кoль гopeть, тaк yж горeть сгоpая.

      Лиза открывает глаза в чём-то небывалом. Дыхание тяжелое, практически сбивчивое, что кажется что-то неизвестное вот-вот вырвется наружу. Она буквально подскакивает с кровати, машинально обнимая себя руками и практически ничего не помня, разве что картинками и отдалёнными моментами. Ей хочется зацепиться хотя бы за что-то, но повсюду неразличимая пустота и слабый-слабый свет в палате. Видимо, только рассвет. Это замечается по слабым отсветам этой недолгой красоты и чего-то, практически уходящего и угасающего. Хочется видеть время, но такой возможности нет, ведь дверь закрыта, а скрипит при малейшем воздействии нехило, стоит чуть даже задеть.       В голове всё мутно, будто бы какое-то сотрясение мозга или чего хуже, но состояние это знакомо, после него ещё очень долго, как на иголках, да и чувство дрожи во всём теле не покидает ни на минуту, да и заснуть, что важно, невозможно. А виновником — таблетки. Те самые, что казалось даже не оставят настолько сильного и ярко выраженного эффекта, а в итоге помог, кажется, Даня.       В памяти всё идёт медленным чередом. Вот он придерживает, обнимает, вот все рвотные рефлексы оказываются уже не совсем рефлексами... Потом в голове один бред и галлюцинации. Они недолгие, но в этот короткий период, чего только не видишь и не слышишь. И в конце концов его тёплые, уютные и жизненно необходимые объятия. А что дальше? Неужели он донёс её до палаты?       Иначе просто невозможно. А сердце ведь забилось от воспоминаний в несколько раз сильнее: во-первых, от благодарности и неловкости ситуации, а во-вторых, ведь их могли поймать. Ведь обычно, когда расходятся, сначала в палату добегает один из них, а после второй. Так безопаснее, да и если спалишься — не спалишь контакт, а это самое важное. За остальное ничего почти быть и не должно. Но в порядке ли Даня?       Эти мысли просто съедали весь день, заставляя метаться буквально из угла в угол, чуть ли не меря каждый сантиметр. От каждых шагов Лиза дёргалась в надежде заметить знакомый и самый необходимый силуэт, но это было глупо, ведь коридоры, выходящие в заветное для встречи места у них разные, но сходя с ума, можно и не так обращать внимание на каждую деталь. Когда оставался час, полчаса, десять минут, пять минут, минута до их встречи, Неред не могла найти себе места так же, как и не знала, что делать и говорить, когда они увидятся. Кажется, им можно решить всё что угодно, но без слов.       Но Даня спать не может. За всю ночь практически ни разу не смыкает глаз. Для него «сон» впервые не существует, его съедают мысли: медленно, подконтрольно, а потом быстро и чётко, режа по-живому. Да, он, рискнув, отнёс совсем хрупкое и ослабевшее тело в комнату, зная наперёд, что другого выхода не будет. Если их тут спалили бы, то этот нелепый вечер в присутствии друг друга был явно последним, и тех самых моментов между ними, что пролетают оглушительно быстро и незаметно, не осталось. И даже наплевал бы, что могут заметить его, лишь бы не трогали Лизу, что совсем ни в чём не виновата. Он бы остался, он бы защитил, однако, не может спасти даже самого себя. А тогда о чём речь?       В потоках мыслей, где-то час за часом, думалось, что если их разлучат, то это до безумия страшно. Пусть уж лучше запрут вместе, при каких обстоятельствах уже вовсе не важно, да и спрашивать давно не приходится. Лишь бы близко, лишь бы рядом.       При первом свете в окно через решётки у Кашина в руках буквально застыл блокнот. На бумаге она. И ни на одном листочке, а на таком большом количестве страниц: тут улыбается, тут курит, тут смеётся. Она подобно эстетике. Она — что-то невероятное. Вот в чём, сидя в психушке, рыжеволосый и взаправду так скороспешно сошёл с ума, теперь сам того не отрицая.       Её теплые хрупкие рёбра. Даня выучил словно их каждую пропорцию и соотношение к телу, и сам не мог долго ждать, ведь переживал до невозможности. У них в психушке бывали случаи, когда человека выносили трупом от таких вот «таблеток», да и самочувствие у каждого будет на нуле после каждых лекарств, а в какой-то момент организм всё-таки не будет способен бороться.

× × ×

      И когда она задержалась, Кашин уже паниковал до невозможности, потому что хватило непрекращающихся раздумий днём и ночь, а сейчас ситуация добивала вкрай. Но стоило им только обняться так быстро, так тепло и неожиданно, как все сомнения и переживания опустились на землю и растворились в никуда. Они по привычке спешно забрались на подоконник, напротив друг друга, ведь без этого уже казалось, что чего-то не хватает.       — Ты в порядке?       Ничего не спросил бы иного. Только бы знать, что всё хорошо и жить как жил. А сейчас даже слегка оторвал от пола. Так рад был видеть, что даже показалось, что стоящая напротив не поймёт и не воспримет этого, но радость была иначе взаимна.       — Я хотела спросить первая! — русоволосая мягко улыбнулась, сделала шаг назад и решилась смело посмотреть в глаза, что всё ещё казались океаном. — Я в порядке.       Три слова, что заставили дышать ровнее, что заставили и правда поверить только в хорошее, а потом поспешно забраться на подоконник, помогая перво-наперво подруге, всё не сводя с неё зачарованных глаз.       — Ты такая бледная.       Будто бы впервые заметил, но было понятно, что пострадавшая действительно до сих пор не отошла от прошедшего состояния, а некоторые и не выходят даже, повторяя всё вновь и вновь, думая, что так и должно быть. Но эти двое не так давно обещали себе и друг другу идти против данных рамок. И пусть что-то пошло не так, и пусть это обещание скоро может стать забытым — главное, чтобы они не пострадали. Да и забылось как-то про все обещания, что были раннее. Стало достаточно присутствия друг друга, а ежедневные повод — враньё.       — Ты только заметил? — сколько помнит себя тут, как первая красавица девушка не выглядела, потому и сама подметила тот факт, что звучит и то забавно. Просто вчерашнее плюсом усугубило положение. — А ты как, всё хорошо?       — Хорошо.       Он откинул голову назад, всматриваясь в потолок. И это молчание между ними сказало всё — это как что-то бесконечное и совсем не страшно упасть, ведь про «хорошо» каждый раз неправда, только врут и себе, и друг другу, и другим. Так заебало, так хочется до безумства исследовать город, бегать босиком по какой-нибудь мягкой траве, смеяться и танцевать в открытое и откровенное небо, чувствовать в конце концов полную, но сейчас недостижимую свободу. Однако вместо этого они дышат только накуренным в туалете за день и может быть небольшими потоками ночного воздуха из еле приоткрытого окна.       Так, может, всё-таки не стоит врать о беспечном «хорошо», строя интересные и ровные иллюзии? И сказать всё как есть полностью.       — Правда я вчера охуеть как испугался. Лиз, ты же не глупая, могла бы понять, что эти уёбки проверять будут, а эти таблетки, судя по всему, что-то из рода хуеты галоперидола* или меллерила* и ты так проебалась! — не обижается, ничего. Просто говорит это с такой интонацией, словно пытаясь обвинить, да и воспринять заставляет не так явно, зато не умалчивает и не врёт.       — Я даже ничего сделать не смогла. Она спалила и сразу водой залиться заставила! Тем более сейчас всё в порядке. Смысл нашего с тобой разговора? Я не понимаю.       — Ты даже не представляешь какая хуйня потом с организмом творится, хоть бы воду сразу пить начала.       — Да ну, а ты охуеть-специалист, да? — русоволосая, словно ребёнок, отодвигается на край подоконника, готовая сжаться от обиды максимально сильно, ведь не понимает смысла этих претензий. Сам как будто бы не знает, что и как бывает в этом «карцере», да и перед тем как набраться так называемого «опыта» вероятно сто раз попадался, в итоге после выблёвывая из себя абсолютно всё в этих прогнивших туалетах на этажах. И всё равно этот опыт повторится с ним ещё неоднократно: в своё время, в свои обстоятельства.       — Да я же, блять, просто знаю! — повышенных тонов он не воспринимает совершенно. Оттого и резко разворачивает за локоть к себе, с неодобрением смотря в глаза. Однако видит лишь близко оказавшийся испуганный взгляд и сам опешивает. Похоже не ожидала, что так случится, да и еле смогла удержать равновесие, готовая разрыдаться прямо тут. И он всё понял.       Замолчал. Вжал собственные пальцы в её плечи, пытаясь оттолкнуть себя, хоть и для этого не предпринял и малейшего шага, лишь где-то там в мыслях, пытаясь сдержаться в другом, пускай и осознавал с неподдельной и безошибочной чёткостью чего же он хочет. И решился, зная наперёд, что выдержит и взаимность и отказ. Не зря же ему там кто-то и когда-то врал про то, что он сильный. И что этот «сильный» всегда измеряется кровью и по́том, большой ответственностью и вечными ошибками.       Губы стали чем-то единым, неотъемлемым, таким необходимым и родным. Поцелуи казались скомканными и слишком торопливыми, но важно то, что они были взаимны. Даня даже считал секунды, касания и миллиметры сплошь ещё совсем неопытной молодости. Но многого не насчитал, ведь теперь пыталась отстраниться Лиза, испуганно глядя в глаза.       — Нет... Дань, мне страшно. Я чего-то боюсь всё время. — почти что сорвавшийся тихий голос. Да, они знакомы-то совсем ничего, но за плечами словно года знакомства и взять руку за руку смертельно крепкой хваткой не страшно.       Но Лиза боится не «чего-то», а до точности определённого и знает этому имя. Привязанности, такой сильной-сильной, что до безумия, что до безграничности, а потом какого-нибудь обстоятельства, что подобно каблуку продавит тонкий лёд, заставляя всему невероятно привычному и нужному разрушиться. Будут крики и слёзы, будут снова четыре стены, а мечты пропадут в бесконечность. Так было и случилось когда-то. А заново совсем не хочется.       — Ничего не бойся, — Кашин оставил несколько осторожных с перерывом поцелуев, стараясь не думать о том, что может ждать их в будущем. — Я буду с тобой, пока эта психушка ёбаная не развалится, клянусь. Я не дам им тебя и пальцем тронуть!       — Я верю, но чувствую, что что-то не так.       Её не убедить словами. Кажется, только действиями, потому и поцелуи теперь устойчивее и увереннее, но все такие же неопытные, совсем юные и детские.       Это лето убьёт их. Они не против.

× × ×

      И Даня подолгу не дышит. Просто смотрит в каждую из четырёх стен и что-то торопливо рисует, боясь упустить мысль, боясь потерять неизвестное в памяти. Ругает самого себя тем самым, что слегка затупленным кончиком карандаша царапает костяшки рук и ладони. Приказывает себе и вправду забыть, но вторая личность цепляется за всё с неистовым желанием. Почти что грызёт карандаш, сам того не замечая, и в итоге просто оставляет все собственные мысли на бумаге. Сначала это совсем непонятные иероглифы, какие-то обрывки фраз и слов, большие тёмные здания, самолёты, а потом ни с того ни с сего большая стая чаек, а на переднем плане Лиза. Все иные рисунки лежат где-то там, на отстранённых страницах, но несмотря на это самый последний кажется лучшим.       Пару последних незамысловатых штрихов и «художник» с необъяснимой усталостью ложиться на холодный пол, опуская блокнот рядом с собой и поджимая колени старательно близко. Закрывает глаза и подобно маленькому принцу представляет розу, розу которую так тщательно бережёт, сажает в тёплую землю и отдаёт последние, очень ценные капли воды, но в другой миг хочет вырвать с корнем, разорвать, растоптать, всячески уничтожить и получить удовольствие именно от этого. Когда-то, в первый год, ещё ходя к психологу, рыжеволосый услышал совет, что нужно рисовать долго и старательно, а потом убивать свои труды, чтобы разобраться в собственных чувствах. И не бегать, и не кричать от беспомощности, просто потому что не можешь разобраться.       Потому и стоило ему просто вспомнить это, как дрожащие руки очень спешно потянулись к блокноту, вырывая из него тот самый лист, что содержал важное и нужное, и что за пару секунд превратились в совершенное «ничего», ведь также, когда и однажды увянет роза, как и полевые цветы, сменяя сезон, стремительно уйдут в землю. Клочки бумаги оказались раскиданы по сторонам и было почти что не жаль, но так же стремительно хотелось заклеить, зашить, собрать заново или нарисовать ещё, но увидеть и посмотреть вновь. В этом-то и нуждался Даня, в этих чувствах он и смог разобраться. Любит, но не хочет любить. Приказывает забыть, но его птицы прилетают вновь. И мучают, мучают, заставляя кулаками бить по стенам и громко-громко кричать. Но как хорошо, что Лиза не слышит. Просто спит и ни о чём не подозревает.       — Отпусти… — шёпот оглушительно бьёт по стенам, пока санитарам в ночную смену абсолютно всё равно на этот мимолётный по взгляду приступ, если бы продолжался дольше, тогда бы без разбору воткнули для боли и обиды шприц, для хорошего и эффективного успокоения. А пока успокоением служат лишь теперь вплотную поджатые к груди колени и разговоры с самим собой или со вторым неизведанным «я». — Отпусти, Лиза, отпусти… Ты вредишь мне… Не хочу тебя видеть, не могу… Беги от меня, Лиза... Если можешь — беги…       Опять гаснет и лопается уличный фонарь. А Даня засыпает на холодном полу довольно быстро, кидая что-то последнее и отдалённое вновь:       — Отпусти.