Любовь сильнее

Яков Петрович Гуро на первый взгляд и не изменился с момента своей трагически-героической кончины. Похудел разве, да наряд без привычного яркого щегольства, но в глазах все тот же задор, в движениях все та же живость. Бинх устало потирал кисти рук, сидя прямо на ступенях полицейского участка и смотрел, как Яков быстро, но бережно, чтобы не причинить лишней боли или неудобства, перерезает веревки, удерживающие Гоголя. Как тот, повторяя и повторяя словно заклинание: «Яков Петрович, вы живы, живы, живы!!!», смотрит на своего начальника, или уже не начальника, словно на существо поистине неземное. Саша решил им не мешать, лишний он сейчас будет, да и обязанностей служебных с него никто не снимал. Казаки, которых разбушевавшиеся крестьяне заперли в камерах, выходили по одному, стыдясь опускали головы и молча толклись теперь перед крыльцом, ожидая приказаний. Выволочку им делать он не стал, успеется ещё. Приказал помочь Вакуле, часть отправил разбирать несостоявшееся место казни и всем строго-настрого запретил сводить счеты с обидчиками. Завтра с зачинщиками беспорядков поговорит. Все завтра. К участку подошел Яков, Гоголь шел рядом, вцепившись в рукав и не сводя сияющих глаз с лица Якова, а потом и вовсе на шее повис, не сдержавшись. — Ну, голубчик, — Яков обнял мальчишку, успокаивающе погладил по спине, а сам поверх подрагивающих от рыданий плеч все смотрел на Бинха. — Николай Васильевич, давайте-ка пройдем внутрь. А лучше найдем местечко поукромней. Нам многое обсудить нужно. Намек Бинх понял: — Прошу ко мне, господа. У меня можно и в себя прийти, и дела обсудить. Гоголь будто и не услышал, все не отводил от Якова зачарованный взгляд и глаза сияли таким счастьем, что Бинх отчетливо почувствовал, как в сердце медленно и неотвратимо вонзается ледяная игла. Но пока шли к дому, Александр Христофорович заставил себя взглянуть на произошедшее по-немецки, то есть рационально, и выходило, что незачем ему себя жалеть и печалиться. Во-первых, Яков жив. Во-вторых, Николай Васильевич чудесным образом спасен. А то, что мальчик на Якова влюбленными глазами глядит, а не на него, не на Бинха, так он и раньше так на него не глядел. Что ж поменялось? В конце концов, Александр Христофорович не юнец безусый, чтобы желать себе полюбившуюся игрушку, он человек опытный и зрелый, понимает, что истинно влюбленный желает счастья не себе, а предмету своей любви. Тут стройная логическая цепочка начала негармонично побрякивать и распадаться, потому что Бинх понял, что… что он не понимает, а кому конкретно он желает счастья? Кто предмет любви? Обработали ссадины и ушибы у Николая Васильевича, потом рану небольшую, но неприятную у Бинха, потом наконец устроились в гостиной и только тогда Гоголь спросил наконец: — Яков Петрович, как так вышло? Я же… Мы своими глазами видели, как вы в пламени погибли! И останки… Про останки Бинху было особенно интересно, на все остальные вопросы, заданные и еще не заданные, ответы он приблизительно знал. Поэтому он просто сидел в своем кресле, медленно потягивал остатки замечательной малиновой наливки, слушал Якова, рассказывающего свою историю, и смотрел как Гоголь не сводит со своего кумира восхищенного взгляда. — И вот, когда я понял, что меня все считают мертвым, я сообразил, что это прекрасная возможность взглянуть на наше расследование под другим углом. Со стороны! Он посмотрел на помрачневшего Гоголя: — Уж простите меня, голубчик, что вам не открылся. Не имел права рисковать, хоть и понимаю, что заставил вас пережить не самые приятные мгновения. — Я был уверен, что вы умерли, — в голосе Гоголя прозвучал упрек. Яков примиряюще улыбнулся: — Николай Васильевич, а я был уверен, что вы и без меня продолжите расследование. И справитесь. Рад, что в вас не ошибся, — и небрежно-ласкающим жестом потрепал по плечу. Бинх ждал, что Гоголь снова от счастья засветится, но тот только брови сосредоточенно сдвинул, покусал губу и спросил: — А что вам удалось выяснить? Вы поняли, кто такой Всадник? Яков с показной небрежностью прошелся по комнате, сел в кресло, изящно закинув одну ногу на другую и только потом соизволил ответить: — Думаю, что эта загадка мною разгадана. — И замолчал, змей подколодный, всецело сосредоточился на бокале с наливкой. Саша видел, что Яков красуется, павлиний хвост распустил, и просто ждал, когда навосхищавшись собой, продолжит рассказ. Гоголь ждать не стал: — Ну так скажите же! — и нотки в голосе не просящие, требовательные. Гуро ничего не заметил, улыбнулся с прежней снисходительной ласковостью: — Уж простите, голубчик, пока не вправе. Вот скоординирую действия с инстанциями повыше — тогда. Возможно. — Возможно? — вот теперь ошибиться, не заметить было нельзя, Гоголь возмущенно сверкнул глазами. — Возможно? Я и Александр Христофорович имеем полное право знать о том, как проходит расследование! Вы знаете, что я… мы… пережили! Мы думали, что вы мертвы! Я думал, что вы мертвы! Так старался найти убийцу, и я настаиваю… Темные глаза Гуро удивленно расширились: — Настаивать, Николай Васильевич, вы будете дома маменьке! А пока вы у меня на службе, извольте не забываться. В комнате повисла неприятная, напряженная тишина, но Гоголь глаз не отвел, ждал ответа. — Николай Васильевич, голубчик, — Яков снова улыбнулся. — У вас день был тяжелый, идите-ка вы спать. Утром побеседуем. Ох, не понял Яков, не заметил, что нет больше прежнего Николая Васильевича, тот, старый, в глаза смотрел преданно, слушаться готов был не то что слова — жеста. А этот только губу закусил упрямо, подбородок выше вздернул: — Нет! — Саша успел почувствовать, как по комнате словно ветерком морозным повеяло, но ничего ни сказать, ни сделать не успел — стакан в руке Гуро разлетелся осколками, вино плеснуло на пол. Саша вскочил на ноги: — Николай Васильевич! — он кинулся к Якову, у которого на скуле закровоточила тонкая алая царапина. — Вот так пассаж, — Гуро смотрел на воинственно взъерошенного Гоголя задумчиво, но Саша успел заметить промелькнувшую во взгляде растерянность. Увидел, как схватился Яков за свою неизменную трость. — Николай Васильевич, — Бинх осторожно, но крепко взял юношу за локоть, настойчиво потянул за собой. — Довольно на сегодня. Яков Петрович нуждается в отдыхе, да и вы тоже. Он уже приготовился к долгим уговорам, но Гоголь опустил глаза, буркнул недружелюбное: — Покойной вам ночи, — и сам вышел из комнаты. В гостевой спальне Саша не сдержался, тряхнул мальчишку: — Вы что творите! О чем мы с вами беседовали! Как вы смеете применять свою силу на близких людях? А если я вам не угожу, то и меня так же? Что вы молчите? — он не удержался, снова встряхнул опустившего голову Гоголя. Тот и не сопротивлялся, только дышал часто-часто, а потом Бинх увидел катящиеся по лицу крупные, как горох, слезы. — Я не хотел… Просто… Я так скучал по нему… Вы не представляете, как мне было, приходил на это пепелище по ночам, чуть вены себе не перегрыз… А Яков Петрович… Живой… и… и… — он задохнулся, всхлипывая, потом вытер нос рукавом, точь-в-точь деревенский мальчишка. Бинх только головой покачал. Он присел на кровать, потянул Гоголя к себе, обнял, успокаивающе поглаживая по плечам, по спине, ждал, пока тот не выплачет все страхи и сегодняшнего дня, и минувшие. «Я утешаю несчастное рыдающее чудовище, — подумалось. — Чудовище, которое и меня, и Якова в порошок сотрет и глазом не моргнет. Потом, правда, рыдать будет над телами и виниться» Словно подслушав эти сашины мысли, Гоголь хлюпнул носом, уставился на него. Зареванный, нос и губы распухли, покраснели, ресницы мокрыми стрелками торчат — самое милое из всех виденных Бинхом чудищ. — Я вас никогда не трону, честью клянусь, — прогнусавило чудище и ткнулось носом Саше в плечо, выдохнуло судорожно. Не менее получаса пришлось провозиться с Гоголем, прежде чем тот окончательно успокоился. — Вы поймите, Николай Васильевич, Яков Петрович на государственной службе, у него ответственность несоизмеримо выше, чем у вас или у меня. Он себе не принадлежит. Думаете, легко ему было это время скрываться и таиться? — увещевал Саша разобиженного мальчишку. — Я, как офицер, прекрасно его понимаю, самому иногда приходилось приказ поперек своих желаний исполнять. Гоголь слушал внимательно, взгляд у него сделался сосредоточенно виноватый, так что сошлись на том, что завтра он у Якова Петровича прощения попросит и силой своей пользоваться больше не станет. — Вот славно, голубчик, — Саша, не думая, приобнял юношу за плечи, коснулся губами виска. — А теперь ложитесь спать. Гоголь вдруг закусил губу, снова сдвинул брови, Саша уже знал: снова залетела в лохматую голову беспокоящая мысль, и вскинул вопросительно брови. — Александр Христофорович… А Вы… Вы сейчас пойдете… — Гоголь покраснел, — Вы и Яков Петрович… — Я и Яков Петрович еще по стаканчику на сон грядущий, и тоже на боковую, — закончил Саша. — Спите. В коридоре Саша остановился, прикрыл глаза, но даже так не смог сосредоточиться, мешало мельтешение мыслей, чувств. Как все могло так запутаться? Не мудрено, что Гоголь не может слов подобрать. Саша и сам теперь не знает, что и думать. Яков жив… Что первый-то раз, как в Диканьке появился, все с ног на голову поставил, что второй. Вот уж поистине бес. А потом вдруг подумалось: а если неправда все? Морок и наваждение? И нет в гостиной никакого Якова, и дотлевают обгорелые останки в семейном холодном склепе? На первый этаж спускался бегом, распахнул дверь и так и замер, опершись о косяк: здесь. Живой. Здоровый. — Долгонько же ты, Саша. Я заждался уж! — сверкнул глазами Яков, меривший шагами небольшую гостиную, помахивая тростью. — Небось, тоже захочешь мне допрос учинить. — Я бы хотел услышать объяснения. Яков, ты исчез, бросил Николая Васильевича. Знал же, что он останется и начнет убийцу искать. Яков небрежно махнул рукой, понимай, мол, как знаешь. Потом вгляделся в сашино лицо: — А еще я знал, что ты о нем позаботишься. И не ошибся. Вы смогли раскрыть несколько дел самостоятельно. Думаю, еще немного и сами дознались бы, кто Всадник, если бы не сегодняшнее досадное недоразумение. — Что именно ты называешь досадным недоразумением? Гибель семи невинных девушек или чудом не состоявшееся сожжение Николая Васильевича? — не выдержал Бинх. Яков недовольно выгнул брови, но ответил: — Девушек жаль. Но что касается сожжения… Вы вполне могли справиться и без моей помощи. Если бы он мог правильно применить свои способности. — Способности? Ты эти его приступы так называешь? — не стал ходить вокруг да около Бинх. — Ты знаешь о том, что он может убивать во время этих приступов? Убивать, Яков! Та сила, что таится в нем… это нечто неподвластное разуму человека. Яков только отмахнулся: — Сейчас неподвластное, а там… Там видно будет. — Яков Петрович! — возвысил голос Бинх, — Вы говорите сейчас о том, что во имя каких-то непонятных целей использовали этого молодого человека, ничего ему не объясняя. Втемную? Яков вдруг залился смехом, было видно, что доволен он сверх меры. — Втемную использовать тёмного! Ну что за восхитительный каламбур! — он насмешливо поаплодировал кончиками пальцев, — А ты, Саша, я смотрю, прикипел к Николаю Васильевичу, раньше-то ты его и не замечал. Впрочем я тебя понимаю. Есть в нем что-то… И не захочешь, а привяжешься сердцем. — Яков… Эти способности… — Выше вашего понимания, Александр Христофорович! — отрезал Гуро. — Я вам это уже говорил, и еще раз повторю! И мои резоны тоже выше вашего понимания! Так что не вам меня учить! Яков говорил, все больше распаляясь, возвышая голос, он даже на месте усидеть не мог, мерил комнату большими шагами, помахивал тростью, а Бинха вдруг осенило: наносное это все, ненастоящее. И угрозы, и оскорбления. Яков словно прячется за пылким возмущением. И инсценировка эта… Где он прятался все время? Ну не в лесу же ночевал? Представить Якова живущего в шалаше, точно Дафнис, было решительно невозможно, да и по виду не скажешь. Темнит он опять, утаивает. Саша решительно шагнул к Якову, перехватил за запястья, останавливая очередной грозный взмах трости: — Ну полно, Яша, полно. Может, расскажешь? Все, как есть, расскажешь. И про Николая Васильевича, и про то, зачем ты здесь. Яков помолчал, взгляд отвел, куда-то поверх сашиного плеча смотрел, рассматривал тьму за окошком: — Да нечего мне рассказывать, — и губы сжал, так, что складки в уголках резче обозначились. Саша хотел было еще поспрашивать, но увидел синяки под глазами и как устало опущены плечи, и что совсем уж на Якова непохоже — галстук повязан самым простым узлом, а не щегольским каким-нибудь, и передумал. — Ну нечего, так и нечего, — он примирительно погладил Якова по непривычно колючей щеке, обычно выбритой до шелковой гладкости да еще умащенной кремом и надушенной. Сейчас от Якова пахло лесом и горьким дымом. — Сам сказал, утро вечера мудренее, вот и ложись, отдохни. Яков хмыкнул, уголки губ дрогнули в полуулыбке, но глаза остались серьезными. — Отдохнуть… Я с превеликим удовольствием, Саша, только спаленка-то занята — в гостевую положишь? — Нет, там Николай Васильевич, — начал Саша, а потом понял скрытый смысл вопроса. — Прекрати это, Яков. Мелочно, и тебе не идет. Яков только плечами пожал нисколько не смущаясь: — Николай Васильевич, как я и говорил, чрезвычайно обаятельный молодой человек, так что я бы понял. Да я и не слепой, Саша. Вижу, как ты на него смотришь. — Его на моих глазах чуть не сожгли. Я беспокоился, — спокойно пояснил Саша. Яков пытливо заглянул в глаза, потом устало тряхнул головой. — Прости, я и правда устал. Чертовски устал… — и обняв, притянул к себе, со стоном вжался в шею, царапнул щетинистой щекой. — Устал… От чертова леса, от вашей чертовой Диканьки с ее загадками и убийствами. От этого дела. Таким Саша его не видел никогда, но не слишком удивился. У каждого человека свой предел бывает, за которым он ломается, если поддержать некому, подхватить. Поэтому он просто стоял, обнимая, поглаживал по плечам, по отросшим волосам на затылке. Яков застонал благодарно, обхватил за талию, притягивая к себе. В этот момент Саше почудилось, что скрипнула половица, тихий, едва уловимый звук, он обернулся, но дверь в гостиную была закрыта, только оконный ставень от поднявшегося ветра поскрипывал. Надо приказать, чтоб петли смазали. — Пошли, Яков. Тебе надо поспать. В спальне Яков разделся, нырнул под одеяло и блаженно зажмурился, как огромный котище: — Вот оно счастье… Нормальная постель, — а сам выжидающе следил, что сделает Саша: как вежливый хозяин, уступивший кровать гостю, откланяется или… Саша и намеревался откланяться, но в сердце уже снова пробудилось что-то, даже не былые чувства, нечто более сильное, серьезное, тянуло его к Якову с прежней силой. И не за плотскими утехами, а просто рядом побыть, успокоить, утешить, может снять с плеч неведомый ему, но тяжелый груз. Яков с кошачьим вниманием следил за каждым движением, как Саша расстегивает пуговицы на рубашке, как снимает галстук. В кровати притянул к себе собственническим совершенно жестом, так что не вывернешься, только тогда расслабился, прикрыл глаза. Уснул Яков мгновенно, и так и проспал всю ночь не просыпаясь и не меняя позы, не ослабляя хватки, а Саша не спал еще долго. Все думал, и мысли были тяжелыми, от них сон бежал и голова наливалась тягучей болью. О том, что за секрет таил Яков, который так его угнетал, и о Гоголе, спавшем в гостевой спальне. И как такое может быть, что лежа в объятиях одного дорогого ему мужчины он думает о другом, не менее важном для него? Ближе к рассвету, когда Саша наконец задремал, ему вновь почудились тихие шаги в коридоре, он вскинул голову и долго прислушивался, вглядываясь в непроницаемую предрассветную тьму, но так ничего и не увидел.