Любовь сильнее

Так Гоголь и переехал к Александру Христофоровичу. Комнату ему выделили лучшую в доме — просторную, светлую. И выяснилось, что Бинх и забыл совершенно, каково это — жить с кем-то, любить кого-то, заботиться, вот и выходило у него все неуклюже да невпопад. Прикажет кухарке к завтраку пышек напечь, чтоб с золотистой хрустящей корочкой да с вареньем или медом к завтраку, так Гоголь только отщипнет крошку: — Спасибо, но не хочется. Так все Якиму и достанется. А тот и доволен, ест, нахваливает, на Бинха косится хитро: — Барин-то мой как птичка божия питается. Вот и Яков Петрович, царство ему небесное, постоянно сокрушался, пытался накормить. Решил Александр Христофорович, что для любого мужчины лучший подарок — отменное оружие. Ну не цветы же дарить, не барышня. Вручил Гоголю кинжал кабардинский, в бою на Кавказе добытый. Не оружие — сокровище! Помнится, предлагали за него жеребца-красавца — отказался. Клинок сам режет! Так Гоголь стал перо точить, порезал руку, кровью весь стол с какими-то записями закапал. Яким потом шепнул, что барин сочинительствует, роман пишет. Что ж… Литература, так литература. За вечерним чаем завел Александр Христофорович речь о книгах, мол, Пушкин, конечно, талант, но и молодые гении нужны, с новым, свежим взглядом. — Вот как у вас, Николай Васильевич. А я ведь другими глазами на Диканьку стал смотреть, как вы про нее рассказываете: и ярко, и сочно. Вот бы кто написал про наше, русское! На Николая Васильевича было приятно смотреть: раскраснелся, глаза засияли, начал планами делиться, про русский колорит, национальные корни, богатство сюжета. А потом Бинх возьми и ляпни, что не сомневается, что из Гоголя писатель выйдет, не то что из некоторых, и показал сочинения некого господина Алова. — Вот уж кому к письменному столу и приближаться не стоило. Выписал себе книги, так над этой чуть не уснул, хотел было сжечь, передумал. Держу вместо снотворного. Гоголь улыбаться враз перестал, встал, откланялся сухо и к себе ушел. А Александру Христофоровичу невмоготу стало одному в пустой гостиной, вышел на крыльцо, прошел к реке. Нет, не сладится у них. Слишком груб, не по летам за юными-то мальчиками ухаживать. Он глубоко вдохнул полную грудь свежего прохладного воздуха, напоенного горьковатым особенным ароматом палой умирающей листвы. Подумалось вдруг, что уж Яков-то неловким медведем не мялся, уж нашел бы, чем очаровать. Времени бы зря не терял. Дело они рано или поздно раскроют, Гоголь в Петербург умчится, а его судьба, видно, тут свой век доживать. Александр Христофорович посмотрел в темное небо, уже усыпанное сияющими, словно бриллианты на темном бархате звездами и подумал, хорошо, что довелось ему еще раз испытать и горячую страсть, когда не можешь оторваться от чужих умелых губ, и такую вот щемящую трепетную нежность, когда надышаться не можешь, не знаешь как порадовать, чем угодить. Правильно сделал, что не стал сердце затворять, будет, чем жить дальше, что ему вспоминать. Ночью опять снился Яков, улыбался насмешливо, качал головой, а из-за его плеча выглядывал смущенно Николенька, краснел и стыдливо отводил взгляд. К завтраку Гоголь спустился непривычно строгий и бодрый, сел прямо, точно кол проглотил. — Я сказать должен. Я, наверное, обидел вас вчера своим внезапным уходом. Простите. Просто вы так добры и так благородны, приняли меня, помогаете найти убийцу, а я… Я не могу больше пользоваться Вашим гостеприимством. Александр Христофорович аккуратно отложил нож, потом вилку, выровнял, чтоб лежали по одной линии. — И в чем же причина такого решения? Если я вчера оскорбил Вас своим замечанием о литературных талантах господина Алова, то прошу простить, я человек военный, в литературе не сведущ. — Это я. Я — господин Алов. Но дело не в этом… Просто… — Гоголь комкал в пальцах салфетку, и смотрел то в окно, то в тарелку перед собой, но потом словно пересиливая себя поднял взгляд. — Я правда не могу… — Вы — Алов? Знаете, стихи были не так уж плохи… в сущности… — Мне тяжело оставаться с Вами. В одном доме! — выпалил Гоголь, перебивая. Он снова покраснел, опустил глаза. И Александр Христофорович, который прошлой ночью припоминал собственные ошибки молодости, начал наконец догадываться. Он встал, обошел вокруг стола: — Ну-ка, голубчик, Николай Васильевич, поглядите на меня. — Гоголь, естественно, только ниже опустил голову, предъявляя взъерошенную макушку. — Николай Васильевич, полно ребячиться, вы, скажу откровенно, поражали меня своей редкой искренностью, так уж не таитесь. — Чувства, которые я к вам испытываю, — выдавил после недолгого молчания Гоголь. — Я не должен… Это неправильно. Предательство памяти Якова Петровича. Я после его смерти решил… решил, что никогда… Ни с кем… Это было бы смешно, наверное, если бы в сбивчивых словах Александр Христофорович не узнавал себя, не слышал свои собственные ошибки. Хорошо, что есть кому объяснить мальчику, как он неправ, пытаясь отказаться от чувств, а значит и от самой жизни. — Вот что, Николай Васильевич, — он ласково огладил большим пальцем скулы, — я ведь не рассказывал вам, как тут оказался? Думаю, самое время вам услышать эту историю. Рассказывать пришлось долго, уж и Тесак прибегал узнать, не случилось ли чего, удивленный тем, что всегда пунктуальный начальник не появился в участке. И Яким убрал со стола, а потом снова накрыл уже к обеду. Александр Христофорович рассказал всё, припомнил то, что, казалось, и сам давно позабыл. И как влюбился в молодого дворянчика, и как на дуэль за него пошел и человека невинного убил, и про предательство, разжалование, ссылку. Как зарекся любить, и про самое важное, как понял, что ошибался. — Так-то, милый Николай Васильевич, не выйдет у вас от любви спрятаться, только самые лучшие годы проживете евнухом зря. — Но Яков Петрович… — Мёртв. И уже похоронен, — отрезал Бинх, и царапнуло по сердцу, самому до сих пор больно думать о Якове. — Я к Якову Петровичу неравнодушен был. Да вы и сами знаете. Но живым жить. Гоголь кивнул, помолчал обдумывая что-то: — Так… мои чувства относительно вас… Вы не оскорблены? Хотел Александр Христофорович мальчишке объяснить, что нельзя любовью оскорбить, что Николенька давно ему мил, и как можно не заметить, но передумал, притянул к себе Николая Васильевича, растерянного, сомневающегося и поцеловал, раз, другой. А на третий с восторгом почувствовал, как откликаются на поцелуй родные теплые губы. Все заметили, как изменился Александр Христофорович в последние осенние деньки. Помягчел, не такой суровый, строгий стал. Когда Бомгарт в очередной раз одарил Диканьку любовно собранной им коллекцией отборного самогона и заявил, что пить бросает, Александр Христофорович не стал, как обычно, ядовитые комментарии отпускать. Подбодрил только и пожелал успехов в начинании. Когда на казака одного с жалобой пришли, что, мол, все подсолнухи под окном вытоптал, и впотьмах кошке-крысоловке лапу отдавил, не стал Александр Христофорович, как ранее, бранить, а спросил, что собственно этот козак ночью под окошком чужой хаты делал. А когда козак повинился, что бегает он к дивчине, так и вовсе рассмеялся, даже выговора не сделал. Да и когда Александру Христофоровичу подчиненных гонять, если дома его ждал Николенька? А то и не дома, в участок заходил, ждал, пока Бинх дела свои закончит, чтоб вместе пойти. С того разговора Гоголь тоже изменился, хоть и стеснялся он еще своих чувств, но Бинх и не торопил, ему хватало и того, что за руку подержать можно, губ коснуться, желая доброй ночи. Все, что было отнято у Александра Христофоровича в юности, все, что он побоялся принять от Гуро, теперь сам щедро дарил Николаю Васильевичу. Николеньке. Всю нерастраченную нежность, желание любить, оберегать, отдавал, да и самого себя был готов отдать, всего без остатка. И только в одном он Николеньке отказывал и отказывал непреклонно. Гоголь очень хотел узнать о своем, как он сам называл «даре», испытать хотел, на что способен. Бинх подобные стремления пресекал: — У вас в руках оружие страшной силы, а инструкции нет. А ну как вырвется из-под контроля? И невинные люди пострадают, и Вы сами, не ровен час, не сможете вовремя остановиться! Гоголь возражал, вспоминал Якова Петровича, который отсоветовал к доктору обращаться, в такие минуты Бинх недобрым словом Якова поминал. Мало того, что мальчишку с собой потащил, так еще и использовать хотел непонятным образом. А видел ли Яков своими глазами, во что превращается милый Николенька? Заглядывал в черный страшный омут вместо глаз? Что-то подсказывало, что нет, но даже и узнай Гуро про все способности Гоголя, вряд ли его бы это остановило. И забыл, совсем забыл Александр Христофорович, как переменчива злодейка-судьба, как она завистлива бывает к человеческому счастью. Когда семерых хуторских девушек находят мертвыми, он ощущает огромный испепеляющий стыд и вину: не справился, не уберег, потому и выслушивает все до последнего проклятья хуторских баб, не прячется от осуждающих взглядов отцов. И уверенный в том, что единолично виноват, совсем забыл Александр Христофорович о том, что испуганные и озлобленные люди больше всего хотят найти виноватого, а виновен тот, кого не понимают, виновен всегда чужак. Бинх до последнего не мог поверить, что послушные крестьяне, почтительно снимающие шапку при встрече с ним, могут превратиться в неуправляемую толпу, жаждущую крови. Запоздалое понимание пришло, когда из толпы в него полетели камни. Люди устали бояться, им не нужны обещания и уверения. — Все немедленно по домам! — взревел он вынимая из ножен саблю, по виску побежали горячие капли. Камень рассек кожу на голове. — Немедленно, я сказал! Те, кто не подчинится, будут объявлены бунтовщиками. Да я вас в Сибирь! Казаки рядом обнажили оружие, и в любой другой день этой угрозы было бы достаточно, но сегодня разум людей застило горе. — Отдавай ведьмака! Это он! Он во всем виноват! — Да какой ведьмак! Что вы несете! — вспомнился Гоголь… Николенька. Прозрачный хрустальный взгляд, розовые зацелованные губы. Он, что ли, ведьмак? Зло во плоти? Но память услужливо подсказала и иное: черный нечеловеческий взгляд, белую мраморную кожу с черными прожилками, трупы на полу. Ведьмак? Людское море заволновалось, взвыло словно в ответ на сомнения: — Ведьмак! Отдавай нечистого! — Я сказал, по домам! — ведьмак Гоголь или не ведьмак — не важно. Все неважно, кроме него самого. Выстрелить Александр Христофорович не успел, разъяренные люди смели и его, и казаков, выломали дверь в участок. — Ты уж не серчай, Александр Христофорыч, — бубнили, отводя глаза, мужики, пока вязали ему руки, — мы ж просто по-христиански все разрешить хотим! Вот пожжем нечисть, сделаем богоугодное дело и отпустим! От беспомощной ярости Бинх взвыл не хуже волка, когда мимо него протащили бледного испуганного Гоголя. На один только миг им удалось встретиться глазами, а дальше все завертелось в дикой свистопляске. На площадь уже стащили кучу хвороста, несли все: и мужики, и старики, и бабы, даже детвора помогала. Гоголя привязали к столбу, перетянув ему веревкой шею так, что он наверняка задыхался, и не мог даже двинуться в попытке освободиться. Бинх снова завыл, зарычал, вгрызаясь зубами в веревку, рванул так, что опрокинул удерживающих его мужиков, кинулся туда, к позорному столбу, к месту казни. — Ну будет вам, Александр Христофорович! — его удержали. — Нечего погань эту жалеть! Дивчины из-за него сгинули! Он не верил, до последнего не верил, что это происходит наяву, а не в кошмаре. Как в момент смерти Якова, когда обрушилась горящая кровля. И снова огонь, — ударила в висок разбойничьим тяжелым кистенем ошеломительно простая мысль. — Как и Яков… В огне уйдет… — осознание того, что это конец, лишило последних сил, и Александр Христофорович медленно осел на колени, не чувствуя холода. К охапкам хвороста уже подносили сразу несколько факелов. Вот, весело потрескивая, побежали тоненькие пока огненные змейки и толпа ликующе взревела. Но тут словно ледяной ветер пронесся над площадью, задувая костер. Фигура у столба вытянулось струной, Бинху показалось даже, что он видит нечеловечески белое лицо. Он представил, что произойдет, если силы Гоголя вырвутся на свободу. Представил, и стало страшно. Останется ли хоть кто-то живой на этой площади? Из этой толпы невежественных, суеверных людей? Мужчин, женщин, стариков, детей? Стоит ли жизнь одного человека такой жертвы? Александр Христофорович не знал ответа на свой вопрос и оттого ненавидел себя сильнее, чем кого-либо на этой площади. — Не поддадимся дьявольской силе! — кто-то затянул молитву, сразу несколько факелов снова ткнулось в хворост. Огонь не загорался, тоненькие веточки занимались и тут же гасли. Но факелов становилось все больше, и хоть не было огня, но дым стелился по площади, разъедал глаза, не давал дышать. Фигура у столба содрогнулась в приступе кашля, и словно невидимые тиски разжались, отступил гробовой холод. — Нет! — Бинх почувствовал, что мешающая говорить веревка ослабла, он бешено закрутил головой, высвобождая рот и закричал из последних сил: — Выпусти это! Сейчас! Сделай это сейчас! — он кричал и рвался, но было поздно. Его то ли не слышали, то ли Гоголь просто не мог сделать. Вакула, огромный, сильный, словно разъяренный медведь, врезался в толпу, расшвыривая в стороны не ожидавших его появления людей, и Бинх позволил себе какое-то мгновение надеяться, что здоровый и сильный кузнец справится. Но кто-то из мужиков ударил его сзади огромным колом, выдранным загодя из изгороди. Вакула рухнул на землю. К хворосту поднесли факелы и пламя неохотно медленно разгорелось. — Огня! — заорал один из зачинщиков — Давайте еще огня, православные! К нему с готовностью устремилось еще несколько человек с факелами, он схватил один, поднес к хворосту. И тут что-то громыхнуло — мужик, взвыл, завертелся на месте, схватившись за простреленную кисть, выронил факел в лужу. Огонь погас, бессильно зашипев, но на это никто не обратил внимания. Все как по команде повернулись в сторону высокого человека, медленно и уверенно выступившего на свет. А потом над площадью разнесся громкий голос со знакомыми насмешливыми интонациями, объясняющий крестьянам, что с ними будет, если они немедленно не прекратят линчевание. Людское стадо постепенно приходило в чувство, крестьяне переминались с ноги на ногу, кое-кто уже начал отходить назад, прячась за спины не столь сообразительных односельчан. — А теперь пошли вон! — завершил свою краткую, но доходчивую речь совершенно живой и невредимый Яков Петрович Гуро.