Любовь сильнее

Следующие три дня Бинх всерьез беспокоился, что его сошлют куда-нибудь в захолустье, хотя куда уж дальше Диканьки. Пришедшие в себя помещики опомнились, перестали дрожать и начали писать жалобы на полицейского пристава, посмевшего ворваться в приличный дом, где собрались приличные же люди за приличным чаепитием и игрой в фанты. Ни голых девок, ни оргий, ни борделя — ничего не было. Все поклеп и наветы. Осложнялось дело двумя прискорбными обстоятельствами: хозяин сего заведения успел сбежать, и в найденных телах опознать личности мертвецов не смогли, никто из местных помещиков в знакомстве с ними не сознался. За три дня Бинху угрожали судом, тюрьмой, каторгой, желтым домом и должностью будочника на базаре. О последнем он, впрочем, начал думать как о самом благоприятном исходе. Сидишь себе, крыжовник у торговок конфискуешь да карманников гоняешь, и нет у тебя ни забот, ни хлопот. Ни мертвых девок, ни непонятных трупов. Бомгарт, героически не выпивший до конца ночи ни стопки, так и не понял, что их убило. Даже когда Бинх плюнул и сам поставил недоуменно протирающему очки доктору бутыль горилки: — Пейте уж, черт с вами, — результаты не улучшились. Наконец к третьему дню колесо правосудия зашевелилось и со страшным скрипом начало вращаться. Дошли письма Бинха в Петербург к нужному адресату. Приехавший ревизор забрал все бумаги по делу, поблагодарил и вежливо дал понять, что участие Бинха более без надобности. Раньше Александр Христофорович не позволял себя оттеснить, отдался бы расследованию целиком и подумывал о том, что возможно, только возможно, если все правильно сделает, то заметят, оценят, позволят уехать из чертовой Диканьки. Сейчас никак не отпускала мысль о Гоголе. Как там мальчишка? Бинх проследил, конечно, чтоб фамилия Гоголя, если и упоминалась в бумагах и донесениях, то только в самом необходимом случае. О том, что оказался в Черных камнях и что с ним произошло, ни слова не написал. И все дни, пока следствие шло, тревога никак не отпускала. Как там мальчик? Смог ли пережить? Принять произошедшее? Тяжелы ли повреждения? И оставались странности, увиденные в поместье  — ведь было же что-то! Нечто разгромившее комнату, убившее двух людей. Мерзких, заслуживающих наказания, но убило же! И как? Бомгарт ни трезвый, ни пьяный так и не разобрался, пришел к Бинху, притащил с собой бутыль горилки да только и мог, что плечами пожимать. — Внешних повреждений нет вовсе, Александр Христофорович, а внутренности в кашу! Ребра раздроблены, кости таза. Сердце будто в кулак взяли и раздавили, печень, почки, легкие… Там же, извиняюсь, сплошной ливер, хозяйкам на колбасу! — добавил он с присущим медикусам цинизмом. — Позвольте спросить, Александр Христофорович, а где вы тела нашли? При каких обстоятельствах? — А это, доктор, огласке не подлежит. Служебная тайна, — отрезал Бинх. — Плохо выглядите, Александр Христофорович, — не остался в долгу доктор. — Бледный совсем. Вы когда спали в последний раз? — Я живой, следовательно, пока еще не ваш пациент, — попытался съязвить Саша, но получилось пресно, без былого огонька, так что Бомгарт не обиделся, достал из саквояжа пакетики с лечебными порошками. — Выпейте. Ну и главное лечение — это покой. Покой и сон. А я еще к Николаю Васильевичу загляну. — Что с ним? — Бинх поднял тяжелую гудящую голову. — Да ничего… — Бомгарт удивленно моргнул. — Не видел уже несколько дней. А Яким сказал, что уезжают они. Жаль… И поговорить-то не с кем будет. Хотя что молодому образованному человеку в нашей глухомани прозябать. Вот помяните мое слово: мы еще услышим про Николая Васильевича. — Ну да… Ну да… — Бинх налил себе горилки, выпил одним махом. — Что ему тут… Бомгарт уже ушел, а Александр Христофорович все сидел за столом, не пил, смотрел в одну точку и пытался себя убедить, что все к лучшему, все правильно. Не ждал же он, что Гоголь останется в Диканьке после того, что с ним произошло. Где все будет напоминать о пережитом: о смерти Гуро, о перенесенном насилии. Поигрался мальчик в сыщика, да понял, что заигрался. Не будет путаться под ногами с глупыми теориями, совать нос не в свое дело. Не будет дурацких историй про непонятные обмороки и видения. И бесед поздними вечерами тоже не будет… Бинх тяжело поднялся. Надо бы зайти, попрощаться с мальчиком. А то нехорошо выходит, он так и не навестил ни разу за эти три дня. Диканька засыпала. Раньше в сумерках прогуливались парочки. То тут, то там слышался задорный девичий смех. Кто-то пел, кто-то наигрывал на гармони. В нынешние времена будто вымерло все, даже огни в хатах не горят. В темноте Диканька, точно в трауре. Боятся люди. Дочек по домам позапирали и правильно сделали. На постоялом дворе у Кристины огни еще не тушили. За одним из столов сидел Яким, мрачно смотрел на уже наполовину пустую бутыль. — Яким, барин твой где? Яким поднял осоловелый взгляд: — У себя он, где ж ему еще-то быть… как с этого проклятого поместья вернулись, так и носа из комнаты не кажет. Совсем… — он осекся. Опрокинул в себя стакан одним махом. Надо было найти время, заглянуть к мальчику. В его возрасте и глупейшее-то происшествие кажется трагедией, а уж то, что произошло, пустяком не назовешь. Тут и более сильный взрослый сломается. Дверь была не заперта, и Бинх чертыхнулся про себя. Беспечный и глупый мальчишка! Другой на его месте за семью замками бы сидел, да и не остался бы другой в Диканьке. В комнате был страшный кавардак, как показалось на первый взгляд. По стенам развешаны портреты девиц, листки из календаря, на узком подоконнике раскрыты книги, постель в полном беспорядке. На столе стоял сундук, и Бинх узнал его сразу, это вещь Якова. Что ж в Петербург-то не отправили? Гоголь склонился над календарем, перелистывал, делал какие-то пометки. — Николай Васильевич?.. — тот вздрогнул, точно его разбудили, заморгал, захлопал ресницами. — Александр Христофорович… Вы? Зачем? — голос хриплый, словно все эти три дня Гоголь молчал. — Я пришел попрощаться. — Вы уезжаете? — на худом бледном лице явственно обозначилось огорчение. — Ну, вообще-то доктор мне сказал, что это вы уезжаете, — Бинх переступил через потертые тетрадки, валявшиеся на полу, подошел к стене, увешанной рисунками. Гоголь снова моргнул, потом осел на край кровати. — Нет. — Простите? — Я сказал: нет! — вот теперь голову он вскинул, с вызовом вздернул подбородок, прозрачные глаза снова налились яркой, совершенно нереальной синевой. — Никуда я не уеду! Я дал слово найти убийцу Якова Петровича! Найти и предать его правосудию. Яков Петрович… Он заслуживает этого. Заслуживает, чтобы дело Всадника довели до конца. В память о нем! Гоголь говорил пылко, с жаром, сбиваясь, на щеках пламенел лихорадочный, больной румянец, а Бинх смотрел на него и вдруг подумал, что если он еще раз назовет Гоголя глупым мальчишкой или наивным дураком, то следует самому себе по лицу дать, и покрепче. Потому что из них двоих дурак-то как раз он, Александр Христофорович Бинх, так и не понявший за прожитые годы, что нельзя от любви спрятаться — найдет. Невозможно отгородиться от всего и жить, прозябая, как улитка в раковине. Получается, что не мудрости он набрался, а трусости, раз одна неудача, одно предательство так его напугали. И насколько смелее и отважнее этот мальчик, который и после произошедшего гнет упрямо свою линию. Да, нелепо, да, неумело, но ведь гнет же! Прав, ох прав был пьяница Бомгарт, когда сказал, что мы о Гоголе еще услышим, подумал Бинх. Гоголь осекся, отбросил измочаленный, изодранный лист, схватил другой. — Что вы на меня так смотрите, Александр Христофорович? Это… это из-за того, что в поместье случилось, да? Вы меня теперь презираете? Румянец на щеках вдруг поблек, да и глаза словно посерели. — Я… я пойму, если вы мне руки больше не подадите… Понимаю, что замаран… запачкан… — Нет, все-таки глупый мальчишка, — со вздохом констатировал Бинх и обнял Гоголя, прижимая его к себе. Тот затрепыхался, упираясь, забормотал невнятно что-то смущенное, возмущенно протестующее, и Бинх с запоздалым ужасом вспомнил про разгромленную комнату, трупы на полу. Но… К чёрту все, он прижал к себе трепыхающегося мальчишку крепче, зашептал в трогательно розовеющее из-под черных волос ухо: — Послушайте меня, глупый вы мальчишка, и послушайте внимательно! Никто и ничто не смеет считать вас запачканным! И в первую очередь вы сами. Слышите меня? Вы смелый, умный, благородный молодой человек. Ясно вам? Посмотрите на меня, посмотрите, Николай Васильевич! Ну же! Гоголь отчаянно замотал головой, непостижимым образом умудряясь спрятаться за взлохмаченными прядями. Куда только вся смелость подевалась. — Вы… не понимаете… вы же не знаете, не знаете, что они со мной там сделали… как это мерзко! Грязно! — он снова рванулся из объятий, всхлипнул, когда Бинх его не отпустил. — Я же чувствую их до сих пор, понимаете? Руки… на теле… везде… Липкие, грязные… пачкают и меня, и я становлюсь таким же! И эта грязь… она везде! На коже, волосах, на лице! Он все рвался из рук Александра Христофоровича, дрожал крупной дрожью, а потом вдруг разрыдался, громко, отчаянно. — Ну же… Голубчик, — Александр Христофорович растерялся, он и барышень-то не утешал уже сколько лет, а что с рыдающим мальчишкой делать и вовсе не знал. Просто обнимал, прижимая к себе, приглаживал волосы, укачивая. — Николай Васильевич… Николенька, голубчик… — он и сам не понял, как вышло, что в желании успокоить, защитить, прижался губами к виску. Тело в его руках дрогнуло, Гоголь по-змеиному вскинул голову. — Я ничего не мог сделать, понимаете, ничего! — проговорил он. — А они смеялись… — теперь он шептал тихо и страшно. Бинх увидел, как в глазах, пока еще прозрачной голубизны начинает клубиться тьма, заполняя собой радужку, как от висков зазмеились черные зигзаги. И тогда он, не думая, не просчитывая, что случится дальше, обхватил мертвеющее алебастровой бледностью лицо и поцеловал в губы со всей нежностью, на которую только был способен. Целовал бережно-бережно, нежно-нежно, словно юную барышню по весне в яблоневом цветущем саду. Аккуратно, чтобы не испугать, не обидеть, не примять хрупких белых лепестков. Чтобы только-только коснуться розовых трепетных губ и отпустить, и снова коснуться. Без нажима, без напора. Послышался удивленный вздох, потом Бинх почувствовал, как его несмело обхватили за плечи. Гоголь смотрел на него невозможно голубыми глазами, неверяще и одновременно с каким-то затаенным восторгом. — Вы просто еще глупый мальчик, Николенька, раз думаете, что вас может запачкать что-то кроме ваших собственных решений, вашей же подлости, — Бинх поцеловал еще раз в краешек трогательно подрагивающих губ, потом в кончик носа, в удивленно изогнутые брови, мокрые от слез глаза. И снова, и снова, и еще, и еще… Пока Гоголь не расслабился совсем, не устроился доверчиво в объятьях, не перестал всхлипывать. А Саша все никак не мог оторваться от доверчиво приоткрытых губ. Все целовал. А когда Гоголь успокоился, отодвинулся смущенно на другой край кровати, Бинх предложил то, что давно уже хотел: оставить наконец этот клоповник, по недоразумению названный постоялым двором, и переехать к нему. Но Гоголь снова напрягся, нахмурил упрямо брови, а на все аргументы, совершенно справедливые, только головой мотал. — Может… Может я Вас смущаю, Николай Васильевич? Мои намерения кажутся вам неуместными? Излишне навязчивыми? — не выдержал наконец Бинх после битого часа уговоров. — Так не бойтесь. Докучать я вам не стану. Мы взрослые люди. Хотел добавить, что один из них уж точно взрослый, но совершенно голову потерявший, а другой… к другому много вопросов. Гоголь, скрючившись словно печальный вопросительный знак, ссутулился еще сильнее. — Нет, как вы можете, — он поднял на Бинха совершенно несчастные глаза. — Я после смерти Якова Петровича словно вымерзал изнутри, только с вами и отогреваюсь. Александр Христофорович вздрогнул, словно под ребра метко вонзили длинную острую спицу. Получил, дурак старый? Отогреваются около тебя, да и за это спасибо скажи. — Уверяю, что в моем доме отогреваться удобнее и безопаснее. Заметки ваши в порядке содержать будете, вон их чуть не украли давеча. А если вы беспокоитесь о неких порывах с моей стороны, так напрасно, я могу держать себя в руках. — Да нет же!!! — теперь черты лица Николая Васильевича исказились тревогой. — Я не за себя боюсь! Как вы не понимаете! Не за себя. — А за кого же, позвольте узнать?.. О!.. Оохх…- Бинх наконец понял. Что ж. Пришло время для неудобных вопросов. Он присел рядом со съёжившимся Гоголем, положил ладонь на напряженную спину, осторожно погладил. — Посмотрите-ка на меня. Посмотрите. Ну же… — дождался пока тот не поднял на него глаза, взгляд несчастный, но подбородок упрямо выпячен — знакомое выражение лица. — Я хочу спросить вас кое о чем. Вы боитесь за меня? Гоголь кивнул. — Боитесь, что со мной случится что-то плохое? — Еще один кивок. — Боитесь, что вы причините мне вред, — темные брови горестно изогнулись, Гоголь попытался отвернуться, но Бинх не позволил, удержал. — Не хотите поделиться вашими опасениями? Николай Васильевич, я ведь был в Черных Камнях, видел и что с комнатой стало, и трупы на полу видел. Да и вас видел, если это вы были. Гоголь снова замолчал, отвел глаза и в этот раз молчание длилось так долго, что Бинх подумал, что всё, сейчас замкнется, спрячется мальчишка в свою раковину, не вытащишь. Но вот Гоголь вздохнул и заговорил, сначала медленно, спотыкаясь о каждое слово, потом все быстрее и быстрее. Страхи, переживания, ночные кошмары изливались бурным потоком, потому что нашелся наконец тот, кто согласен выслушать. А слушателем Александр Христофорович оказался прекрасным: не перебивал, не мешал, только подбадривающе кивал да пожимал подрагивающие нервно пальцы Николая Васильевича. — У меня с раннего детства припадки, родители и к доктору возили, к какому-то светилу медицинскому, только бесполезно все. Как разволнуюсь или испугаюсь, так словно проваливаюсь в другой мир. Вещи вижу иначе. А очнусь — несу всякий бред, то есть не бред, но это только Яков Петрович понял, он один в целом свете в меня поверил. Бинх улыбнулся, но ничего не сказал, догадывался давно, что ни добротой, ни бескорыстием тут и не пахнет, у Якова свой интерес имелся, и нешуточный. — А с тех пор, как в Диканьку приехал, все усилилось, я не просто в обморок падаю, я сам меняюсь, только не понимаю как. И странное вижу наяву. — Странное — это утопленницу? — уточнил Бинх. — Ну так я тоже имел счастье с ней познакомиться. — Оксану, — Гоголь улыбнулся. — Она девушка добрая, просто не любит, когда на запруду к ней приходят и шумят. Бинх только хмыкнул, но решил не уточнять, сколько за последние тридцать лет на безобидной запруде произошло несчастных случаев. Надо полагать, не без помощи доброй девушки Оксаны. — Что произошло в Черных Камнях, Николай Васильевич? — Гоголь вздрогнул, по шее, по скулам поползли алые пятна, он все старался подобрать слова. Александр Христофорович не торопил. Ждал. — Хозяин этого места… в маске быка был, он сразу понял, что я не тот, за кого себя выдаю. Меня по голове ударили, а очнулся я уже в той комнате. На кровати. И цепи… Такие странные, обжигали кожу, огнем просто жгли… Я никак не мог сосредоточиться, мысли путались. И когда эти люди… начали со мной… со мной… Я ничего сделать не мог. Лицо у Николая Васильевича застыло, он снова сделался бледен, в голосе звучало ожесточение. — Они смеялись, трогали… А во мне что-то словно расти начало, понимаете? Видели, как дети мыльные пузыри через соломинку пускают? Он надувается, растет, растет, а потом лопается. Вот и во мне что-то росло… холодное, злое и очень-очень сильное. И когда это вырвалось, я тоже стал таким. Злым и сильным. Я сейчас все отчетливо помню, Александр Христофорович. Как убивал их… Словно в кулаке держал, и в моей воле было раздавить их или отпустить с богом. Глаза у Николая Васильевича стали совсем прозрачные, он вдруг улыбнулся совсем несвойственной ему жестокой улыбкой. — А я не отпустил. Сделал то, что сделал. Я бы и больше смог, только больно было… Цепи уж сильно жгли. — Он моргнул и снова сделался привычным, знакомым Николенькой, потер запястье и Бинх только сейчас обратил внимание, что кожа там, где обхватывал руку серебряный наручник, и впрямь покрасневшая, точно от ожога. Гоголь опустил голову, потом глянул на Бинха тоскливо: — Понимаете теперь, почему мне лучше тут остаться? — а взгляд тоскливый-тоскливый, словно уже знает, что ему ответят, готов к тому, что погонят как пса беспризорного, и огрызаться даже не станет. — Я точно понимаю, почему вам лучше жить у меня, — Александр Христофорович вскинул руку, пресекая дальнейшие возражения. — Мне вы не угроза, видел я вашу… вторую ипостась, и ничего она мне не сделала, видно знает… знаете, что я вам не опасен. А вот люди на постоялом дворе разные, а ну опять кто-то в комнату влезет? А вы его… — Бинх помедлил, подбирая слова, и так и не найдя нужных, просто энергично сжал кулак, еще и кисть вывернул. — Бомгарт и от прежних-то двух мертвецов пил не просыхая, все понять пытался. Не будем подрывать доктору здоровье. Хотел пошутить, да только Гоголь помрачнел совсем: — Вы правы, Александр Христофорович. Дом у вас на отшибе, а мне от людей сейчас подальше надо быть, чтобы не навредить никому. Пожитки собрали быстро, да немного вещей с собой Гоголь взял, он бережнее всего бумаги со стен собирал, все по папкам раскладывал, сам вез, ворчащему Якиму не доверил.