Пуанты, таблетки, коллеги

      Утро сразу началось с поганого.       Звонил телефон. Накахаре никогда не звонили ни с чем хорошим, последний звонок это только подтвердил — и вот этот теперь тоже заставил застонать, ткнувшись лицом в подушку. Но взять его пришлось.       Часы показывали семь.       Звонила Мадам.       — Да? — прохрипел он спросонья и откашлялся, пытаясь вспомнить, что он мог вчера сделать такого, чтобы ему звонили в такую проклятую рань. — Что-то случилось?       — Доброе утро, — от режущего тона мадам он даже рывком поднялся с кровати, откидывая одеяло. Горячее со сна тело тут же пробило холодом, но это было лучше — нельзя не соображать, если Мадам в панике. — Ты видел газеты?       — Нет, — он потёр глаза, — я не на метро езжу в театр, мне недалеко. А у нас не раздают.       — Значит, увидишь их на работе, — устало выдохнула она. Как будто вообще не спала сегодня. — Не хочу пересказывать. Пожалуйста, приди пораньше.       И она отключилась под звук подъезжающего состава на фоне. Чуя швырнул телефон на подушку.       Боже, почему он не может просто отключить все чертовы звонки. Может, тогда и его проблемы закончатся, потому что некому будет их приносить.       (Нет)       Значит, оставалось только послушаться тех, кто уже окунулся, видимо, в дерьмо, и пойти одеваться.       Он нырнул под душ, вздрагивая от дикого контраста прохладной воды — нет, он же выкрутил на максимум горячую воду, какого черта? — торопливо помылся, растёр волосы полотенцем и стянул их в низкий хвост. По натянутой свежей футболке от него тут же потянулась влажная полоса вдоль позвоночника. Носки, джинсы. Стянуть с батареи форму, пуанты — с ультрафиолетовых сушилок, затолкать в сумку, на всякий случай проверить, здесь ли мелкий защелкивающийся пакетик с блокаторами и смена пластырей — на месте; зажать зубами вытащенный из холодильника кусок мяса, пока натягиваешь на влажные руки кожанку.       Если Мадам просит прийти раньше, значит, там либо апокалипсис, либо апокалипсис. Потому что она сама опаздывает чаще, чем Чуя.       Зависнув ненадолго у выхода, он обессиленно ткнулся лбом в холодную стену и, подумав, намотал на шею шарф. Если он горячечный, лучше не застужаться — его труппа убьёт к чертям. Хорошо хоть, на второй показ приходило обычно меньше людей, чем на премьеру, и почти не приходили критики — от второго дня подряд такой нервно-гормональной встряски он рискует просто вскрыться к чертовой матери.       Но Дазай оказался чертовски рассудительным. Даже если Накахару пробивало на нервную дрожь и холодный пот от того, в каком состоянии он вчера был и чем это все закончилось, это было, наверное, лучшим возможным выходом, за исключением разве что вовсе недопущения такого дерьма. Было бы куда поганей, если бы это всё-таки закончилось сексом. Или если бы его просто оставили без блокаторов. В первом случае он бы подумал, что лучше — вскрыться или повеситься, а во втором бы просто сдох.       Как его вообще угораздило таким родиться? Почему даже в Японии половина нормальная, а он и японец-то только наполовину, но умудрился вляпаться?       Дорога до театра прошла как-то мимо. Мысли плавно сползли с рассуждений о трижды проклятой генетике на то, что выступление вчера вышло вполне ничего; жаль, он не мог посмотреть ни видео, ни фотографий пока ещё, но он примерно помнил свои ощущения и то, как это выглядело, да и в телефоне висело полуночное сообщение от Люси с поздравлением. Оставалось только не рухнуть в грязь лицом сегодня, и всё будет отлично.       В театре ещё было тихо и почти пусто. Только вахтёр на входе хмуро разгадывал сканворды, зевая и потягивая кофе из кружки с отбитой ручкой. На всякий случай махнув ему карточкой пропуска, Накахара прошёл дальше, в отдел, где ему возможно все-таки объяснят, в насколько большие проблемы они впутались на этот раз.       В кабинете уже сидели напротив друг друга Мадам и Осаму. У Мадам были тяжелые, нервные стрелки на глазах и какое-то очень белое лицо, у Дазая — нечитаемое выражение и тёмные круги под глазами.       Они что, всю ночь тут сидели?       — По вашим лицам вижу, что всё плохо, — он опустил сумку на пол и опёрся на стол с торца, зависнув между ними. — Насколько?       Они в четыре руки развернули и придвинули к нему расстеленную на столе газету. Почти половину страницы занимала статья про их вчерашнюю постановку — странно, учитывая, что обычно писали о них не настолько срочно и не настолько масштабно. Скорее, в формате — у нас в городе и такое есть.       А тут… В статье одновременно поместились две рецензии от критиков, чьи имена показались Накахаре условно знакомыми — значит, известные. Первый разгромил их так, словно ненавидел лично весь состав и артистов, и постановщиков — кажется, он даже костюмы умудрился полить грязью (хотя лично на его взгляд костюмы на эту постановку сделали лучшими, которые в принципе можно было желать). А вот второй… Все знают, что критики не могут без критики. Если ты пишешь рецензию и ничего не критикуешь, ты не критик, ты — восторженное говно. Но этот умудрился даже критику выставить так, что она звучала комплиментом, одновременно не выходя за профессиональные рамки.       Он сложил лист, закрыв статью.       У них были небольшие проблемы.       — И сегодня к нам на показ заявится весь свет критики, — у них почти в зеркальном отражении дернулись лица, но они так и продолжили буравить друг друга взглядами, не повернувшись к Чуе, — пополам со светом скандальным и желтой прессой?       — И они очень хотят тебя, — Мадам отмерла первой и потерла виски костяшками пальцев, — оба сконцентрированы на тебе и оба не понимают, почему ты не вышел в конце.       — И у меня очень большой вопрос, сможешь ли ты повторить этот успех, сидя на колёсах, через такое короткое время. — Осаму стёк по стулу вниз, откидывая голову на покошенную спинку и поднимая взгляд на Накахару. — Успеешь адаптироваться?       Накахара усмехнулся, игнорируя кольнувшее страхом сомнение.       — Разумеется.       Он поднял сумку и ушёл дальше. Ему просто нужно было немного подумать над этим и попытаться поймать нужный настрой. Если вчера все вышло, значит и сейчас должно получиться, верно?       Спустя час он уже так не думал.       Он больше не репетировал, а сидел посредь зала, пытаясь поймать нужный настрой. И проблема была не в том, что его не было — проблема была в том, что в самые неподходящие моменты в голову закрадывался этот сомневающеся-вопросительный голос Осаму и кривоватые нервные стрелки Мадам.       Сможешь?       Блять, да смог бы, если бы вы во мне не сомневались.       Не получалось не сбиваться на мысли «а если». А если он правда на блокаторах — просто бревно. А если весь вчерашний успех в образе заслуга не его, а чертовых сошедших с ума за шесть лет гормонов. А если он провалится сегодня. А если, а если, а если.       Он тряхнул головой и встал с пола, про себя отсчитывая такты до начала танца. Может, если он прогонит всё целиком, как бы это ни было тяжело, будет легче. Из зеркал на него смотрели такие же, как он сам, Чуи, и он пытался высмотреть в них то, что там должно быть — эротизм, очарование, силу, гибкость. Видел застывшие стекляшками глаза, закрывал их, продолжал тянутся за движениями, но все это было не то, не то, вообще не то. Да, это было хорошо, это смотрелось красиво, это могло быть достойно выхода на сцену, но на такое никто бы не стал тратить время на рецензии длиннее пары предложений. Если он выйдет сегодня так, как всё время выходил на репетициях — а теперь он видел, насколько это было хуже того, что он может — это будет провалом настолько сильным, как если бы он пробил своим весом сцену.       Он выругался, останавливаясь. Ему нельзя думать во время танца. Уж точно не об этом. Черт подери, зачем ему вообще это сказали, тем более так, что он примчался в театр на полтора часа раньше положенного?       Если бы он не знал об этом, он бы об этом не думал. И это бы ему не мешало.       Кажется, его замашки в желании быть хоть каким-то лидером умирали под обстоятельствами, в которых он предпочитал быть исполнителем. И, черт возьми, эта идея с гормональным срывом даже если и была его собственной, её исполнение в итоге полностью было продиктовано Осаму. Ни капли не было приятно отдавать кому-то ответственность за себя, это было стрёмно и страшно, а ещё сильнее добивало то, что сам бы он не довёл это до конца. Точнее, просто наглотался бы таблеток при первых признаках течки и свёл идею на нет. Получилось бы в итоге что-нибудь — уже другой вопрос.       Он почти на автомате начал повторять шаги другой партии, пытаясь выбросить из головы упаднические мысли. Хорошо, что скоро начнётся репетиция кордебалета основной труппы, а после ещё и выступление с ними же — может, хоть отвлечёт. Может, хоть немного поднимет его упавшую в плинтус самооценку.       Ещё бы были его коллеги слепыми, глухими и тупыми. Вероятность того, что им ещё не попалась эта статья — примерно ноль. Вопросами его завалят вряд ли, но вот шепотков и взглядов избежать… Можно даже не пытаться.       Оставалось только попытаться подумать об этом позже и пойти заняться делом.       Основная труппа не просто видела статью — её чуть ли не цитировали. К нему лично с этим, конечно, не обращались, но если ты вертишься в таком возвышенно-культурном обществе (или которое пытается таковым казаться), учишься гнобить так, чтобы прикопаться было не к чему. Знакомые слова сыпались у него за спиной, и если забить на то, что это была критика, было можно, то вот само напоминание о том, что его ждало сегодня, нервировало. До трясущихся рук нервировало — хорошо, что здесь он простая массовка. Выйди он в таком состоянии какой-нибудь Французской куклой — можно было бы попрощаться с хорошей репутацией. Хотя, не будь у него хорошей репутации, на него было бы плевать. Танцует — и ладно. Не будь у него хорошей репутации, он бы не претендовал на место солиста и давно вернулся обратно в родные пенаты.       Он ушёл едва не самым последним, помог проверить сцену на наличие забытых вещей, сложить костюмы — пока не выгнали взашей.       Ему всё ещё, черт возьми, было страшно думать о том, что будет, если он не справится. Что он может не справиться. Об этом хотелось поговорить. Этому нужно было найти решение. И нужно было хотя бы обвинить в смертных грехах того, кто отлично его знал и отлично строил планы махинаций, но не мог предусмотреть такую тупую вероятность.       Под это подходил только один кандидат.       Накахара, доплетясь до автомата с кофе и сладкой дрянью, выудил себе солёных крекеров и крепкого переслащенного кофе — опять он забыл отрегулировать сахар, а перед ним почему-то всегда пил кто-то с мечтой диабетика. Ну и к чертовой матери, даже лучше. Глядишь, мозги заработают.       Он толкнул дверь в режиссерку. Девушка-тысяча-должностей что-то забивала в какие-то таблицы, пока Осаму, сложив на столе руки, бессовестно дрых.       Блядина! У него вообще есть хоть какой-то адреналин, или он чисто удав?       — Доброе утро, — негромко, но прямо на ухо рявкнул ему Накахара, уворачиваясь от удара макушкой и пиная спинку стула коленом. — Солдат спит — служба идёт, да, Осаму?       Тот, промычав что-то невнятное, откинулся на спинку стула, запрокидывая голову и растирая руками покрасневшее лицо. Вид у него был тот ещё — встрёпанный, мятый, одновременно осунувшийся и немного опухший. Жалкий — неправильно жалкий. Такого хотелось не добить, а просто отъебаться. Но случай был не тот.       — Что тебе нужно?       Он, ухватившись за край стола, развернулся на стуле к нему.       — Поговорить. Дазай приоткрыл правый глаз побольше, мельком осмотрев Накахару с ног до головы. Тот только стиснул зубы.       — Тут?       — Нет.       — Да вы не волнуйтесь, — не отвлекаясь от экрана, бросила менеджер, — я в любом случае никому не рассказываю. Если не будете повышать громкость, хоть трахайтесь тут, правда завидно будет.       — Ты и так уже знаешь слишком много, — вяло пошутил Дазай, едва дернув углами рта в подобии улыбки. — Пойдём, покурим.       На заднем крыльце было прохладно. Чуя, отчего-то резко растеряв слова, роившиеся в голове последние часа четыре, молча сел на верхнюю ступеньку, доставая из кармана пачку сигарет с зажигалкой и закуривая.       — Не справляешься?       Дазай сел здесь же, но на расстоянии вытянутой руки — олицетворение тактичности и благоразумия, даже упрекнуть не за что. Накахара скрипнул зубами, сминая фильтр сигареты.       — Я бы справился, если бы вы не ломали трагедию из такой херни, — он коротко нервно затянулся, носом выдыхая дым. — А теперь я не могу перестать об этом думать. Если я думаю, у меня ни черта не получается. Зачем?       — Мадам испугалась.       Осаму как-то устало выдохнул и завалился боком на кованые перила забора.       — Она что-то узнала про вчерашнее?       — Увидела тебя, когда ты едва не отключился на сцене, — он сполз вниз, почти ложась на холодную плитку, — не знаю, что именно она подумала. Но, видимо, решила, что ты сегодня можешь вообще не выйти на сцену. Мне она после тебя позвонила. Я бы отговорил.       На такого Дазая даже ругаться было сложно. Как-то это напоминало избиение малолетних — он и так выглядел так, словно готов был умереть или расплакаться — и ещё непонятно, что хуже — от любого лишнего слова.       — Я не знаю, что мне делать, — признался Накахара, затушив бычок и выкидывая его в мусорку. — Это очень стрёмно, но правда страшно. Блять, да что с тобой сегодня?       Осаму пялился безэмоциональным взглядом на плывущие над головой серо-синеватые облака. Это выглядело не обычным издевательством — казалось, он вообще весь как дохлая рыба, и даже глаза открытыми держатся за счет эластической тяги и гравитации, а не на мышцах.       — Я вчера забыл выпить антидепрессанты, а ночью словил приступ, — безэмоционально произнёс он, не меняя ни позы, ни выражения лица. Как кукла с челюстью на шарнирах, только у тех иногда ещё могут глаза шевелиться. — Поэтому шарахнул двойную дозу сразу. И не спал. И транквилизаторы. Психотерапевт говорил.       Накахара почувствовал дохлой рыбой уже себя — он открывал рот, пытаясь что-то сказать, но слова застревали в глотке, и он закрывал его обратно. Пытаясь занять себя чем-нибудь, он прикурил ещё одну сигарету — но тут же, не донеся до рта, развернулся и ткнул ею Осаму в шею над бинтами.       Тот дернулся, с небольшой задержкой скривился, отпихнул чужую руку, садясь. На Накахару посмотрел непонимающе-обиженно, напоминая мужскую версию Катрин.       — И за что?       — Адреналин, — выдавил тот из себя, выкидывая почти полную сигарету. — Ты же сейчас откинешься. У тебя все таблетки с седативным эффектом? Бывают же антидепрессанты-стимуляторы.       — Бывают, — он кивнул, не отнимая руку от шеи. Чуя только сейчас подумал, что, наверное, ожог в такое чувствительное место должен быть охренеть каким болезненным. — Но у меня не бывает сил.       — Свела жизнь с долбоёбами, — раздраженно прошипел он, подскакивая на ноги. — Сиди здесь.       И умотал в здание, грохнув железной дверью. Автомат со снеками и кофе порядочно оставался на месте, даже с теми же настройками в традициях мечты диабетика. Накахара, скрепя сердце, раскошелился на самое крепкое и похожее на нормальный кофе, что тут было, и выудил из поддона шоколад.       Если Дазай за это время успел уснуть, Чуя выльет ему это прямо за шиворот.       Но тот относительно бодрствовал, ковыряя шов между плитками.       — Пункт первый, — он сел рядом, почти вплотную, игнорируя удивлённый взгляд поднявшего голову Осаму, и протянул тому стаканчик с кофе и плитку. — Жри.       Тот послушно перенял стакан, бесславно уронив шоколадку себе на брюки — благо, она была хотя бы запакована — и отхлебнул. Слабо скривился.       — Ты решил вогнать меня в гипергликемическую кому?       — Не увиливай, — он приподнял пальцем дно его стакана, который тот опрометчиво не отодвинул от губ, заставляя выпить ещё. — Пунктом два будет шоковая терапия. Только ты сначала допьешь, я не хочу, чтобы ты выплюнул его на меня.       Дазай, чуть кривясь и прикрыв глаза, послушно крупными глотками допил, пока по стенке вместо кофе не стал скатываться сахаристый осадок. Опустил чашку, заставив Накахару подхватить её, и прижал ладонь к грудине.       — Горячо. Пищевод чувствуется. И сердце.       — А ты понять это до того, как пить его штопором, не мог? — Накахара отвесил ему слабый — хотя того все равно покачнуло — подзатыльник и вышвырнул картонный стаканчик в мусорку. — А теперь второе. Спасибо за вчера.       Ох, придется ведь достать язык из задницы. Может, хоть это поможет его расшевелить. Ему нужно, чтобы Дазай решил его проблемы, и видимо для этого придется немного порешать его.       — А? — он грузно выдохнул, видимо, все ещё переживая за свои резко перегретые внутренности, и обернулся к нему. — Ещё раз?       — Спасибо, что остановил меня вчера, — угрюмо пробормотал Накахара, усилием замедляя речь, когда хотелось выпалить их одним словом и по-тихому смыться, пока он будет переваривать. Но нет. — И что не кинул. Я думал о тебе хуже. Извини.       Он поднял голову. Осаму смотрел на него удивлённо, но не слишком.       Да чтоб тебя.       — Мне на тебя наброситься с жаркими объятиями и предложением пойти в церковь прямо сейчас, чтобы ты отреагировал?       Накахара раздражённо пихнул его коленом и поднялся на ноги, хватаясь за ручку двери, но его внезапно дёрнули за лодыжку, едва не уронив на пол, и нелепо обняли за ноги.       — Просто психотерапевт из тебя так себе, малышка Чу, — на лице все ещё не хватало привычно-бесящей улыбки, но это уже выглядело куда более перспективно. Он потёрся носом об его бедро. — Я знаю, как тебе помочь. Только ты потом решишь, что думал обо мне лучше, чем я есть, и захочешь меня убить.       — Я хочу убить тебя перманентно, — почти философски пожал плечами Накахара, понимая, что у него так скоро крыша поедет. А когда-то он думал, что ебанутый на всю голову только он. Ха-ха. — Что ты предлагаешь?       — Для начала ты скажешь мне, пил ли сегодня блокаторы. Чуя закрыл дверь, ведущую на крыльцо, стряхнул с себя чужие руки — благо, Дазай не стал настаивать, — и сел обратно.       — Нет. Я пил обычно по утрам. Ты вчера скормил мне две моих нормы за раз и вечером. Я не хочу словить передоз.       — Какое счастье, что ты такой благоразумный, — протянул Осаму, зачем-то начиная разматывать бинты на шее. — Жаль, выблевать ты их уже не сможешь. Готов словить лучший приступ мигрени в своей жизни?       Под бинтами, серыми петлями лёгшими ему на плечи, показались два пластыря. Два чертовых почти непримечательных пластыря телесного цвета, похожих на горчичники, если не знать, что это.       — Ты был прав, — тяжело выдохнул Накахара сквозь зубы, вскакивая на ноги, — сейчас я хочу убить тебя чертовски сильно. Это твой сраный запах спровоцировал течку?       — Мой, — не стал отпираться тот, больше сконцентрированный на том, чтобы, жмурясь от боли, отодрать от шеи подавители запаха, — и мигрень — это тоже была побочка от наложения чужих феромонов на твои блокаторы. Но хорошо же получилось?       — Я убью тебя, лодочник, — Накахара слабо пнул его в спину, и Осаму, ойкнув, рывком сорвал с себя до конца оба пластыря, сворачивая их и засовывая в карман. — К чему мне сегодня быть морально готовым?       — К тому же, что и вчера, — Дазай поднялся на ноги, придерживаясь за перила. Кажется, ему все-таки было погано. Впрочем, учитывая вскрывающиеся факты — поделом. — Только перед этим будет мигрень.       Чуя помассировал виски, прикрыв глаза. День становился все чудесней и чудесней с каждой минутой. Главное, чтобы это всё же остановилось, или к ночи он просто обнаружит себя расчленённым на помойке с таким темпом появляющихся хороших новостей.       — Тогда умирать я хочу в каком-нибудь более уютном месте, чем крыльцо. — Он хмуро уставился на Осаму, заматывающего бинты обратно. — И у меня есть ещё одна просьба. — Какая? — Сможешь — согласись переспать со мной, если я попрошу после выступления. Может начать ломать больше, не хочу потом повышать дозу.       Тот замер, не дозавязав концы бинтов сзади, и поднял на него голову — даже бровь приподнял в каком-то рассудительном удивлении.       Накахара возвел глаза к потолку, лишь бы не видеть этого. Кажется, его честь и достоинство просто навсегда распрощаются с ним за сегодня.       — Ты уверен?       — Нет, блять, я предложил по приколу, — прошипел он, нервно одернув куртку и уходя за дверь. — Я пошёл, превращайся обратно в мумию и выметывайся в кабинет. Я спизжу откуда-нибудь скамейку.

***

      К тому моменту, как Осаму все же вернулся в кабинет, окатив лицо холодной водой, Чуя и правда был в кабинете — притащил себе ещё стаканчик с кофе, действительно спёр откуда-то, хоть и не скамейку, кресло; развалился в нём, только что на пол не стекал, повесив на спинку скинутую куртку и уткнувшись в телефон.       Дазай думал, что шел тихо, но Накахара поднял на него голову, едва тот подошёл к приоткрытой двери.       — И правда аллергия на тебя, — дернул он носом, — дошутился. Оно же должно успеть до выступления?       — Ему придётся, — Осаму пожал плечами и вернулся за ноутбук, отправляя на печать какой-то новый сценарий. Зашуршал принтер, выплёвывая один за другим горячие листы. — А тебе придётся подвинуть свою задницу и пустить меня на кресло, если хочешь не опоздать с эффектом. Накахара, недовольно что-то промычав, все же сдвинул конечности к себе, заваливаясь на один подлокотник и закрывая глаза. Кажется, ему уже было не очень. В целом — быстрее сядем, быстрее выйдем.       — Если тебе станет хуже, чем ты можешь не откинуться, скажи, — на всякий случай уточнил он, забирая из принтера стопку и подбирая карандаш с упаковкой текстовых маркеров, и, подпихнув Накахару, сел рядом с ним в кресло, морщась от теснящего подлокотника, давящего на бедро. — Нам нужна порнозвезда, а не труп.       — Сам ты порнозвезда, — вяло огрызнулся тот, ворочая шеей в попытке найти удобное положение. В итоге, видимо, выиграл принцип «сгорел сарай — гори и хата», и он свесил голову Дазаю на плечо. — Господи, сдохну сейчас. Дашь таблетки? Как в прошлый раз.       — Не дам, — он разложил листы, вчитываясь в первый и щелкнув колпачком выделителя, — не будешь грузить печень — быстрее отойдёшь.       Накахара как-то особенно страдальчески вздохнул, едва не зашипев, и затих. Интересно, насколько ему сейчас хреново и не покорёжит ли его мозги от мигрени — а то будет весьма неаккуратно.       Но, благо, можно было просто вернуться к работе с новым сценарием, пока Чуя молчал и очень удобно пытался не шевелиться, чтобы не тревожить голову. Только бок грел, как печка или здоровенная наглая собака.       Минут через пятнадцать вернулась куда-то исчезавшая их девушка-документооборот. Мельком взглянула в сторону обновки, появившейся около прохода, но даже не задержалась взглядом, тут же грохнув стопку журналов по ГО рядом со своим компьютером. Её уровень индифферентности ко всему происходящему иногда просто поражал. Узнай она про грозящий им наплыв критиков на постановку, пожала бы плечами и не поняла, в чем дело. Дазай тоже хотел настолько стальную нервную систему.       Хотя наверняка за ней пряталось тоже что-то поганое. Он ещё не встречал тут никого с хорошей жизнью.       Ещё через минут двадцать он дошёл до конца сценария. Тот был наполовину выделен салатовым и почти весь исписан и изрисован, пока Осаму пытался представить, как должны выглядеть некоторые сцены. Задумка на первый взгляд казалась неплохой, но смысл её уползал и растворялся в какой-то красивой, но совсем не подходящей концовке. Кто на этот раз им это прислал? По шее бы ему дать.       Он отложил стопку бумаг на подлокотник. Накахара пялился в одну точку полузакрытыми глазами, медленно и редко моргая, и других признаков жизни не подавал, и Дазай на всякий случай пощёлкал пальцами у него перед носом.       Тот дернулся, медленно поднимая на него мутноватый взгляд. — Чего? — он болезненно чуть скривился, беря паузу на вдох. — Ещё средневековые пытки? — Конечно, — он с готовностью кивнул, и на правом плече недовольно заворочался едва не съехавший с него Накахара, — такой простор для фантазии, что не знаю, с чего начать. Раздоверялся, а у меня, вообще-то, до сих пор ноги болят от того стекла.       Чуя, болезненно поморщившись, перевалился головой на другую сторону, как-то по-цыплячьи свесив её над слишком низким подлокотником.       — Если думаешь, что можешь сделать мне хуже, разбуди перед кремацией.       — Ну, на самом деле, у меня очень много вариантов.       Он вылез из кресла, глядя, как Накахара все же выпрямляется, открывая на него покрасневшие глаза.       — Например, я могу вывихнуть тебе какие-нибудь суставы, пока ты не можешь сопротивляться. На запястьях, например, — девушка за его спиной продолжала что-то печатать на компьютере, но наверняка держала под рукой что-то, чтобы запустить ему в голову. Очень занятая сторожевая собака. — Это не помешает тебе выйти, но поможет опозориться, лишив пластики.       — Ты не станешь рисковать показом, — Накахара тяжело сглотнул, и Осаму на минуточку стало жаль, что он не может понять — из-за боли или всё же от страха. — Гордость не позволит запороть своё.       — Ну, в чем уж, а в твоей пластике меня точно обвинять не будут, — он пожал плечами. — Но даже в таком случае. Как насчёт остаться после выступления наедине с собой?       — Ты не посмеешь.       Он прошипел практически на грани слышимости, заморгал часто, пытаясь не выдать разом повлажневшие глаза. Смешной. Верил ему, вроде бы, пытался, а всё равно заранее думал о худших раскладах — иначе сначала бы задумался, а не разом принял этот вариант как действительный.       — А что мне помешает?       Накахара тяжело дышал, вцепившись в подлокотники до побелевших пальцев. Сквозь брюки было видно, как напрягались его мышцы, словно он порывался встать, но каждый раз в самый последний момент передумывал — что, сложно прыгать сайгаком, когда виски простреливает?       Дазай вздохнул и взлохматил ему волосы.       — Ты говоришь правильно, а не веришь ни мне, ни себе, — он не видел его лица, но чувствовал, как тот вздрогнул. — Расслабься. Ты сбагрил мне ответственность, чтобы не волноваться о том, что ты не сможешь чего-то. Я согласился. Значит, все будет в порядке.       Чуя гнусаво шмыгнул носом. Ну вот. Всех их эти гормоны когда-то доводят. Хорошо, что Накахара пока что всего лишь ревел от всего подряд, а не пытался выпилиться.       — Но золушка должна помнить, что карета превращается в тыкву, — он выпутал руку из чужих волос и отошёл на полшага. — Мне уйти надо. Надо что-то оставить с тобой, иначе время потеряем. Нет идей?       — Рубашку оставь, — Накахара запрокинул голову, закрывая лицо руками. — У тебя все равно снизу бинты, а сверху плащ.       Хотелось бы обойтись какой-нибудь малой кровью, но, кажется, это было единственным вариантом. В плаще он ходил ещё с пластырями, и оставлять его толку не было.       Он быстро расстегнул рубашку, стягивая её с себя, и, ежась, просунул руки в плащ, висевший неподалёку на вешалке. Оставалось только повесить эту рубашку на Накахару так, чтобы тот не успел скинуть её, пока Дазай дойдёт до аптеки.       — Давай, малышка Чу, шевели тазом, — он просунул руку ему под поясницу, отодвигая от спинки кресла. — В нашем деле главное душа, задумайся о ней. Тело тебя все равно подводит.       Чуя, как кукла с плохо рассчитанным центром тяжести, завалился на него, уткнувшись лицом в плечо. Осаму, поморщившись, только набросил рубашку на его плечи, расправляя складки по спине, чтобы не мешались.       Накахара вдруг резко втянул носом воздух, почти касаясь его шеи, и от этого вдоль позвоночника тут же поползли мурашки.       — Пряным пахнет. Специями, — он потёрся носом о бинты на его шее, смешно морщась, будто хотел чихнуть. — Это твой?       — Понятия не имею, — он вернул Чую на место, застёгивая какую-то из пуговиц рубашки спереди на всякий случай. Смотрелось комично. — Возможно. Значит, ещё полчаса пострадаешь и будешь страдать от другого. Накахара мученически простонал, но ничего не ответил, завалился поперёк кресла, пристроив голову на освободившимся после Дазая подлокотнике. Хорошо быть мелким — почти все что угодно будет твоей кроватью. Особенно если растяжка позволяет тебе складываться пополам.