кoль гopeть, тaк yж горeть сгоpая.

      Душно в любое время суток. Даня смотрит то на пол, то на потолок, всё боясь контакта со знакомой ему женщиной. От неё пахнет какими-то очередными дорогими духами, у неё холодные, но довольно нежные руки, и она целует куда-то в макушку, всё рассчитывая на то, что сын её с каким-нибудь разом да простит. Идиотка.       Кашин каждую ночь мечтает её зарезать, не считая это чем-то неадекватным. Зарезал бы от огромной ненависти и сейчас, но в палате нет ничего острого, да и неподалёку где-то находится лечащий врач.       Удушил бы подушкой, но не хватит сил, ослаб.       Избил бы до смерти, но руки и так в синяках, и лучше бы не спрашивать откуда они.       Каждый удар выйдет ему больнее в ладонях, да пальцах.       Высказал бы ей всё, что мог, но бессилен. Она скинет всё на бред. И будет улыбаться-улыбаться-улыбаться. Закричал бы на всё помещение, что есть силы, показывая всю боль, но в горле приглушенно и пересохло. Застрелил бы всех, кого видит каждый день, однако, вроде бы, как в себе. Пусть и имеет десять личностей, каждую из них тщательно бережа в себе.       Его мать — сука и шалава. И не верит он в это: родителей не выбирают. Она выкинула его как щенка, променяла на деньги, на хорошую и мирную жизнь. А он был способен только, как псина, и скулить.       — Дань, ну тебя хоть тут хорошо кормят? — женщина гладит по плечу, а свободной рукой приобнимает.       Но рыжеволосый только одёргивается, не позволяет к себе излишних касаний, а мать только строго выдыхает и сама отодвигается.       — А тебя хорошо кормят, мамочка? — он произносит последнее слово с излишней обидой, прямо-таки выделяя обращение к последней. — Каждый день, блять, наверное, морепродукты ешь или подороже чё? Дядя Коля не жалеет? Или... Как он там? «Николай Владимирович», прости.       В глазах горит вовсе неадекватный огонёк, превращаясь в само пламя. Мать уже не смотрит с такой «недоискренностью», теперь на лице мелькает презрение. Она сама знает, что променяла родного ребёнка на какого-то богатенького мужчину, за что получила нехилое осуждение от большого количества знакомых, но самое главное — от своего сына. Но вытащила репутацию деньгами, и все забыли. Этим плохи люди: делая из чего-то «трагедию», уже завтра не помнят, находят нужные варианты своей жизни, а не чей-либо ещё.       Помнится, «Дядя Коля» из Даниных уст звучало слишком часто, причём в счастливых нотках. Отца толком не было, а пусть в шестнадцать, но появился. Несмотря на огромное бабло у себя в кармане, всегда оставался хорошим человеком, а общего с мужчиной нашлось сразу же много. Тут же и оружие, и шахматы, и прочие хоть и заезженные, но ставшие интересными темы.       Казалось, Николай полюбился даже больше, чем родная мать, которая не одобряла этих простых и якобы детских «Дядя Коля», сразу же требуя имя и отчество, либо «папа». Последним назвать не получалось, такая решимость ушла ещё в ранние годы, а вот то «противоречивое обращение» звучало куда лучше. Дядя Коля одобрял всё, но в один миг, через год после знакомства, оказался возненавиденным навсегда.       Ситуация пошла врозь. У них с матерью не должно быть детей, даже упоминания о них. Это мешало их делам по бизнесу и заключению какой-то там выгодной сделки. Вникать не хотелось, да и как-то не успелось, не вышло. Рыжеволосому придумали кучу болячек помимо, шизофрению третьей степени, и всяческие диагнозы, что до конца жизни бы, либо лет десять минимум не позволили ему никуда деться из психиатрии.       И даже если ему стукнуло восемнадцать — всё равно. Он будто бы им чем-то помешал, сказали бы раньше — уехал бы, ушёл, не полез бы к грязным деньгам, чёрт побери. А в итоге получил только одну комнатушку, подобную карцеру и «лучшие условия», поначалу совершенно ничего не понимая.       — Я приду через неделю, сигареты там.       Она уходит, а ему всё равно. Она покупает ему сигареты и это единственное, что вызывает хоть какой-то восторг. Все остальные эмоции безразличия, ему безразличны все.       Кроме, кажется, Лизы, с которой они знакомы меньше недели, но видя её каждый день, фактически в одно и то же время, что-то обрывается внутри, подобно канату. И скинуть на одиночество это вполне себе возможно, скинуть на то, что необходимо с кем-то разговаривать в адекватной манере тоже. Но здесь другое.

× × ×

      — Меня так заебали эти психиатры. — Лиза прижимает голову с стеклу, всё также сидя на подоконнике. На лице полное спокойствие, но очевидно, что то совершенно недолгое. Только малейший звук в коридоре, как эти двое подрываются уже прятаться куда только возможно. Это всё: действительная фобия, после последнего раза, который заставил исключительно залиться краской, ведь такое близкое расстояние не таких близких между собой людей кого угодно выведет из себя.       — А со мной они почему-то даже не пытаются, — от же Дани слышна усмешка. Он забирается на подоконник, украдкой смотря на собеседницу, пытаясь откапать хоть немного иронии прямо сейчас. — Но это всё материны устои.       — А как ты здесь вообще оказался, если всё хорошо было?       У Кашина от этого только глаза бегают, очевидно, что не захотел бы прямо всё так рассказывать, но не сможет и прямо сейчас промолчать. Этой милой девушке, что совсем скоро восемнадцать, почему-то совсем не страшно доверять. Да и чего боятся-то? Это тоже можно покрыть деньгами. Кажется, всё можно покрыть грёбаными деньгами.       — Да мать нашла богатого ёбыря, а я думал, что всё лучше будет. Он дядька-то неплохой показался, хоть и бабла много, а в итоге: вот. Бизнес им нужен оказался какой-то за границей, а я не к хую. Вот и оказался резко неадекватным, хотя всю жизнь заебись всё было.       — Скучаешь по ним? — Неред только слегка двигается ближе, но то совершенно случайно, только наоборот возникает ещё большая идиллия.       — Нет, обойдутся, — а теперь на веснушчатом лице ни с того ни с сего возникает улыбка, совершенно простая, но, мол, защитная реакция. — А у тебя что? Тоже родственники?       — Да нет... — хрупкие ладони сжимаются между собой довольно крепко, показывая даже некое расстройство и то самое «больная тема». — У меня мать погибла в автокатастрофе — я тогда думала, что жить дальше не смогу. Остался отец, да и он побыстрее спёк в психушку с депрессией, мол, ты девочка взрослая, всё понимаешь.       — Почему он так поступил? Это же типа... Так не должно быть.       — А я не знаю. Нам тяжело, а он о себе думает. Ну как было всегда. — в голове у русоволосой множество мыслей, которые стремительно наводят печаль прямо-таки в привычной депрессии. Это чувство, даже вернее жизненное состояние, готово резать без ножа и по-живому. — Бухает там теперь, наверное, беспробудно.       И хочет добавить, что совсем не скучает по нему и ей безразлично, дабы показаться сильной, но не может. Любые внутренние душевные противоречия прогибаются с первой слезинкой на глазах. Она давно не плакала, а значит зарыла чувства в себе. Их только что вскопали, а спрятать снова быстро не получилось. Потому и сейчас по щекам солёные дорожки, а в отличительной черте параллельно поджатые губы.       Даня видит. И Даня, чёрт побери, впервые почему-то беспокоится. Он не хочет видеть, как Неред плачет. Просто потому что внутри него, в его механизмах это невозможно. Убиваться о ком-то там ещё имеет право только он, потому и сейчас не может позволить, тем более ей. Той, которая похожа на чайку.       Неуверенно тянет руки вперёд, мгновенно обнимая довольно крепко худое тело, заставляя русоволосую прижать голову к довольно немаленьким плечам и лишь затихнуть, не выдавая сбивчевого дыхания.       — Я очень по ним скучаю.       Невыносимые на слух всхлипы.       И Даня вновь поймёт: как это и что это такое. Ему бы самому не ощущать чего-то схожего, тогда было бы проще, тогда бы не возникло такого масштабного сочувствия. Жить в таких условиях — лютый ад. Бесчеловечность.       В неприятном, тёмном помещении виснут тишина и необыкновенная теплота друг от друга. Ведь итак, чаще всего, холодно, не спасёт ни одно одеяло в палатах и ни один тёплый солнечный луч. А иногда, душно, душно до невозможности. Но сейчас точно так, как нужно. По молчанию между ними, более похожему на паузы, понятно.       — А теперь, вот, совсем одна, получается.       Русоволосая макушка поднимается слегка вверх, смотря на строгое и печальное выражение лица уже, кажется, друга. Она сказала ему слишком очевидную и жалкую вещь, но от этого даже стало как-то проще.       — Не говори так, — осторожно прижимает её голову ладонью к плечу вновь, боясь излишнего контакта глазами. — У тебя буду я, если захочешь, — так непорочно чисто звучат эти слова, что и правда суждены сбыться. — А теперь, давай покурим? Я тоже заебался.

Совсем ещё дети.