Мальчик для битья

Холодные ночи на палубе были для всех матросов особенно неприятны, но обычно все вырубались очень быстро, отчего не обращали внимания на качку и неудобства. Вот только в каюте капитана всегда было тепло и тихо. Всю ночь горели фонари в небольшом помещении, и аромат вина разбавлял сырость, которой был пропитан весь корабль. Чуя даже не сразу обратил внимания на то, как же все-таки Акутагава вырос за это время в его глазах. Отплывал он обычным мальчиком, зашуганным, сбитым со своего пути, а сейчас перед ним уже почти мужчина, который не боится трудностей, предоставляемых ему судьбой. Но ночью он снова превращался в мальчишку, который засыпал в его объятиях. Объятия Накахары были для Рюноске утешением. В такие моменты он думал только о Чуе и ни о ком больше, ведь запах его был лучшим снотворным, а успокаивающие поглаживания сравнимы разве что с объятиями матери. Жаль, что юноша их не помнил, но он точно знал, что никогда не забудет этих грубых рук. Казалось бы, что старый моряк не должен помнить слов любви, да и правда, Накахара не был способен выразить свои чувства в словах. Периодически он декламировал ему какие-то стихи, но Акутагава мало что в них смыслил, и только спустя какое-то время догадался, что всё это личные сочинения капитана. Казалось бы, он смог бы прослыть великим поэтом, но Чуя выбрал другую судьбу, и Рюноске понимает это как никто другой. Море — стихия, хуже любой женщины. Не зря глади океана сравнимы с дамами, а любой погибший в море считается похищенным русалками. Само море, как одна русалка. Хитрая, непредсказуемая, опасная, но такая прелестная. Одна лишь песня волн терзает душу любого, кто однажды её услышал, и Акутагава мог поклясться, что и сам купился на этот трюк. Но ничто не было сравнимо с песней дыхания Накахары, которое успокаивало так блаженно. Рюноске любил просыпаться и смотреть на спящего капитана. Он находил очарование в его чертах лица, в манере общения, в его огненных волосах и глазах цвета неба. Всё это будоражило его сердце и порой сводило с ума. И ему хотелось прикоснуться к этой красоте, вот только он не знал как. Скромность мешала ему позволить себе сделать что-то больше объятий. И так бы оно и продолжалось, если бы однажды Чуя сам не перешел эту черту. — Ты… выглядишь подавленным, — тихо шептал Накахара ему на самое ухо, как обычно, лаская пальцами пряди его волос. — Всё хорошо? — Да, — так же тихо отвечал ему Рюноске. — Наверное, я просто устал. — Думаю, это пройдет, — улыбался тот, продолжая свои нехитрые манипуляции. — Расскажи мне, что тебя гложет? — Я не думаю, что это возможно, — противился юноша, чуть отворачиваясь. — Ты же знаешь, что не всё можно рассказать… — Неужели вы не доверяете мне, посол? — игриво ухмылялся Чуя, наваливаясь на Акутагаву. Между их лицами оставалось несколько сантиметров. — Расскажи мне. — Я… — он весь аж покраснел от такого жеста, но пытался держать себя в руках. — Я никогда не был с кем-то так близок, как с тобой. Эти слова заставили Накахару улыбнуться. Тепло расползлось шелком по всему его телу. Подобное он ощущал редко, но так сильно — никогда. — По-твоему, это плохо? — Не знаю, — юноша сглотнул, заглядывая в синие глаза капитана. — Иногда близость только во вред. — Ты так думаешь? Но ведь только через близость можно ощутить… — он и сам понял, что говорит лишнего, но поделать с собой уже ничего не мог. — Ощутить нечто приятное. — Чуя… — тихо на одном дыхании молвил Акутагава. Всё внутри него трепетало и рвалось наружу. Но тот уже не владел собой. Он резко приблизился и поцеловал Рюноске в губы. Жадно, но по-прежнему трепетно, как и всё их общение. Такой нежный поцелуй давал порыв еще и новой страсти, доселе неведомой. Основанной не на физическом желании, ни на похоти, а исключительно на чистой любви, коей обоим так сильно не хватало. Юноша сначала не понял, что произошло, и, когда Накахара медленно отлез от него, удивленно посмотрел на капитана. Но это удивление было мимолетным, ведь им снова овладело то самое чувство, и руки потянулись к чужим щекам, притягивая к себе ближе. Они вновь слились в поцелуе, уже более страстном и приятном. Они ласкали губы друг друга, позволяя быть раскованными хотя бы в этот миг. Как бы грешно это не было… а может ли быть любовь грешной? Разве может быть грех настолько чистым, как нежный поцелуй влюбленных? Сейчас они об этом не думали. В их голове застыл образ друг друга, такой прекрасный и лучезарный. Когда языки сплелись в танце, а тела уже горели от желанного раскрепощения, мысли перестали быть сдержанными. Точнее, мыслей, как таковых, не было вообще, ведь сейчас пред ними открылось нечто намного больше, чем мысль. Перед ними раскрывалось в бутонах акации та самая любовь, о которой знать никто не должен. Никто не поймет этой чистоты, безгрешности, таящейся за подобными поцелуями. — Прости меня, — шептал Накахара, отрываясь от губ юноши. — Прости… я схожу с ума. — Тогда я тоже, — уже вовлекаемый в страсть, отвечал ему Акутагава, вновь притягивая к себе Чую и целуя. Руки сами потянулись к его рубашке, желая сорвать ту с мускулистых плеч. — Что… что ты делаешь? — удивлялся его действиям Чуя. — А это имеет значение? — Я… я не понимаю, — капитан усмехнулся, однако не сопротивлялся и позволял раздевать себя, продолжая целовать юношу. — Неужели ты… хочешь меня, мой милый посол? — Я тебе противен? — предположил Рюноске, ведь любовь Чуи может означать совсем не это. — Нет, конечно, не противен, — Накахара чмокнул его в лоб и выпрямился, притягивая Акутагаву к себе. — Не испугаешься ли ты? — Вы меня не испугаете, — он уже прыгнул к нему на колени, окончательно стягивая с капитана рубашку и целуя его шею, отчего тот не мог не растаять. Руки сами уже тянулись к чужому телу, залезая под рубашку и оглаживая выпирающие ребра. — Ты такой худенький, — причитал тот. — Я тебя не сломаю? — Не сломаете, — отвечал Рюноске сквозь поцелуи. — Что это такое? — спросил вдруг Чуя, нащупывая какие-то рельефы на его теле. Он чуть отлез, снимая с Акутагавы рубашку и принимаясь рассматривать бледную кожу. Капитан бы никогда не подумал, что мужское тело может так привлекать, однако тот и правда был молод и красив, если бы еще не эти ужасные шрамы, уродующие его ребра, руки и абсолютно всё. — Кто же с тобой это сделал? Но тот молчал, опуская глаза. Он не знал, как описать всю его боль. Она вся здесь — в этих шрамах, и только посмотрев на его тело, можно понять, как тяжело ему жилось во дворце. — А ты как думаешь? — спустя паузу ответил наконец он. Накахара снова подполз к нему, целуя живот, ребра, руки и грудь, сквозь поцелуй шепча: — Я тебя никому не отдам теперь… никому. Рюноске отклонил голову, ощущая, как приятно губы капитана ласкают его тело. Он запустил пальцы в его огненные пряди, вздыхая от нахлынувшего возбуждения. Это так отличается от того, что было с ним раньше. Так непохоже на поцелуи Дазая, его ласки… не такие грубые, не такие противные, наоборот, приятные, теплые. Хочется, чтобы их было больше. Хочется, чтобы Чуя не останавливался. — Пожалуйста, Чуя… — шептал он. — Я не испугаюсь тебя. И Накахара навалился на него вновь, спуская штаны с юноши, не прекращая покрывать его тело поцелуями столь ласковыми и нежными. Он чувствовал, как тот ему отдается с каждой секундой больше, как жаждет его тепла и любви. Это всё было так незнакомо и приятно, что капитан и правда не мог сдерживаться. Он готов был сейчас пойти ко дну за эту сладкую ночь, когда впервые открылся в своих пристрастиях кому-то и не был отвергнут. Акутагава с каждой минутой раскрывался всё больше, и Чуя понимал, что подобное с ним происходит далеко не в первый раз. Но молчал. Он не хотел прерывать эти минуты выяснением каких-то отношений. Какая разница, если сейчас Рюноске только с ним и только его. Какая разница, если он и сам чувствует, как юноша любит его, как восхищается им. Позволяет целовать себя и ласкать. Их немного трясет, но это нормально для подобного откровения. Это нормально, когда на палубе качка, и сердце вот-вот хочет выпрыгнуть из груди. Поцелуи всё более раскованные, руки уже обнимают грубее, всё же оставаясь такими же горячими, а нагие тела трутся друг об друга, ища блаженной страсти. Она кажется мимолетной, поэтому такой момент хочется тянуть до самого утра. Но Чуя позволяет себе переступить грань. Пальцы ловко проникают внутрь юноши, слыша глухое одобрение, и Акутагаве это нравится. Раньше это казалось отвратительным, мерзким и порочным, но сейчас это что-то чистое и нежное. Ему нравится, как Накахара с ним обходится, как целует его, успокаивая, как пытается доставить ему больше удовольствия, нежели боли. Рюноске впервые не ограничивает себя, требует большего и не боится последствий. Он будто бы только сейчас познает страсть на деле, и сердце замирает, когда он встречается взглядом с синими глазами, охваченными жаждой чужого тела. Чуя теряет контроль, слыша это дыхание. Внутри него начинают потрескивать угли самой неподвластной стихии — любви. Ему хочется сделать как можно приятнее своей новой пассии, сделать так, чтобы ему было так же приятно. И Накахара подается бедрами вперед, проникая внутрь еще совсем юного тела, такого горячего, избитого жизнью, но искренне любящего. Рюноске обхватывает его руками и тихо стонет на ухо, с каждым движением подаваясь вперед. В какой-то степени он даже рад, что это не первый его раз с мужчиной, и сейчас он избегает тех самых неприятных дискомфортных моментов. Сейчас ему только приятно, жарко и хорошо. Некоторый дискомфорт еще присутствует, но поцелуи капитана не дают сосредоточиться на чем-то неприятном. Только сейчас и только с ним. Акутагава прижимается так трепетно и нежно, смотря в глаза и давая понять, что сейчас ему так хорошо, как не было никогда. Чуя целует его в губы, щеки, нос, не переставая двигаться медленно, ласково играя пальцами с волосами и наслаждаясь горячим дыханием Рюноске. — Я… люблю тебя, Чуя, — шепчет юноша, начиная насаживаться уже резче, и тот понимает, что тому уже хочется быстрее. — Я тебя тоже люблю, — отвечает тот, хватая того за плечи и целуя в шею со всей страстью. Он начинает проникать глубже, быстрее, а стоны Акутагавы, кажется, скоро перестанут быть тихими, если уже не перестали. Сливаясь в страсти, они позволяют себе открываться окончательно. Тела уже разгорелись настолько, что внутри каждого угольки не просто потрескивают, а уже свистят от накала, так сейчас им было горячо. Рюноске не стесняется быть активнее. Сам целует, стоная в губы Накахары, который и сам тяжело стонет от таких приятных ощущений. Они обнимают друг друга, пока корабль качается по волнам, и их удовольствие заглушает шум волн снаружи. Так хорошо и сладостно. Не хочется, чтобы это останавливалось, однако и тут рано или поздно должен наступить конец. Очень сладкий конец. — Ч-чуя… — стонет юноша ему в губы, давая понять, что он уже близок. Пальцы ласково сомкнулись вокруг твердого органа, и тот уже на пике. — Я… мх… — Я тоже… — так же резко отвечает ему Накахара, ускоряя темп. Акутагава вцепился в него с новой силой, надеясь, что шум моря достаточно громкий, для того, чтобы заглушить его стоны. Еще несколько секунд, и Рюноске не выдержал, выгибаясь и кончая себе на живот, немного пачкая и своего возлюбленного, улыбнувшегося такой радости мальчишки. Он вытащил свой член, принялся подгонять и себя, не желая закончить внутри юноши. Тот уже лениво целовал его шею, пока Чуя тонул в последних блаженных секундах и вскоре и сам излился на Акутагаву, наваливаясь на него сверху и тяжело выдыхая. Акутагава чуть повернулся и чмокнул его в щеку, улыбаясь. — Тебе… понравилось? — неуверенно спрашивал капитан. — Очень. — Ты ведь не впервые так… спишь с мужчиной? — он чуть отлез, вытираясь простыней. Все радостные мысли Рюноске прервались, он тоже вытирался, чувствуя, как внезапно холодеют конечности. Не хотел он об этом говорить… — Не… не по своей воле, — ответил тот. Накахара снова подполз к нему, обнимая и целуя в нос. Он заправил его темные пряди за уши и снова поцеловал, уже в щеку. — Я не виню тебя, — тихо шептал он, лаская плечи возлюбленного. — Если ты не хочешь об этом говорить, то я не стану настаивать. Но если ты расскажешь, то тебе станет легче. Акутагава посмотрел на него ребячьими глазами, удивляясь такому заявлению. Впервые кому-то не плевать на него. Он прижался к капитану, сдерживаясь, чтобы просто не разрыдаться в его объятиях, ведь когда-то давно Чуя сказал ему, что плакать нельзя. Но ведь при нем можно? — Это всё он… он заставлял меня делать вещи, которые мне и самому были противны. Ты ведь знаешь, что он за человек. — Дазай? — предположил Накахара, обнимая того крепче и принимаясь поглаживать по голове. — Это всё принц? Юноша тихо хмыкнул. Ему было сложно даже вспоминать о нем, не то, что говорить. — Я не отдам тебя ему, — сквозь зубы прохрипел капитан. — Слышишь? Если этот Дазай только попробует еще подойти к тебе, я лично перережу ему глотку! И мне плевать на его статус! Для меня он никто! Я никому не позволю больше так с тобой обращаться! — он взялся за его щеки, обращая взгляд Рюноске на себя. Глаза того уже намокли. — Мы убежим. Убежим туда, где нас с тобой никто и никогда не найдет. Мы будем вместе, — он поцеловал его в пересохшие губы. — У меня есть остров, там мы укроемся ото всех. Если ты, конечно, не сдашь меня, мой милый посол, — усмехнулся Чуя, снова целуя юношу. — Не сдам, — ответил Акутагава. — Я и сам хотел бежать, если бы только знал, как это сделать. Я поэтому и выбрался из дворца, дабы иметь хоть какую-то надежду. — Но для начала нам надо вернуться. А затем мы уговорим Мори на еще одно плаванье. Я соберу всё самое важное, возьму матушку, и мы уплывем навсегда. Станем свободными, слышишь? — он припал к нему лбом и почувствовал, как руки Рюноске вплетаются в волосы. — Слышу. Обещаешь? — Обещаю.

***

В кабинете было холодно. Очень холодно. И сердце замирало каждый раз, когда человек напротив производил какое-то шевеление. Дазай ненавидел, когда Мори давал о себе знать. В последнее время Его Величеству намного лучше, как бы странно это не было. Он стал чаще выходить в сад на прогулки, и холодное ноябрьское солнце не слепило его привыкшие к темноте и покою глаза. Первое время он прохаживался, держа за руку кого-то из прислуги, потому что боялся упасть в обморок. Пару раз такое бывало и, честно говоря, Дазай ликовал в такие моменты. Он до последнего ждал, что Огай наконец-то отойдет в мир иной, ведь его существование было бременем для молодого человека, жаждущего власти. И больше всего он надеялся, что Мори умрет раньше, чем из путешествия вернется Акутагава вместе с Чуей. Осаму терпел. Терпел каждый прожитый день на этой грязной земле. Он ненавидел каждую секунду и презирал всех: от ворон, каркающих под утро за его окном, до придворных, любезно изъясняющихся с ним. Он ненавидел всё свое окружение, и каждый день казался ему испытанием. А еще он точно знал, что за это испытание его ждет награда. Такая, о которой он мечтал всю свою жизнь. За эти пару месяцев его жизнь кардинально поменялась и вовсе не в лучшую сторону. Он всю жизнь радовался тому, что прислуга, придворные и прочие люди ухаживают за ним, терпят его выходки и позволяют даже самые непристойные глупости. Но сейчас, благодаря Огаю, его жизнь приобрела совершенно иной оттенок. Такой, какой его совершенно не устраивал. Ему хотелось, как и раньше, убегать из дворца и радоваться уходящему за горизонт солнцу, скача на резвом коне, возвращаясь, когда это солнце уже поднималось. Он никогда и ничего не получал за это, однако сейчас, когда его контролируют и достают учебой, Дазай даже не может себе позволить и малую прогулку из-за ужасной усталости. Не сказать, что его сильно занимали. Просто ему скучно, а скука уничтожает его еще больше, чем бег или охота. После охоты усталость приятная, после фехтования, после Рюноске… Он не мог понять, почему думает о нем каждый день. Казалось бы, такой юноша и не должен его привлекать. Всё, что есть в нем — это его тело, с которым ему было дозволено играть каждую ночь, и Осаму до сих пор держит на него обиду за эту ужасную боль. За то, что он обманул его и оставил. Такое простить просто нельзя. Но сейчас Дазай был готов простить его. Возможно, потому что былая злость его остыла, а может, потому что просто знал, что у Акутагавы нет выхода, и в любому случае ему придется остаться с принцем. Обида тихо угасала в его сердце, и сейчас ему больше хотелось просто прижать его к себе до хруста в костях, сказать, что тот поступил глупо и будет наказан за свою выходку, что Осаму просто должен… нет… вынужден его наказать. И молодой человек не мог свыкнуться с тем, что Рюноске его не любит. Он думал, что его невозможно не любить, ибо просто все были ему обязаны своим существованием, как бы глупо это не звучало. Какой бы ложью и самовнушением это не было. Каждый день его начинался просто: его будили, одевали, вели на завтрак, который теперь проходил в компании Мори, хоть первое время Дазай и отказывался есть в его компании. Самого короля наличие молодого человека за трапезой нисколько не смущало. Пару раз он пытался наладить с ним диалог, но получалось плохо, ведь Осаму спал очень беспокойно, и каждое утро он думал лишь о том, как сильно желает вернуться в кровать, дабы забыться до полудня. Дабы уйти от этой ужасной реальности, которую он ненавидел всё больше и больше. И было бы это терпимо, если бы его нервы постоянно не натягивались струной из-за всего происходящего. Огай всегда давал ему понять, насколько сильно он ненавидит своего племянника и не желает, чтобы тот восседал на троне. Дазай молчал. Молчал и слушал, сколько бы всего король ему не говорил. Тот пытался добиться от него хоть какой-то реакции, но Осаму лишь удивленно вскидывал брови и непонимающе смотрел, что заставляло Мори думать, что его племянник действительно тупой, однако это всего лишь было его особенностью. Принц не понимал. Не понимал этих лишних слов, адресованных в свою сторону. Не понимал, зачем повторять каждый раз одно и тоже, будто бы до него пытаются достучаться. Он не понимал, почему вообще ему пытаются объяснить то, что он и так прекрасно понимает. Он понимает, что ведет себя плохо, но по какой-то причине не может совладать с собой. Извиниться? За что? Да и не знает Осаму, как надо правильно извиняться. Так уж вышло, что за всю жизнь ему извиняться вообще не приходилось. Он бы мог извиниться перед Одой, перед Анго или даже перед Рюноске, хоть последнего и сравнивал с грязью на сапогах. Но извиняться перед Мори… за то, что он просто существует? За то, что он такой, какой есть? Огай считает его равнодушным ко всему, незаинтересованным, и Дазай действительно перестает чем-то интересоваться, потому что не видит в этом острой нужды. После завтрака начиналось самое интересное — занятия, которые не представляли какого-либо интереса в принципе. Начиная от теории, которую ему зачитывали учителя, заканчивая нужными посиделками с Огаем в кабинете. В общем-то, никаких важных документов он не заполнял и занимался только той работой, которую ему поручал Анго. Ну вот зачем ему выполнять должностные обязанности советника? Конечно, тот активно участвует в жизни государства и королевской семьи в целом, но зачем нагружать этой рутиной Осаму? Он не понимает. Столько раз он просил Мори просветить конкретно в его области. Заняться какими-либо указами, поучаствовать в суде, но нет. Никакого ответа не следует за этим. Огай даже не рассказывал ему о текущей их работе, не объяснял ничего, будто только делая вид, что собирается учить Дазая. Это удручало последнего еще больше. Он ненавидел такую непродуктивную учебу. Порой он сдерживался, чтобы не захлопнуть книгу и не выйти из кабинета, даже не попрощавшись с королем. Ему хотелось убежать как можно дальше из дворца. Жаль, что ему так и не повезло, и он не смог попасть на то судно, идущее в колонии. Не то, на которое сели Чуя и Акутагава, а совсем другое. Почему он этого не сделал? А он и сам не знает. Какая-то доля неуверенности возникла в нем, и он сам не понимает, почему просто не пошел и не попросил взять его. С корабельным делом он был немного знаком, потому что когда-то мимолетно увлекался этим, и трудностей у него возникнуть, как таковых, не должно было. Но потом он подумал, что там за морем судьба слишком непредсказуема, и рисковать не стал. Было ли это инстинктом самосохранения, проявлением благоразумия… или все-таки трусостью и нерешимостью? Он и сам не знает, и иногда Осаму жалел, что так и не смог отправиться в плаванье. А еще он не знал, когда упустил Акутагаву. Как он не рассмотрел в нем твердое желание сбежать, ведь тот уверял его в том, что никуда не уедет? Как вообще посмел наврать будущему главе государства?! Всё это не укладывалось в его голове, и он почему-то винил в этом только себя и свою невнимательность. И это было правдой. С горечью он осознавал, что все-таки невнимателен, хоть и привык обращать внимание на детали, и никогда бы не назвал себя тупым. Эгоцентричным, плохо понимающим людей, но не тупым, нет… Так и проходили его скучные дни. Он часто размышлял о том, как бы ему сократить эти мучительные мгновения, но совершенно не знал, что с этим сделать и как поступить. Более того, он не знал, как внушить Мори свою заинтересованность. Может, он просто думает, что Осаму это неинтересно? Но давно готов и хочет править. И он знает, что его правление запомнят на долгие годы. Почему-то его также не отпускала мысль о том, что Огай ему что-то недоговаривает. И не только он. Будто бы есть какая-то причина, по которой тот не пускает его на трон и не хочет, чтобы Дазай вообще касался власти. Всё это было слишком подозрительно, и молодой человек понимал, что все его догадки совершенно беспочвенны, будто бы утешая самого себя. — Анго, — обращался он к советнику, — Его Величество сказал, чтобы я помог тебе. — Ах, Дазай… конечно, проходи. Тот прошел в центр кабинета и присел за стол напротив Сакагучи, принимаясь его внимательно оглядывать. Лицо его, как обычно, было напряженным. — Скажи мне, ты ведь всё знаешь. Почему Огай мне не доверяет? — Может, потому что ты ведешь себя, как мальчишка? — серьезно отвечал тот, поправляя круглые очки. — Как мальчишка? — непонимающе склонял голову Дазай, всматриваясь в лицо собеседника. — Да, Дазай. Как мальчишка. — По-моему, не каждый мальчишка может похвастаться моими навыками в мои-то годы. — Да, ты несомненно умен и образован, но Его Величество считает, что ты еще не дорос. — И что мне делать? Проводить свои лучшие годы во дворце? — он поднялся с места, не получив ответа, и проследовал к окну, вглядываясь в пейзаж за ним. Сегодня солнечно для холодного ноября. — А Акутагава сейчас где-то плавает… — Ну, может, в следующий раз Огай позволит тебе навестить колонии. Но места там дикие, ты знаешь… это может быть опасно, поэтому он против. — Хочешь сказать, это ради моего же блага? — принц снова глянул на Сакагучи, который не отлипал от своей писанины. — Конечно. — Ясно, — кинув еще один взгляд в окно, он снова приземлился за стол, принимаясь помогать Анго. Ему хотелось куда-то сходить, но он не знал, с кем. Ему хотелось что-то сделать, но он не знал зачем. Приевшаяся рутина его убивала, но порой привыкаешь даже к этому. В какой-то момент он начал осознавать, что его эмоции просто тают, и он уже не в силах осознать себя. Ступеньки лестниц смазываются, а пейзаж за окном кажется совершенно обычным. Скучно. Где бы он ни был, и что бы не делал, всё оставалось одним и тем же — печальным. Порой ему хотелось раствориться от этой необычайной скуки, и забыть всё, что с ним когда-то происходило. Когда ни у Огая, ни у Анго не было времени заниматься им, он спал практически до полудня, проникаясь сном, который казался ему блаженством. Осаму знал, что когда-нибудь его волнение уйдет, но не знал когда. Надо просто переждать этот момент или все-таки начать действовать. Вот только что он может? Недолго подумав, он наконец-то решил навестить Оду в конюшне. К нему он и так заходил каждый день, но тому всегда нравилась компания Дазая, и поэтому молодой человек и наведывался к нему постоянно. Болтали они обычно ни о чем, но и тема для разговора находилась всегда. Сложно описать их отношения, но принц всегда считал конюха своим другом, человеком, который не осудит его ни за один поступок. Может быть, потому Сакуноске просто помнил, что общается с человеком знатным, а может, потому что все люди наоборот были для него равны, и это было заметно по его поведению. Он был ко всему равнодушен, редко улыбался, но при этом его синие глаза всегда излучали исключительно доброту. Как и Дазай, он давно привык к запаху в конюшне, и был тем самым человеком, который внушил юному господину любовь к лошадям. Когда принц вышел во двор, на улицу уже опустились сумерки, и вокруг воцарилась атмосфера чего-то мрачного. Было прохладно, но не сказать, что особо холодно, через какое-то время Осаму совсем привык к этой атмосфере. Идти до конюшен недалеко, но парень добирался до них аж целых минут десять, ибо шел медленным шагом. Сегодня у него такой день, когда вообще не особо хочется куда-то торопиться, и он не пытался пересилить себя. Прохладный ветер хоть и добавлял бодрости, а всё же не бодрил, наоборот, Дазай почувствовал некую сонливость. Когда он наконец-то зашел в конюшню, почувствовав сразу же запах сена и лошадей, удивился, насколько же внутри тепло, даже жарко, причем так было и летом, и зимой. В помещении было темно, и только свет фонарей этот мрак разбавлял еще более нагнетающим сон желтым светом. Сакуноске в это время разливал воду по поилкам, и довольные лошади фырчали будто бы ему в ответ за такой тщательный уход. Осаму подошел к своей любимой кобыле, погладив её по черной морде. Та, конечно, узнала его сразу, притопнув копытом. — Ваше Высочество? — заметил его наконец-то Ода. Он даже не услышал, как в стойла зашел Дазай, настолько он увлекся своим делом. Тот же повернулся к нему, улыбаясь искренне, а затем перестал гладить лошадь и подошел к Сакуноске. — Добрый вечер. Решил поинтересоваться, как вы поживаете? — Хорошо, Ваше Высочество, спасибо за внимание. Чего-нибудь желаете? Чаю? — Ваш чай с конским молоком? — Если вам он не по нраву, то могу предложить и обычный. — Да ладно, давай с молоком. Они проследовали в маленькую комнатушку, в которой жил непосредственно сам конюх. Там была маленькая, но весьма удобная кровать, периной для которого служило сено, а также печка и качающийся столик, который то и дело ломался, но Ода каждый раз его ремонтировал. Он знал какой-то мудреный рецепт чая на конском молоке, хотя казалось, что он еще и добавляет туда каких-то специй и, конечно, сахара для аппетитности. Дазай не был любителем подобных десертов, но такой чай ему очень нравился, может, потому что и правда напиток был неплох, а может, потому что его готовил его лучший на данный момент друг. Напиток сразу же разогрел принца, и тот заулыбался. Щеки его обдало румянцем, и он подумал, что не так уж плоха его жизнь в такие моменты. Пока Сакуноске рядом, его не так беспокоят все эти невзгоды. Тот в некоторой степени заменил ему отца, ведь Мори эту роль никогда не выполнял, исключая те моменты, когда король делал ему различные выговоры. А также Огаю не очень нравилась дружба Осаму и конюха, хоть он и не видел в этом ничего такого криминального. — Каждый раз вы приходите ко мне, Ваше Высочество, и каждый раз вы в печали, — прокомментировал его вид Ода, наливая и себе чаю. — Не понимаю, о чем ты, Одасаку, — сказал принц, как обычно назвав конюха именем, придуманным собой же. — В последнее время вы такой подавленный. Я даже не знаю, не приболели ли? — он присел напротив Дазая за стол, всматриваясь в собеседника, уткнувшегося в кружку. — Я… я просто немного волнуюсь. Волнуюсь за Рюноске. Не сказать, что Осаму хотел говорить об этом с Сакуноске, а с другой стороны, надо кому-то выговориться. Конечно, он не переживал за него, он просто злился, что юноша его покинул. Причем совершив при этом такое гнусное предательство. Однако Дазай уже простил его за это. — Переживаете? Это вы зря. Надо радоваться, ведь тот сейчас плавает по далеким краям. Конечно, Ода не знал всего цинизма, свойственного принцу, поэтому говорил, как есть. Да даже если бы и знал, то говорил бы точно так же, пытаясь донести до молодого человека неизвестную ему истину — что надо радоваться за людей, как за себя. — Я понимаю, — тихо говорил Осаму. — Но все-таки мне грустно. Он покинул меня. — Да, порой печально без тех, кто был нам дорог. «Дорог? — пронеслось в голове у Его Высочества. — Неужели Акутагава мне дорог?» Он не мог сам для себя признать свою любовь. Не мог принять свои чувства. Все люди казались ему одноразовыми вещами, и Рюноске он держал рядом, потому что не знал, что с ним вообще можно сделать. А когда понял, как можно пользоваться юношей, стал от него зависим. Но… он не был ему дорог. Дорого то, к чему ощущаешь какую-то духовную близость. Ему дороги книги в дворцовой библиотеке, вино в погребе, его лошади, ему дорог Сакуноске и даже Анго в какой-то степени, но Рюноске… Рюноске был для него грязью, и такой же останется. Глупо то, что он ощущает к нему. — Не могу сказать, что он мне особо дорог, — начал оправдываться Дазай, понимая, как на самом деле глупо звучат его слова. — Скорее, он просто… просто всегда был рядом, и это казалось мне привычным. — Ну? И разве это не значит, что он вам дорог? Осаму не знал, что на это ответить. Он не мог принять свои чувства, не мог открыться сам себе. И пусть он уже говорил столько слов самому Акутагаве, но всё же теперь его гордость перечила здравому смыслу и чувствам. А как известно, если нет ни того и не другого, то остается только черная и бессмысленная брешь. — Возможно, — неоднозначно ответил тот. Сложно говорить об этом после того, что он непосредственно с Рюноске сделал. Всю жизнь он топтал его, как грязь, и после этого юноша должен быть ему дорог? Почему? Потому что пропускал через себя все издевательства? Всё насилие, всё то, что он делал с ним ночами? Может, Осаму вдохновило то, как ловко Акутагава его бросил, а может, чем недоступнее цель, тем интереснее? — Я всего этого не понимаю, — продолжил Дазай. — Мне кажется, что я его даже другом никогда назвать не мог. — Но вы ведь всё детство были с ним вместе. — Ну и что? По-твоему, это что-то должно значить? Для меня это не значит ничего… — причитал Дазай. — Ну как знаете, — задумчиво проговорил Ода. Порой Осаму и правда его не понимал. Они общались еще какое-то время, а затем на улице совсем стемнело. По-хорошему, принцу бы вернуться во дворец и пойти спать, но не хотел он куда-то идти. Пару раз он оставался ночевать в конюшне, разваливаясь на сене. Тут порой теплее, чем в его комнате. Теплее лишь в его объятиях… Но вечер все-таки пришлось окончить, и Дазай, еще немного побеседовав с Сакуноске, наконец-то покинул территорию конюшен. Кутаясь в сюртук, он дошел до дворца, и через задний двор зашел внутрь, приветствуя охрану. Свет уже везде погас, и молодому человеку пришлось пробираться сквозь темноту, благо окна не занавешивали, и лунный свет более-менее освещал ему путь. Взобравшись на второй этаж, он увидел, как у столика рядом с окном кто-то копошится. Очертания женской фигуры. На столе находился поднос, похоже, с двумя бокалами вина. Осаму притаился у стены, наблюдая подобное явление ночью. Хорошо, что его шаги были довольно тихими, и та, на удивление его не заметила. Было видно в лунном свете, как женщина достала какую-то баночку и чайной ложкой высыпала немного содержимого в один из бокалов. Она взяла поднос и направилась по коридору в сторону Дазая, но тот решил показаться из-за угла. — Госпожа Озаки, могу я поинтересоваться, почему вы не спите в столь поздний час? — с ехидными нотками вопрошал молодой человек. Та, кажется, побледнела, обнаружив на своем пути принца. Он прекрасно уже понял, куда она идет и что собирается сделать. — Мы с мужем решили выпить по бокалу вина, — пояснила она таким же загадочным тоном, сверкая глазами в темноте. Озаки Коё была из тех придворных, кто больше всего не любил Осаму и не собирался угождать ему. — Да? И какой же из бокалов достанется вашему мужу? Взгляд её был холоден, она держалась спокойно, будто бы совершенно не показывая, что вообще о чем-то беспокоится. Улыбнувшись, Коё крепче схватилась за поднос. — Думаю, вы и сами понимаете, — ей уже было нечего скрывать, её раскрыли. Дазай подошел ближе, злобно улыбаясь и взял отравленный бокал, принюхиваясь к напитку. Его знания о вине неплохо помогли ему разобраться, что с напитком что-то не так. Запах уж слишком ядреный. — Значит, решили сменить своё замужнее положение на вдовье? — А вам-то какое дело? — женщина злилась. — Это преступление, госпожа Озаки, вы так не считаете? Руки её задрожали, она поняла, что положение безвыходное. — Я… вы прекрасно знаете о том, кто мой муж! — Да, я прекрасно знаю, но разве ваша дочурка не будет грустить о потере отца? — Да если бы ему до нее было какое-то дело, он ведь всегда хотел сына, вам ли не знать? — Как это трогательно и грустно, — Дазай наконец-то поставил вино обратно на поднос. — Что ж, вы знаете, в древние времена, когда умирал муж, вместе с ним убивали и его жену, хороня их вместе. Так что, я бы мог запросто приказать вам насыпать яду и себе. Или же… просто выпить из этого бокала? Смерть ведь тоже один из способов избавиться от мучений, вы так не думаете? К тому же так вы сможете избежать наказания, а ведь нет никаких гарантий, что я, как бы случайно, проболтаюсь, упомянув, как вы предали своего мужа, отравив его посреди ночи. — Вы… вы не посмеете! — сквозь зубы шептала она. — Я… я не… — Что такое, Госпожа Озаки? Вам плохо? Тогда отпейте, слышал, вино дает здоровье. Если оно, конечно, не отравлено… — Ваше Высочество, — вдруг переменилась Коё. — Давайте договоримся. Вы — мне, я — вам. Чего вам угодно? Чего бы вы хотели взамен на сохранение моей маленькой тайны? — Маленькой тайны? — Осаму тихо рассмеялся. — Всё, чего я хочу, вы можете выполнить и без этого, ведь вы в моем непосредственном подчинении. Но… раз пошел такой расклад, то просто скажите мне, откуда вы вообще умудрились достать яд? Та минуту помялась, а затем, отставив поднос на тумбочку, начала рассказ: — В город приехал какой-то иностранец, открыл лавку. Продает всякую заморскую всячину, не особо нужную, вроде шерстяных изделий, поделок из дерева и глины. И как-то мы с ним так разговорились, пока мои подруги рассматривали там всё… в общем, он сказал, что у него есть некий ограниченный товар… не знаю, то ли увидел во мне некоторую печаль, или он просто доверился… Не знаю, как это описать. Этот человек… он, вроде, не внушает доверия, но верить ему хочется. У него голос такой гипнотический и имя… необычное имя, я даже не вспомню. — Так что же? Ближе к делу, госпожа Озаки, мне завтра рано вставать. — Так вот, он проводил меня на склад, где показал некоторые свои… незаконные товары. Среди них были странные алкогольные напитки, опиум и множество различных ядов. Это меня и заинтересовало. У него там столько, я… я даже не знаю. Вы понимаете, я не могла упускать такую возможность! Не могла! — Я всё понимаю. Расскажите мне, где он держит лавку. — На Замшевом переулке, ближе к церкви. Там вывеска «Склад Небожителей». — Как любопытно. Непременно загляну. — Я могу идти? — неуверенно спросила она, подняв свой потускневший взгляд. — Хм… конечно. Коё наконец-то взяла поднос и удалилась в комнату, Осаму даже помог открыть ей дверь и пожелал обоим супругам спокойной ночи. Однако, как выяснилось, ночь оказалась не такой спокойной, как предполагалось. На утро весь дворец гласил о том, что Озаки была отравлена, и все подозрения пали, конечно, на мужа. «Вот же дура, — думалось Дазаю. — Какой надо быть идиоткой, чтобы перепутать бокалы?» Хотя, было некоторое сомнение, что Коё и не планировала травить мужа, и всё это было исключительно запланированным самоубийством, хоть баночку с заветным порошком в результате обнаружили в шкафу, в вещах самого супруга. Наверное, как только она зашла, сразу же положила остатки яда туда, дабы смыть с себя какие-то подозрения. Господин Озаки, конечно, отрицал всё. Говорил, что не знает, откуда взялся этот яд, что он им не пользовался, да и вообще, жену свою любил. Если бы только при осмотре её тела не обнаружили множество следов побоев и порезов… Как выяснилось, у него еще при дворе была любовница, которая даже не собиралась защищать его, обвинив господина Озаки в домогательстве и принуждении к интиму. В общем, в этот же день его заключили под стражу и возбудили дело по поводу убийства жены. Осаму вся эта затея казалась исключительно забавной, наконец-то во дворце какое-то движение. И хоть Коё могла бы стать неплохой игрушкой в его руках, какой-либо надобности в ней не было. Самое главное она уже ему поведала. Этим же вечером юноша выбрался в город, как обычно, заскочив на чашечку чая к Сакуноске. Тот очень обрадовался его приходу, сделал такой же чай, а затем, после чаепития, запряг коня, и Дазай отправился в город. На улице было еще мрачнее, чем вчера. Люди рано разбрелись по домам, потому что туман, осевший на мрачный город, не внушал какого-то доверия. В такие ночи на улицу выходят люди не самые честные, но Осаму подобных встреч не боялся, ведь не выезжал за пределы дворца без оружия. Замшевый переулок был не самым лучшим районом города, поэтому не удивительно, что такая подозрительная лавка находилась именно тут. В свете фонарей вывески казались не такими четкими, поэтому молодой человек, тихо скача на лошади, не сразу распознал среди них надпись «Склад Небожителей». Он остановился, привязал лошадь у оградки рядом, а затем заглянул в окна, убедившись, что свет еще горит, и в лавке кто-то есть. Зайдя внутрь, он наткнулся на поделки действительно самые разные, вроде игрушек, фигурок и некоторой одежды. Приход его ознаменовал висящий у двери колокольчик, поэтому принц сразу же услышал чьи-то шаги со стороны подвала. Подойдя к стойке, Осаму начал приглядываться к явившемуся продавцу. Внешность его действительно не внушала доверия: тощее телосложение, такое же бледное и худое лицо с острым носом и яркими, уставшими аметистовыми глазами, сверкающими, казалось, в этой смутной полутьме. Волосы его были грязными и черными, как смоль, но почему-то вид его казался довольно приятным, несмотря на все эти тонкости. Одет он был по моде, довольно богато, как подобает люду среднего класса, что сразу выдало в нем торговца, который занимается этим уже довольно давно. И хоть вокруг него ощущалась некая мрачная аура, лицо его украшала улыбчивая и доброжелательная мина, как подобает человеку, собирающемуся вам что-то продать. — Добрый вечер, — высоким мужским тоном пропел продавец. — Не ожидал, что в мою лавку заглянут так поздно. Обычно, в это время я уже всё закрываю. Как знал, что у меня будут гости. — Добрый вечер, — мрачно, но практически с такой же улыбкой ответил ему Осаму. Почему-то ему невольно казалось, будто бы он смотрит в своё отражение, только искаженное, неправильное и не такое богатое. — Проезжал мимо, подумал, что стоит заглянуть. Вы же недавно открылись, как я полагаю? — Да, я иностранец, торгую разными безделушками из своей страны. Вас интересует что-то конкретное? Дазай посмотрел ему прямо в глаза. Сложно понять, что на уме у этого торговца. — Возможно, — загадочно молвил покупатель, всматриваясь в товары, и хозяин лавки как-то даже напрягся, хоть и не подал виду. — У меня есть неплохие шарфы и шапки. Чувствую, эта зима здесь будет очень холодной. — Сомневаюсь, что меня интересуют шарфы и шапки, — так же хитро улыбался Осаму. Мужчина уже понял, к чему конкретно клонит тот, однако так просто выдавать свой секретный товар не торопился. Он тоже ощущал некое недоверие к принцу. — Тогда даже не знаю, что вам предложить. У меня много различного товара, на любой вкус, цвет, продолжительность действия, — как бы намекнул он. — А вот с этого момента поподробнее, — Дазай облокотился о стойку, приближаясь к торговцу. Тот ничего не ответил, лишь усмехнулся и достал из-под стола какую-то коробку, открывая её и демонстрируя множество пузырьков. — Это мой ограниченный товар, но, думаю, вам он будет по нраву. — Что это? — поинтересовался Осаму. — Это моя коллекция ядов. Конечно, цена у всех разная, так же, как и сила и продолжительность действия и всё такое прочее. — А среди них есть смертельные? — Большинство из них смертельные. Капли, порошки, быстрого действия, замедленного. Вот этот, — он достал фиолетовый пузырек, — убивает очень медленно. Если добавлять по капле в день, в чай, к примеру, или еду, то жертва умрет через полгода. Время зависит от количества принятых в день капель, но чем медленнее, тем мучительнее будет умирать отравленный. С каждым днем он будет слабеть, когда однажды не умрет. — Интригующе. А что-то более быстрое есть? — Да, есть мгновенный, — теперь он достал уже синий пузырек с белым порошком, как раз похожим на тот, которым пользовалась госпожа Озаки. — Примерно чайной ложки достаточно, чтобы жертва скончалась через минуты три, захлебываясь пеной. — Хм… а знаете, — Осаму располагал средствами, поэтому мог себе позволить много. — Беру эти два. — Фиолетового флакона вполне хватит на то, чтобы убить жертву за месяц, — пояснил торговец, обращая внимания на первый продемонстрированный яд. — А второго вам хватит в избытке. Он объявил цену, и принц наконец-то расплатился, покинув лавку. Своей покупкой он был более, чем доволен, поэтому сейчас настроение его было приподнятым. Усевшись на коня, он еще раз проверил товар, а затем поскакал по улицам обратно во дворец. Теперь он избавится от всех своих проблем.