась, и Бинх вдруг понял, кто она. — Ты Оксана, мельникова дочка! Да только ты ж тридцать лет как утонула. — Подумаешь! — девица вроде как обиделась. — Утопла. Что ж со мной, и поговорить нельзя? — И тут же спохватилась, вспомнила, зачем явилась. — Николушка в беде! Он ведь такой, несправедливости людской не терпит, вот и ринулся ясным соколом в это поместье. А там ему опасность угрожает. — Гоголь поехал в Черные камни? — переспросил Бинх, но не удивился нисколько, следовало ожидать нечто подобного. Ну не мог мальчишка просто сидеть и ждать, обязательно надо влезть, куда не просят! Хотелось броситься в чертово поместье сразу, как требовала утонувшая, но не ставшая менее тихой мельникова дочка. Но необходимо собрать казаков, вооружить всех, объяснить план действий, а драгоценные минуты утекали, Бинх надеялся только на то, что в поместье все ж не разбойники-душегубы, а просто сладострастники собрались. Не должно до смертоубийства дойти. Поместье охранялось на удивление хорошо, так что просто въехать на территорию не получилось: завязалась сначала затяжная перестрелка, да и после охранники не вняли призыву сдаться, выпустили собак и сами следом кинулись врукопашную. Вот тебе и простые сладострастники. Перед просторным крыльцом царила полная неразбериха: лязг сабель, крики, ругань, пороховой дым, выстрелы. Среди дерущихся бегали девки в одном исподнем, а кто и без оного. Среди девок — господа без порток, но с масками на лицах. Однако Бинх не увидел главного: Гоголя среди этого бедлама не было. Запретив себе думать о худшем, Александр Христофорович вошел в дом. Особой фантазией устроитель этого заведения не отличался: бордель как бордель. Позолота, свечи, создающие интимный полумрак, в котором лица не разглядишь. По стенам картины, изображающие телесные услады, статуи. Кругом кушетки, да мягкие диванчики. Задерживаться Бинх не стал, быстро поднялся по винтовой лестнице: обычно комнаты для уединения с местными прелестницами находятся на втором этаже. В длинном неосвещенном коридоре и впрямь располагалась череда дверей — распахнутых настежь или полуоткрытых, за которыми виднелись разобранные кровати или столбы посреди комнаты с сиротливо болтающимися на них наручниками. Бинх только хмыкнул: это, видимо, остатки утонченных европейских утех. В комнатах пусто. Клиенты разбежались, девки попрятались. Последняя дверь в конце коридора оказалась заперта. Бинх толкнул сильнее, нет, не поддается. И, странное дело, ладонь точно холодом обожгло, хотя откуда тут холоду-то взяться? Он налег на дверь плечом, но понял, что это бесполезно. Тогда прицелился в замок, выстрелил. Это была точно такая же, как и остальные, комната, небольшая, обставленная с кричащей безвкусной роскошью, должной призывать к телесным усладам. Точнее, когда-то обставленная, потому что сейчас это были руины былого великолепия. Словно смерч прошелся, с безудержной яростью круша и ломая все, что встретилось на пути. На стене зияла темным провалом массивная рама из-под огромного зеркала, пол рядом блестел осколками. У стены валялся покореженный кофейный столик, изящный сервиз хрустнул под сапогом, размолотый в стеклянную крошку. Тут же валялась статуя с отбитой головой, тяжелый каменный торс треснул и раскололся. Но в первые мгновения Александр Христофорович не видел ничего, кроме одного: ослепительно белой, сияющей перламутровым блеском фигуры на огромном ложе. Его распяли лицом вниз, приковав за запястья и лодыжки, длина изящных, но крепких серебряных цепей позволяла привстать на локти и колени, вынуждая застыть, изогнув в непристойном призыве спину и приподняв ягодицы. Бинх столбом стоял в дверях, не узнавая знакомого ему Гоголя, долговязого, неуклюжего, вечно взлохмаченного, в существе, сияющем среди черного атласа. Но фигура на кровати шевельнулась, раздался тихий звук: то ли скулеж, то ли стон, и Александр Христофорович отмер, кинулся к нему и споткнулся обо что-то, глянул под ноги, и снова постыдным образом замер. У кровати скорчились в предсмертной муке два тела. Двое мужчин: один подштанниках и в маске, съехавшей в сторону, открывшей искривившийся в болезненном оскале рот. Второй — огромный, полностью обнаженный детина, даже после смерти не выпустивший из рук устрашающего вида кнут. Александр Христофорович выхватил пистолет: что бы ни убило этих двоих, оно должно остаться в комнате, но с кровати снова донесся тихий жалобный стон. — Сейчас… Сейчас, Николай Васильевич… — Бинх осторожно приподнял опущенную голову, убрал с лица гладкие прохладные пряди, обычно лохматые, взъерошенные, они черным шелком скользнули между пальцев, открывая лицо, и Бинх едва-едва удержался от вскрика: с белого, как у мраморной статуи лица, испещренного черным узором проступивших вен, на него смотрели абсолютно черные глаза. Не видно ни белков, ни радужки — одна сплошная чернота. Страшная, гибельная, как омут, как смертельный водоворот. Бинх крепче стиснул взмокшими пальцами рукоять пистолета, почувствовал, как по позвоночнику стекла холодная капля пота, и тут существо повело головой и снова жалобно заскулило. У Александра Христофоровича словно глаза открылись: он увидел, что выгнутая спина вся тонких алых росчерках от кнута, в рот вставлено металлическое кольцо, немилосердно растягивающее губы, а на запястьях и лодыжках синяки и кровавые ссадины. Вместо сверхъестественного пугающего существа на постели был распят Гоголь, испуганный, мучительно краснеющий, всхлипывающий. Он с мукой посмотрел на Бинха и тут же опустил мокрые от слез ресницы. — Сейчас, сейчас… — цепи, удерживающие запястья, оказались на удивление прочными, хорошо ключ нашелся быстро, на поясе у одного из мертвецов. Освобожденный Гоголь вскинул руки к лицу, дернул остервенело ремешки, за которые крепилось кольцо-расширитель во рту, конечно, с застежкой он не справился, только дергал бестолково. Бинх удержал трясущиеся запястья, легко расстегнул ремешок, и Гоголь тут же сжался в комок, подтянув колени к груди, рукой зашарил слепо по кровати. — Вот… Возьмите, — Бинх поняв, что он ищет, накинул на подрагивающие плечи покрывало. Гоголь постарался натянуть легкую ткань повыше, спрятаться, укрыться с головой. Было слышно тяжелое, с присвистом, дыхание, так обычно дышат загнанные, измученные лошади. Мальчишке бы сейчас обработать раны на спине, да и вообще осмотреть, чтобы понять, что успели с ним сотворить, насколько серьезны последствия. Словно в ответ на эти тревожные мысли Гоголь снова завозился под одеялом, застонал коротко и жалобно, видно было, как в мучительной судороге содрогнулось сжавшееся тело. — Николай Васильевич… — Бинх старался говорить самым спокойным тоном, — я должен… вас нужно осмотреть. Гоголь замер и затих, эта тревожная пугающая тишина длилась и длилась, Бинх не выдержал, осторожно прикоснулся к напряженной спине: — Николай Васильевич… Голубчик… ну же… — ласковое словечко, которым Гоголя называл Яков подействовало, мальчишка всхлипнул и что-то неразборчиво прошептал. Бинх обошел кровать, присел у изголовья: — Что такое, голубчик? — Не могу…- Гоголь приподнял голову, и на Бинха смотрели ярко-блестящие от слез глаза. — Не могу снять это… Не могу… Его длинное тело снова содрогнулось, он словно попытался сжаться стать меньше и тут же задышал мелко и часто, прикусил губу с силой. — Ну-ну… — Бинх постепенно начал догадываться в чем дело, и ему потребовалось усилие, чтобы сохранить и успокаивающий тон и бесстрастно-дружелюбное выражение лица. Как бы там ни было, он безгранично жалел о том, что два подонка в этой комнате уже были мертвы. Он убил бы… Нет, он убивал бы их сам. Медленно. — Позвольте вам помочь, Николай Васильевич. Я, конечно, не доктор, но кое-какую помощь оказать могу, приходилось, знаете ли, на Кавказе разное видеть. — Он говорил и говорил, о службе на Кавказе, о нелепейших и глупейших ранениях, о том, как одному поручику зарядили мелкой дробью в мягкое место и как пришлось эту самую дробь доставать. Все что угодно, лишь бы не молчать, лишь бы Гоголь не прятался в свой кокон. — Да вы сядьте, Николай Васильевич, мне так удобней будет. Мальчишка медленно, словно каждое движение причиняло боль, да так оно, скорее всего, и было, сел, скрючившись так, что подбородком едва не утыкался в сведенные колени. Бинх коснулся острого колена, надавил, отводя в сторону: — Немного… Вооот так… — на какое-то мгновение взгляд Гоголя заволокла сплошная чернота, а лицо превратилось в мраморную безжизненную маску, Бинх чуть не отдернул руку, но не стал. Вместо этого он опустился перед мальчишкой, или что это было за существо, на колени: — Я просто хочу помочь. И ничего больше… — Спасибо. — На Бинха снова смотрел Гоголь, точнее, смотреть он старался куда угодно, только бы не встретиться с Александром Христофоровичем взглядом. Потом он сглотнул с усилием, на шее дернулся кадык, и развел колени в сторону. Что ж… Бинх примерно так и представлял. Аккуратный ровный юношеский член был заключен в легкую, но прочную клетку. Возбужденный, блестящий от смазки. Бинх как можно осторожнее обхватил его, приподнимая, и Гоголь тут же отозвался тихим жалобным стоном, в котором отчетливо слышались и боль, и возбуждение. — Одну секундочку, Николай Васильевич… Знаете, поехали мы как-то с друзьями к девицам… Так один наш товарищ примерно такую же штуковину и решил на себе испробовать, а ключ потерял… Так что пришлось выкручиваться… Раздался легкий щелчок, металлический обруч не соскальзывал, так что Бинху пришлось обхватить пальцами ствол осторожно стянуть приспособление. Гоголь заскулил сквозь стиснутые зубы, с силой сжал пальцами покрывало. — Вот и все, голубчик. Гоголь снова закутался в покрывало, видно было как побелели костяшки пальцев, судорожно крепко сжимающих ткань. — Моя одежда… Она тут… Бинх осмотрелся, вещи были небрежно брошены на низенькую кушетку, чудом уцелевшую в разгроме, он передал их Гоголю и отвернулся. Говорить он больше не мог, запас глупых анекдотов иссяк, так что в комнате были слышны только звуки тяжелого неровного дыхания и шелест одежды. Впрочем, теперь были слышны и громкие голоса казаков, постепенно заполняющие имение. — Я закончил, — Гоголь, полностью одетый, кутался в свою крылатку, непривычным румянцем пламенели скулы, на лбу виднелась испарина. — Я закончил… Идемте отсюда… — Постойте. Еще один вопрос, только один, — Бинх хотел подойти, но вспомнил о той твари, что пряталась внутри безобидного мальчишки и остановился. — Я должен спросить, понимаете? В ответ короткий кивок. — Ваше состояние, оно вызвано… Вам давали что-то? Порошок? Может, микстуру? Николай Васильевич, последствия от приема подобных препаратов могут быть губительны… — Они ничего мне не давали! — выкрикнул Гоголь и замолчал, только губы задрожали. — Им не понадобилось давать… Хватило… хватило простых движений, и я… я сразу… Господи…- из его груди вырвался надрывный смешок, зубы обнажились в мучительном оскале. — Ну будет, будет вам, голубчик! — Бинх шагнул вперед привлек его к себе, бережно обнимая.Тварь или не тварь, сейчас перед ним мучающийся от стыда из-за чужого скотства мальчишка, нуждающийся в утешении. — Не из-за чего вам казниться, так и не надо. Плечи под его ладонями напряжены, и Гоголь все так же отводил глаза, даже головой мотал, не желая ничего слушать. — Посмотрите-ка на меня, Николай Васильевич! На меня посмотрите и послушайте. — Произнёс Бинх негромко, но отчетливо и так убедительно, как только мог: — Это вы, вы были правы, слышите! А я не прав. Вы бросились на помощь этим несчастным девушкам. Вы ринулись за зацепкой, чтобы найти убийцу Якова. Вам нечего стыдиться, Николай Васильевич. Считайте, что попали под шальную пулю… Ранения вы бы ведь не стали стыдиться, верно? Так в том, что произошло, здесь вины вашей нет. Бинх говорил и говорил, а с пола на него смотрели двое мертвецов, убитых непонятным, но опасным существом, лик которого он успел увидеть. Но это потом, всё потом… Сейчас главное удержать мальчишку от истерики, отвести от ненависти к себе. — А то что тело ваше так отреагировало, так помилуйте… Мне в вашем возрасте по Летнему саду гулять было невозможно, уж больно статуи там завлекательные. — Гоголь кивнул, уголки губ у него изогнулись в улыбке, но взгляд стал пустым и безучастным, словно смотрел он внутрь себя и не видел там ничего хорошего. Плохо, очень плохо. А времени почти нет, скоро тут будут и казаки, и остальные члены гоголевской компании подтянутся. Надо что-то делать с рыдающими девками, с перепуганными и возмущающимися помещиками, пока они не пришли в себя, надо отыскать хозяина всего этого бедлама. Ах! С каким бы упоением занялся Александр Христофорович этим делом раньше. А сейчас только и хотелось, что самолично отвезти Гоголя в безопасное место, да не на стылый постоялый двор в холодную комнатушку, а к себе домой. Обработать ссадины на спине, успокоить, утешить. — Господин Бинх! — зычный голос Тесака разнесся по коридору. — господин Бинх, — Ну что тебе? — в кои-то веки Тесак расторопен и как не вовремя! — Александр Христофорыч! Там это. В подвале сидели. За спиной у Тесака виновато моргает непривычно трезвый Бомгарт и Яким. Этот крутит головой, кого-то выискивая, впрочем и так понятно кого. — Яким, забери своего барина, отвези на постоялый двор. А вы, доктор, нужны мне. И нужны трезвым. Бомгарт сглотнул. — Да не беспокойтесь вы так! С живыми людьми работать не придется. — Раздраженно добавил Александр Христофорович, видя, что Бомгарт уже готов придумать подходящую отговорку. Яким кинулся в комнату, слышно было, как он ворчит и охает, и к своему облегчению, Бинх услышал ответы Гоголя. Негромкие, односложные, но говорит, не замыкается в себе. Он проследил, чтобы Яким увел безучастного отстраненного Гоголя из поместья и с тяжелым сердцем приступил к разбирательству в местном бедламе.