Пуанты, таблетки, коллеги

      Осаму сидел на кровати, пялясь перед собой расфокусированным взглядом. Оглушающе в утренней тишине тикали старые железные механические часы, стоящие на столе. Перед ними в ряд было выложено то, из-за чего он сейчас медитировал, пытаясь решиться.       Пластыри-подавители запаха. Таблетки-блокаторы альфа-гормонов. Стимуляторы омега-гормонов. Их же блокаторы.       Часы продолжали тикать.       Время близилось к выходу, если он не хотел опоздать на финальный прогон на сцене.       Он несколько раз пытался заговорить вслух, но каждый раз обрывал себя — он не был уверен в своих стенах, не был уверен в звукоизоляции, в своих соседях, вообще в чем бы то ни было, и он уже компроментируется, выкладывая все это богатство перед собой — даже если там заклеены все названия и сожжены выученные наизусть инструкции.       Подавители. Блокаторы. Стимуляторы. Блокаторы.       Что из этого ему нужно?       Накахара пропустит прием своих блокаторов. Судя по тому, что пластыри он носит по одному и до тех пор, пока они не начнут отлепляться — он боится передозировок и следует инструкциям. Но в то же время боится быть раскрытым перед кем-то посторонним — значит, пьет скорее всего утром, чтобы в течение рабочего дня эффект точно держался.       Значит, к утру он спадает.       Одасаку, ты был бы против этого?       Или счёл бы это помощью, за которую можно заплатить и такую цену?       Или мы всё равно идём против своей генетики, прячась за пластырями и блокаторами, и то, что мы пытаемся использовать гены ради личного успеха, это только усугубляет?       Он выдохнул, сгорбился. Положил руку себе на голову, извернувшись, и зарылся в волосы самыми кончиками пальцев, как будто это был другой человек. Пять лет прошло с его похорон, а Дазай всё никак не мог за ним угнаться.       Зазвонил будильник.       Он едва не подпрыгнул, чертыхнувшись и хватаясь за телефон. Там высвечивалось уже набившее оскомину «Связался с мадемуазель Д?».       Он выругался ещё раз, но все равно встал, хрустя затекшими от одного положения коленями, взял с полки над сломанным, кажется, ещё в восьмидесятые телевизором коробку с маленьким белым крестом из пластыря на розоватом боку. Среди рулонов бинта, упаковок марганцовки и обезличенных коробок гормонов лежал блистер с его антидепрессантами — далеко не такой пустой, каким ему следовало быть. Осаму выдавил на ладонь две мелких, до царапающих краёв жестких таблетки и закинул в рот, пытаясь проглотить до того, как начнёт неметь язык. Идти до кухни, чтоб запить их, было слишком лениво.       А если бы он так не облажался со своей первой попыткой суицида, всё было бы гораздо лучше. Даже если бы он не умер, можно было как минимум сделать это по-скромнее и не торчать теперь на учёте, каждую неделю грозя вылететь с работы. Умереть от голода было бы не очень приятно. А страдать он мог и при жизни.       Телефон пиликнул снова, на этот раз о том, что пора бы выходить, если он не хочет проштрафиться с работой ещё больше. Осаму сгрёб в сумку всё со стола, ощупал бинты на шее — те сидели привычно плотно, и сам факт их наличия успокаивал, хотя без пластырей он чувствовал себя голым — и вышел из квартиры, захлопывая за собой дверь. Только уже на лестничной площадке, когда за шиворот залез сквозняк, он понял, насколько же взопрел, пока сидел и думал над всем этим бредом, сидя посередь комнаты в плаще.             День обещал быть чертовски длинным.       Дорога до театра прошла будто мимо — он слишком много думал о том, как провернуть гормональную махинацию века. Схема была одновременно проста, как пробка, если сравнивать её с тем, что разыгрывалось, чтобы он мог сбежать из Японии и при этом притворяться законопослушным для Франции, и чудовищно сложна относительно того, чем он занимался последние четыре года. В уме сами собой рисовались привычные ходы, но когда доходило дело до деталей, он вставал в ступор, не понимая, как пробраться через такое количество условий, не разорваться и не подставиться.       Ничего. Значит, поработает головой, а не инстинктами.       Мельком поздоровавшись с охранником, он едва не пробежал в свой кабинет, на ходу вынимая ключ. Судя по копошению из раздевалок первого этажа, кто-то из труппы уже был здесь, и, возможно, не только лишь те, кто ему был безразличен.       В кабинете он скинул на вешалку плащ, вытащил на стол провода и ноутбук, водружая его на громоздкую, подстать компьютеру, подставку-кулер, и запихал сумку в нижний ящик стола, достав оттуда точно такую же, но без кучи подозрительных колёс и недогорчичников. Конечно, чтобы насыпать стекла ему в ботинки (как мстящий кошак, честное слово — спасибо, что не пометил) не нужно было рыться в вещах, но мало ли, что может прийти ему в голову. Или кому-нибудь ещё. Подключив ноутбук и оставив его думать, он вышел из кабинета, сразу же спускаясь по лестнице. Но прежде чем выйти в коридор — остановился, прислонился лбом к холодной стене и выровнял дыхание, приглаживая волосы.       Он спокоен. Он равнодушен. Ему безразлично, что и как пройдёт.       Единственное, что может подставиться под удар — это его премия, но он не вынужден считать деньги. Ему плевать. Хорошо, что этой лестницей почти никто не пользовался.       Он дернул на себя железную дверь, выходя в коридор и тут же сунув руки в карманы брюк. Посередине коридора, замерев перед дверью в тренировочный зал, едва покачивался Накахара, комкая пока ещё простое черное боди у левой ключицы.       Что ж ты делаешь, нервный наш, ты так и пластырь себе вдобавок сорвёшь, а это уже не по плану.       Он налетел на солиста со спины, с ходу закидывая руки на плечи и пристраивая голову на макушке. Не забранные на этот раз в дурацкий шмак волосы мягко щекотали подбородок и щеку.       — Утро доброе, малышка Чу, — он тут же локтями прижал к корпусу чужие руки, пока ему не прописали в солнышко, и сполз челюстью к самому уху, резко понижая голос, — не пил? С собой есть?       — Отпусти меня, кусок урода, — Накахара взбрыкнул, пнув его по голени, и Дазай поморщился, но отпустил тут же отпрыгнувшего танцора. Тот, остановившись, слабо повернул голову в сторону, чтобы слова донеслись до стоящего сзади Осаму, и процедил сквозь зубы. — Склерозом не страдаю. Надеюсь, ты тоже.       Накахара слабо дернул носом, будто принюхиваясь, но передумав в последний момент, и отвернулся, уходя в зал. Осаму мысленно чертыхнулся и прикусил язык — не видя лица, невозможно было понять, Чуя хорошо держит себя в руках или этот порыв был случайным. Достаточно ли спало действие таблеток, чтобы измученный за шесть лет блокаторов организм устроил гормональный взрыв на малейший раздражитель, или это сейчас ему померещилось вообще, или ещё что-нибудь?       Дазай на всякий случай ткнулся лицом себе ближе к плечу, сделав вид, что чешет локтем нос, и принюхался.       Пахло немного хвоистым запахом дезодоранта и такой же туалетной воды. Своего он не чувствовал и, не видь он собственными глазами, как едва не вырубало Накахару головной болью от нахлёста блокаторов и его запаха, впал бы в панику. Да и сейчас был далеко не так спокоен, как хотелось бы. Он, черт возьми, рисковал тем, что берёг столько времени, ради чего сменил имя, страну и профессию.       Сам, кстати, не до конца понимал, зачем рисковал. Возможно, Накахара напоминал его самого — только у него было меньше путей и возможностей, но за имеющиеся он точно так же хватался, выгрызал себе дороги, где любой бы уже спасовал. Пытаться выбраться из амплуа омеги со стереотипно-омежьей профессией, вставать на пуанты, не боясь ещё большего сходства с девушками — это было очень глупо и очень сильно.       Все мы считаем, что у других судьба как-то легче нашей. Или, по крайней мере, не такая запутанная. Осаму его ещё расплетал, но утверждать так уже не хотел. Скорее, это даже дало толчок тому, что они сейчас делали: Мадам давно хотела поставить что-то совсем своё, принадлежащее только их труппе, и идея «скучных людей» пришлась как нельзя кстати — вместе с Накахарой, идеально вставшим в роль Эгоиста. Ещё бы заставить его самого в это поверить и вжиться.       Но с этим они справятся. Судя по Накахаре, он и без гормонов дрочит на свои ноги и мечтает потрахаться, не снимая пуант, так что уж с кем, а с ним финт с гормональным бунтом должен прокатить. Это Осаму он бы на неделю вывел из строя.       — Осаму!       Мадам яростно смотрела на него снизу вверх, словно пришпиливая к противоположной стене взглядом, как бабочку булавкой в коллекцию.       Видимо, он слишком сильно задумался и что-то пропустил.       — Да, Мадам?       — Уже пятьдесят лет Мадам! И если ты сейчас не пойдёшь за сценарием и не будешь перед сценой через двадцать минут, я сделаю так, чтобы ты лишился не только премии, но и яиц!       Она, звеня по плитке своими низкими каблучками, сердито ушла в сторону другого крыла. Дазай взглянул на часы — вот чёрт, он умудрился простоять столбом, думая о всякой чуши, не меньше десяти минут. Не то чтобы очень много, но выпадать так из реальности было не слишком хорошей привычкой.       — Видимо, склероз все же с тобой. — Чуя пихнул его плечом, проходя мимо следом за Мадам, но даже не повернул голову в его сторону. — Мыться забываешь? Ещё один будильник поставь.       — Принюхивался, обладатель нечеловеческого носа?       Чужая спина дернулась, но Накахара не остановился, вскоре скрываясь за поворотом.       Значит, и его звали не-человеком.       Хорошо, что его нюх за шесть лет, кажется, подрастерял способность различать феромоны и обычные запахи.       Накахара чувствовал, что что-то идёт не так. Чуял. После шести лет непрерывного использования блокаторов сходить с них накануне премьеры в целом было очень и очень глупо, и он успел проклясть себя трижды за то, что почему-то согласился с доводами Осаму, которые с каждым часом казались всё менее и менее убедительными.       Но, черт возьми, доводы у него были и свои. И сейчас гормоны были, кажется, его единственным шансом прыгнуть выше головы. И он собирался это сделать. Не так часто выпадает выступать на такой сцене с авторской премьерой, исполняя главную роль. Если он облажается, облажается вся труппа; и не надо ходить к гадалке, чтобы понять, кого за это сделают козлом опущения. И будут правы.       Но он что-то чувствовал. И это что-то ему не нравилось.       Нервная система немного сбоила. Запахи обострялись, от духоты очень быстро начинала кружиться голова, и раздражение, и короткие вспышки радости становились сильнее — он давно так не блаженствовал от чашки кофе и не чувствовал желания придушить кого-нибудь собственными руками за то, что край его штанины оказался окачен водой из лужи отъезжающим автобусом. Это было странно. Это было непривычно. Он чувствовал себя слишком честным для того, кому сегодня нужно будет исполнять роль, и это немного пугало, но он надеялся, что его собственные рассуждения окажутся верными. И что Осаму не стал бы подговаривать его на то, что поставило бы под угрозу их работу.       Может, у него был план на его счет, но он забыл в него посвятить?       Это было бы очень ублюдочно, но в его стиле.       Из-за небольшого уклона сцены прыгнуть визуально выше было легче, если речь шла о прыжке на зрителя.       — Нет!       Чуя дернулся, едва не растянувшись на довольно скользком линолеуме, напоминающем черное зеркало, и обернулся к Дазаю, стоящему рядом со звуковиком. Тот от их воплей был тоже не в восторге и теперь, утрированно скривившись, ковырял мизинцем в ухе.       — Что не так?       — Ты халтуришь, — от Дазая проступал в полутьме только бледный овал лица, но даже так было видно, что он раздражён. — У нас премьера сегодня, а ты делаешь это настолько отвратительно! Лью, сделай то же самое из другого угла!       Накахара, чувствуя, как засвербело в носу и резко начали сохнуть глаза, отошёл к первой кулисе, скрестив руки на груди. Лью — мальчишка третьего года из колледжа, был выше него, но настолько тощим, с почти птичьими косточками, что один раз ему даже досталась партия одной из вилис в Жизели. Но он был согласен даже на такое — тоже любил это дело. Даром, что вместо таланта у него были жалкие урывки времени после учёбы на дополнительные занятия.       Лью прыгнул.       Да что там — взлетел. Не дотянул шпагат, перекосил позвоночник, едва не завалившись, и состроил ужасно смешное в своей восторженности лицо, тут же убежав на место под мягко-ласковое «Спасибо». Наверное, для него это было похоже на издевательство с привилегией. Но это было почти поэтично.       Он рвался к софитам.       — Если у тебя изначально лучше растяжка, легче закачивающиеся мышцы и более пластичное лицо, это не значит, что тебе не нужно брать характер, — Осаму знал, скотина, что он без блокаторов; должен был знать, чем это грозит ему, если так хорошо разбирался во всём этом дерьме. И всё равно давил, рубил слова, как уничтожить его пытался. — Даже если наплевать на то, что ты ломаешь вид, не успевая дойти до нужной точки, у тебя сейчас нет этого. Нет, мать твою, основы образа!       Накахара открыл рот, думая отбрехаться. Но глотку сдавило, как обручем — ни вдохнуть, ни сглотнуть, ни расслабить схлопнувшиеся, как капкан, голосовые связки. Из глаз слёзы как брызнули — потекли по щекам резко, сильно, часто закапав по линолеуму. Он закашлялся, согнувшись пополам, пытаясь скрыть это и одновременно пропихнуть через глотку хоть немного воздуха. Дышалось тяжело, с хрипом, отдающимся где-то в груди, рядом с разгорающейся выжирающей злостью пополам с отчаянием.       Боже, он отвык настолько мотыляться между эмоциями. Отвык от того, насколько это убого и страшно.       В зале повисла тишина.       Кашлянула Мадам.       — Мы дошли до середины. Накахара, доделай эту сцену, и мы объявим перерыв.       Её, судя по голосу, тоже бросало от жалости к строгости. Но она — женщина, ей можно.       Он сунул в рот фаланги пальцев и со всей дури сжал зубы, чувствуя, как по нервным окончаниям бьет резкой колкой болью, пуская холодок, как от онемения, по всей кисти. Дышать резко стало легче. Из головы будто этим самым холодком половину мыслей вымело — он смог вытереть локтем наверняка в свёклу покрасневшее лицо, выпрямиться, кивнуть и уйти назад.       Пять.       Накахара с силой потёр глаза, сгорбившись, и рвано выдохнул. Он же мог это. Он мог. Он хотел? Он хотел. Он хотел доказать, что вытирать об него ноги — несправедливо.       Шесть.       Нет. Это так не сработало. И сейчас не сработает, особенно учитывая его расшатанные нервы.       Семь.       Как насчёт отчаяния?       Восемь.       Он глубоко вдохнул, закидывая голову и расслабляя руки. По щекам тут же снова потекло, горло сдавило, но он проигнорировал, выходя под приглушённые работающие через один софиты. Перед глазами плыло. Казалось, его шатало, но он не останавливался, шагал дальше, поднимался опять, чувствуя себя неваляшкой. Было обидно, досадно, от этого больно тянуло за грудиной, хотелось, чтобы это закончилось, только бы закончилось. Он рванул вверх, надеясь, что просто свалится с края сцены, рухнет в оркестровую яму и напорется на какой-нибудь неудачно сложенный пюпитр, не встанет больше, раскатится по ковру каплями, как шариками ртути.       Тело среагировало само, мягко приземляясь, по инерции сделало несколько шагов. Руки скользнули по плечам, мягко, заботливо, как чужие, как будто самым дорогим, что было у него — был он сам.       Он еле смог закончить вариацию, буквально свалившись за чужими спинами и заползя за кулисы. Легкие горели, глаза жгло. Под его коленями подрагивала от чужих угасающих шагов сцена — они почти закончили.       Кажется, весь этот «перерыв» он просто пролежит лицом вниз, пытаясь прогрызть дыру в полу от отчаяния.       Он должен, должен-должен-должен сделать это. Он может. Просто нужно взять себя в руки сейчас, перестать рыдать и сделать это один раз без халтуры. Ну правда. Сам виноват, что понадеялся на такую дурость, как привычный уклон сцены. Сам.       Он прижался щекой к линолеуму, скребя по нему коротко отстриженными ногтями, и глухо простонал от злости на себя. Вот же дурак. Сам себе устроил повод для истерики, красота.       Рядом раздались шаги, и Чуя спрятал лицо в сгибе локтя. Ну нет, ещё две минуты, и он приведёт себя в порядок, а пока что ему слишком стыдно.       Между лопатками надавили-погладили, с нажимом проведя костяшками двух согнутых пальцев вдоль позвоночника. Накахара заворчал — по спине побежали приятные мурашки, но не пошёл бы ты нахуй, Осаму.       — Не пошёл бы ты нахуй, Осаму, — повторил он вслух, невнятно елозя челюстью по полу. — Я всё понял и всё сделаю, но ты, блять, должен был знать о побочке отмены блокаторов, и нехрен было меня доводить. Я плохо это контролирую.       — Я надеялся, что ты разозлишься, — протянул он и положил ему на спину ладонь целиком, слабо надавливая обводя большим пальцем выступающую ость седьмого шейного позвонка. Чуя невольно выгнулся, не то уходя от прикосновений, не то давая больше пространства. Каким бы мудаком Осаму не был, подлизываться он умел всеми способами. К несчастью, включая тактильный. Было до обидного приятно. — Хотя так тоже получилось. Но ты понимаешь, что исправляться придётся. После перерыва начнём с этой же сцены.       Он вытащил из сгиба локтя лицо и пристроил подбородок на сложенных руках. Чужая ладонь на спине предусмотрительно не выходила за границы выреза на хореографическом костюме.       — Я не настолько тупой, как ты думаешь, — он сморщил нос. Прямо перед ним была чужая нога в светло-серых брюках, заслоняя почти всё закулисье. Пахло чем-то пряным. — От тебя специями пахнет. Ролтон жрёшь втихаря?       Колено перед лицом чуть дернулось, но рука со спины никуда не делась. Странно. Нервничает, но контролирует себя?       — Скорее уж это ты все вокруг насквозь пропотел, — хмыкнул Дазай, вставая и демонстративно вытирая руку о штаны. Ну да. Наверняка вся в соли теперь. По спине тут же мазнуло прохладой. — Аммиак, знаешь. Может, твои рецепторы сочли это достаточно похожим.       Накахара фыркнул, но приподнялся на локтях и уцепился одной рукой за чужую лодыжку. Втянул носом воздух.       — Да нет, правда пахнет, — он попытался пожать плечами, но вышло только какое-то неловкое ерзанье. Голову почему-то от этого запаха немного дурманило, хотя обычно от специй тянуло чихать. — Ну и черт с тобой. У меня ещё есть время?       — Буквально пара минут, — Осаму слабо потряс ногой, высвобождая лодыжку из ленивой хватки, и взглянул на часы. — Надеюсь, ты потратишь их как-нибудь более полезно. В себя пришёл?       — Пришёл.       Он поднялся с пола, чуть пошатнувшись от поплывших перед глазами пятен, но устоял на свои двоих. Дазай, кивнув, неожиданно быстро исчез за дверью закулисья, ведущей куда-то в недра театра. Ну, в целом, и скатертью дорога.       — Чуя.       Мадам подошла сзади неслышно, положила узкие узловатые кисти ему на плечи, развернула лицом к себе. Они были примерно одного роста, но Накахара все равно чувствовал, что опять смотрит снизу вверх.       — Все в порядке, извините, — он растянул губы в благожелательной ухмылке. Волновать Мадам было тоже стыдно. — Я в порядке и всё сделаю. Ещё раз. Пожалуйста.       Она смерила его внимательным взглядом.       — Если бы тебе сегодня не нужно было выступать, я бы подбила тебе глаз, — она сунула ему под нос сухой крепкий кулак, — понял?       — Понял, — поспешно согласился он, силясь не отшатнуться назад. Нет человека страшнее балетмейстера, особенно если ты пытаешься пробиться на что-то лучше чем роль третьего справа фонарного столба. Все же кроме него действительно были ещё перспективные. — Я выхожу?       — Выходишь, — она кивнула и убрала руки, проходя мимо него за кулису и, видимо, собираясь спуститься в зал. — Тебе лучше не знать, что я с тобой сделаю, если ты развалишься.       От её интонации вдоль хребта как плетью вытянуло, только как будто с предвкушением. Он судорожно закусил губу, чувствуя себя так, словно его кишки резко завязались в узел, и выдохнул, сгибаясь. Это было очень, очень плохим знаком. Невозможно, чтобы его гормональный фон был сбит настолько. Даже за шесть лет. Невозможно. Но он чувствовал ещё оставшийся пряный шлейф, утянувшийся за Дазаем, тонкий остро-цветочный запах Мадам, запах пыли от тяжелых бархатных кулис, чувствовал, как пока ещё слабо тяжелеет внизу живота истомой и становится легкой голова.       Из зала приглушенно донёсся голос Дазая, скомандовавший что-то кордебалету, и внутри что-то тянуще заныло. А и плевать. Он ещё успеет оттанцевать. И на этот раз он собирается получить от себя удовольствие. В конце концов, будь кто-то кроме него способен на эту роль — его бы здесь не было.       К черту роль.       Будь он сам не тем, кем является — его бы здесь не было.       И всем считающим иначе давно пора захлопнуться.       Силы свои он в итоге не рассчитал.       К тому моменту, как ему пришла пора падать на финальной сцене, его не держали ноги. В голове путалось, кожа горела, все тело пробивала дрожь от любого касания, и все эти сцены с онанизмом приобратели на самом деле вид самоудовлетворения. По внутренним сторонам бедер, впитываясь в хлопок трико, позорно текло. Это было унизительно, унизительно и мерзко, так, что хотелось одновременно что-нибудь сломать, свернуть себе шею и разложиться перед первым же, кто его примет.       Едва Мадам закрыла рот с последним словом, он вылетел из зала, запинаясь о воздух и собственные ноги, бросаясь в раздевалку. У него были с собой блокаторы — он брал их, специально ведь брал, всё должно быть в порядке.       В раздевалке было пусто. Он, рухнув на колени рядом со скамейкой, обхватил себя руками за плечи, задавив в шумном вдохе срывающийся стон, и коснулся горящими губами своего плеча через вымокшую в пряном поту ткань костюма.       Нужно было взять себя в руки.       Накахара с трудом сфокусировал взгляд на сумке и зарылся в неё, выкидывая по очереди на скамейку все лежащие внутри вещи.       Футболки, полотенце, джинсы, неведомая хрень, две пары сменных носков и н и ч е г о.       Черт возьми, куда они могли деться?!       — Не это ищешь?       Голос раздался как набат в базарный день, у Чуи аж пальцы поджались в нервном тике. Он медленно обернулся. Осаму стоял в проходе, вертя в руках коробочку его блокаторов.       — Сука, какая же ты сука, — с ненавистью выдохнул он, поднимаясь на ноги и придерживаясь за стену. — Верни.       — Неа, — Дазай только легкомысленно пожал плечами и убрал упаковку в карман, засовывая туда же руки. — Учись справляться с этим.       Накахара рванул на него прежде, чем успел подумать. Врезал в живот, подсёк ноги и рухнул на него сверху, придавливая корпусом и сжимая руками шею. Осаму, раздражающе-спокойный, только слабо морщился и держал его запястья, пытаясь сдавить настолько, чтобы тот его выпустил.       — Я задушу тебя вернее, чем ты сможешь отодрать мои руки, — процедил он, сдавливая с боков гортань. Дазай пытался давить кашель, но его лицо неотвратимо краснело. Надо же, человек все-таки. — Возвращай, блять.       Он попытался что-то ответить, но из горла вырывались только хрипы. Чуя, перехватив одной рукой чужую гортань и с силой её сдавливая, ударил чужой рукой, всё ещё повисшей на его запястье, об пол, заставляя пальцы разжаться. Осаму под ним уже перетряхивало, как припадке, но он только сунул руку в чужой карман, доставая упаковку. Опрометчиво отпустив чужую шею, он дрожащими пальцами открыл коробочку, высыпая содержимое на ладонь. Инструкция и блистер. Пустой блистер.       — И зачем ты делаешь это? — силы как будто разом закончились. Он забыл, что всё ещё сидит на чужих ногах посередине раздевалки, и запрокинул голову, загоняя опять готовые политься слёзы обратно. Как бы его не выворачивало от гормонов, он сможет с этим бороться. Он полжизни питался по графику и считал калории, корректируя вес, если что-то в очередной раз не получалось достаточно легко, а эти всплески — точно такая же физиология, как голод. Он справится. — Ты настолько ненавидишь меня, что рискуешь премьерой?       — Ты много на себя берёшь, — голос ужасно хрипел, и Дазай с силой откашлялся, зачем-то кладя руки ему на бедра и обводя большими пальцами чуть выпирающие ости подвздошных костей. — Мне настолько дорога эта постановка, что я готов помочь с твоими гормональными проблемами.       Накахара скинул с себя чужие руки и скатился с него, тут же вскакивая на ноги. Пошатнулся, хватаясь за крюк вешалки на стене, сгорбился, пережидая, пока спадёт темнота перед глазами. Когда он наконец смог выпрямиться, Дазай уже стоял на ногах, отряхивая спину от половой пыли.       — И в каком месте это является помощью?       — Тебе нужно больше эмоций, чтобы справится с отыгрышем и одновременно не завалить технику, — пожал плечами тот, будто все это вообще было в порядке вещей, — а блокаторы глушат всё в любом случае. В классическом балете это могло бы прокатить, но здесь ты играешь даже большее значение, чем Жизель в классике. Здесь придется быть искренним. Я постарался, чтобы у тебя была эта возможность.       — А нельзя было договориться об этом, — он тяжело сглотнул, — со мной? Это, вообще-то, мой организм, моя голова и мои эмоции.       В горле стоял комок. Он давно решал всё за себя, он почти привык чувствовать себя нормальным человеком, а тут его снова опускают, решая все в его обход. Хотелось выть и свернуть этому уроду шею, но было нельзя. Это тоже не его желание, а порыва. Он бы, наверное, скорее сломал бы ему ноги.       — А ты согласился бы?       Накахара молча сполз спиной по стене, опускаясь на скамейку и свешивая голову между коленей.       Разумеется, нет.       — Поэтому и нельзя. — Чуя не поднимал голову, надеясь, что Осаму свалит куда-нибудь в ближайшие пару минут. Но тот, кажется, решил застыть посередине комнаты прижизненным изваянием самому себе, судя по тому, что шагов он не слышал. — Ой, да ладно. Судя по твоим загонам, у тебя стоит на балетные партии и дрочишь ты на аттитюды с арабесками. Благо, костюм у тебя сделает стояк незаметным.       Он чувствовал себя разбитым и бессмысленным. К черту твой сданный на отлично экзамен по актёрскому мастерству, Накахара — ты разбился о первую же роль, которая внезапно потребовала больше, чем просто умственного напряжения. Как тебя вообще выпустили?       Ах да. Тогда он не сидел на блокаторах. Здорово, на самом деле — весь твой труд и талант не стоят и гроша. Просто нужен правильный гормональный фон.