Крылатый лев (Ученик палача-6)

Совершенное деяние горячило кровь и вызывало дрожь во всем теле. «Никто не узнает. Даже не станет подозревать. Если кто и вспомнит, что был мальчик, то никто его больше не видел к тому времени, как вернулись охотники. А был ли мальчик? И кто сможет поклясться, что видел его со мной и ничего иного ему не привиделось?» — будто в лихорадочном бреду размышлял Джованни, пока они с Али с осторожностью перелезали через соседский забор в собственный сад, а затем, сняв обувь и стараясь не шуметь, поднимались по лестнице на верхний этаж. — Я ужин для тебя оставил рядом с кроватью, — прошептал Джованни на ухо Али. — Лампада на столе, кресало рядом. — Спасибо, я голоден как пустынный лев! А ты как, синьор? — Сегодня ночью — точно не засну! — весело ответил флорентиец. Али сдержал ехидный смешок, прикрыв рот обеими ладонями, и исчез в темноте. Тихо щелкнул засов. Джованни огляделся, пытаясь свыкнуться с плотно обступившей его темнотой, потом заметил, что под дверью его собственной спальни пробивается тусклая полоска света. «Мой кормчий не спит. Ждет меня. Как и обещал. Милый мой, безответный друг, если бы душа твоя была устремлена к Господу, как и моя, тогда не было бы между нами преград». Он погладил ладонью шероховатую поверхность стены — она была невидимой, гладкой, твердой, прохладной. Джованни приблизился и вдохнул влажный кисловатый запах извести и плесни — столь неприятный ему с тех пор, как начались в Венеции дожди. Отпрянул, отторгая от себя тревожные мысли о болезненной одержимости неупокоенным духом Франческо Лоредана. Хотя вряд ли этот несчастный парень мог питать греховную привязанность к красивым сарацинским рабам. Джованни задумчиво почесал затылок:  — Нет, это я. Франческо может только нашептывать мне о своей любви к отцу, о чести семьи, но он никогда бы не надоумил меня перетравить чужих собак. Эх! — Он вздохнул. — Как метко сказал Али, даже похвастать некому. Джованни медленно приоткрыл одну створку. Халил с прямой спиной сидел на постели, лицом к двери, положив руки на колени, но глаза его были закрыты. Раб был одет в длинную камизу, ноги его облачены в шерстяные чулки, подвязанные узкими ремешками над икрами, а на плечи накинуто пуховое одеяло. Лампада, стоявшая перед ним на полу, чуть коптила, и от того тени постоянно дрожали на желтоватых полосах света. Из плохо прикрытых ставней на окнах сквозило холодным ветром, который вновь разгулялся к середине ночи и подвывал в печных трубах. Джованни осторожно зашел в комнату, почти бесшумно задвинул засов за спиной и тихо выдохнул. Халил вздрогнул, пошевелился и открыл глаза. Джованни улыбнулся и приветливо махнул ему рукой, в которой держал башмаки. Нагнулся и аккуратно поставил их возле двери. — Прости, но приготовленная вода совсем студеная. Я не смог надежно запереть ставни на окнах, — извиняющимся тоном заговорил Халил и медленно встал на ноги, пытаясь разогнуться в пояснице. — Сиди, сиди, я сейчас сам все прикрою, — остановил его Джованни и направился к балкону. Там он на ощупь проверил, чтобы край каждой внешней створки накрепко перекрывал край внутренней, вернулся, захлопнул дверь за собой, двинулся навстречу свету и внезапно наткнулся на стоящего на пути Халила. Раб крепко схватился за его одежду, стараясь сохранить равновесие. Джованни невольно крепко обнял его, стремясь помочь и поддержать. Халил оказался к нему слишком близко, чтобы не почувствовать, как затрепетало сердце, ответно заставляя сердце флорентийца расправить крылья, часто забить ими и воспарить. Джованни с нежностью, не желая причинить боли, прижимал к себе теплое, волнующее, зовущее, живое тело, вдыхал еле ощутимый аромат восточных масел и испытывал, пусть и осмотрительно подавляемое разумом, распаляющееся желание удовольствия, и сам не заметил, как, нацеловавшись вдоволь, уложил Халила навзничь на кровать. Опомнился лишь тогда, когда, усевшись сверху и тяжело дыша, начал снимать мешающую движениям одежду: — Проклятие! — Нет, нет! Не останавливайся, Флорентиец! Я потерплю. Мне не будет больно! Помоги мне перевернуться на живот, — Халил судорожно сжал в ладони восставший член Джованни, освобожденный из брэ, пытаясь удержать на месте. — Глупый! — взвыл Джованни, ударил раба по руке и угрожающе зашептал. — Ты мне нужен здоровым, а не полуживым, но оттраханным кормчим. Я же о тебе забочусь! Отпусти, безумный! Халил зажмурился и заслонился руками от Джованни, словно ожидая удара в лицо, принялся тихо молить о пощаде. Флорентиец с глубочайшим сочувствием разглядывал восточного раба, гнев утихал, на его место пришли сопереживание и жалость. «Ох и несладкая жизнь была у кормчего в прошлом!» — Ну, давай теперь начнем сначала, — он склонился над Халилом, все еще настороженным и закрывающимся, ласково провел кончиками пальцев по щеке. Хотелось сказать или совершить нечто нежное, проникновенное, чтобы кормчий поверил в любовь, принял ее и больше не терзался сомнениями. — Халил, я никогда не причиню тебе вред. Я же люблю тебя! Это ты меня прости, что не уберег тебя. И никаким бывшим хозяевам не верну! — он отвел ладони Халила от лица и положил его покорные руки вдоль тела. Сладчайшим поцелуем пробудил своего кормчего, продолжая нежить живот, задрав камизу до повязок, стягивающих грудную клетку. Тело Халила напряглось, он пошевелился, тихо застонал, отвечая на ласку. — Хочешь узнать, почему мы «пьем лунный свет»? — игриво спросил Джованни и, не останавливаясь и не дожидаясь ответа, продолжил: — Представь, что лампада погасла. Темнота ослепила нас. И чтобы мне тебя увидеть и рассмотреть с восхищением, испытать радость, восторг — я открою окно и впущу в нашу кровать свет. Яркий, холодный, неощутимый по своим свойствам. И когда я целую кожу, озаренную этим светом, то подобно оленю, пришедшему на водопой, вбираю в себя часть этой субстанции… — А мы… — прошептал Халил, рвано дыша, но не осмеливаясь ослушаться немого приказа Джованни и шевельнуть даже пальцем. — Вы же, и это самое интересное — пьете нектар цветов, подобно пчелам, вот так, — флорентиец коснулся губами навершия члена Халила, глубоко заглотил и быстро выпустил. Халил широко распахнул глаза и шумно выдохнул. — Знаю, как тебе это нравится! — Он продолжал ласкать наливающуюся кровью плоть языком. — Ты — скорпион, притаившийся у меня на бедрах! — наконец, простонал Халил. — Мой кормчий, а ты был прав — поцелуи лекаря возвращают к жизни! Восточный раб довольно чисто и с выражением, на родном языке Джованни, обозвал его козлом и приложил еще несколькими крепкими эпитетами, которые выучил за время своих странствований, чем еще более обрадовал и воодушевил на дальнейшие действия. А когда семя выплеснулось на смуглую кожу, и кровь отхлынула от чресел, вернув способность рассуждать, тихо спросил: — Ты можешь поклясться, что не солгал, когда произносил слова любви? Джованни, развалившийся рядом и получивший не меньшее удовлетворение, замер, прислушиваясь к себе, поэтому ответил не сразу. Перед глазами темнела бархатная ткань полога, в трубе очага и снаружи гудели порывы ветра, в кромешной тьме за стенами дома плескалась холодная вода в каналах, а внутри разума возникали видения сказочных островов, покрытых свежим зеленым лесом, над ними летали стаи белых птиц, жаркие солнечные лучи пронзали лазурные волны, слышались поскрипывание весел и запахи смолы, выступавшие из сердцевины нагретого дерева. — Мне кажется, что Господь так рассудил, чтобы мое прошлое навсегда осталось лишь в воспоминаниях, с которыми я утратил связь. Зачем мне мечтать о несбыточном новом или утраченном старом? Сейчас рядом ты. Обнимая тебя, я испытываю радость. Чего еще желать? И разве нет между нами ощущения невидимой связи, энергии, которая зарождается, если сильно ее призывать? Она есть. Разве это не любовь, которая украшает тебя в моих глазах? Разве не желаю я всем сердцем, чтобы ты был рядом со мной? Разве не хотел бы я прославлять твои достоинства перед всем миром? Халил повернул к нему голову и поцеловал в плечо, повернулся на бок, приобнимая: — Я ничего из этого не понимаю, Флорентиец, из того, что ты говоришь. Ты назовёшь меня своим другом? Братом? — Возлюбленным? — Джованни принялся перебирать пряди волос Халила. — Ты во многих случаях кажешься умнее меня, но будто чего-то боишься. Так чего? — Ничего, — восточный раб усмехнулся, смутившись, запустил ладонь под камизу Джованни и начал ласково гладить по груди. — Сегодня ты и Али совершили много полезного, чтобы мы смогли спокойно отправиться в путь. Давай думать об этом. Завтра ты не должен выглядеть уставшим — известно: ты рано уснул, вернувшись домой. — Ты прав, — согласился флорентиец, сладко зевнул и попытался заставить себя пошире распахнуть глаза, — по правде, я жду важных новостей издалека, поэтому почти утратил сон.

***

Слухи о происшедших в доме Грациано Фоскарини событиях дошли до дома Лоредан к середине следующего дня из уст племянника Таддеи. Сначала в доме Фоскарини перепугались, что еда, предназначенная для гостей, была отравлена, а собаки погибли, хорошо поужинав объедками со стола. Однако посланные слуги вернулись с хорошими новостями — гости чувствовали себя здоровыми. Неизвестно, понял ли синьор, кому таким образом захотелось отомстить, но остальные заботы внезапно оставили его, а вопрос спасения души, наоборот, занял все мысли. В тот же день минуло семь дней, как Джованни отправил письмо в Падую, и почти сразу, как племянник Таддеи отправился обратно на рынок, где работал в лавке, в дом к Пьетро постучались Каспаро и Бальтазар. Каспаро вежливо осведомился у Али, смогут ли синьоры Франческо и Пьетро их принять? Джованни спустился вниз из своих комнат и встретился с гостями у дверей комнаты Пьетро. Бальтазар вынул маленький свиток из-за пазухи и торжественно передал его Джованни. — Не пришлось долго ждать, — сказал он. — Меня приняли сразу, как узнали переданную вещь. Со мной приехали пять человек. Я поселил их в одном доме, через две улицы отсюда. Николо ждет тебя там. А мы к Пьетро — хотим договориться насчет содержимого сундуков. — Хорошо, — ответил Джованни, развернул записку и приблизил ее к свету. «Два корабля будут ждать в Кьодже. Они — твои, товар — наш». — Предупреждаю, синьор Пьетро еще очень слаб, и мы говорим всем, что он при смерти. Ожидайте! — Он спрятал записку в своей одежде и вошел в комнату. Синьор Лоредан уже давно проснулся и сейчас сидел на балконе. — Ты чем-то обрадован? Хорошие новости? — Пьетро ласково улыбнулся, приветствуя. — Новости и впрямь хорошие. К вам, отец, пришел Каспаро, справиться о здоровье, а заодно узнать: можно ему забрать вещи из привезенных сундуков? — Отдай, но предупреди, чтобы Каспаро вернул свой долг к концу весны. — Отдыхайте, отец, — Джованни склонился и почтительно поцеловал руку синьора. Маги очень обрадовались решению Пьетро, осмотрели вместе с Джованни содержимое пяти сундуков, взломав кочергой замки, поскольку ключи были спрятаны Микеле, а Тулия не знала, где ее отец их хранит. В трех сундуках, в мягком сене, обернутые тканями, были спрятаны стеклянные трубки и алхимические колбы. В двух других — в плотно сбитых деревянных ящичках хранились обтянутые высушенной темной кожей фаланги пальцев, кости и даже чья-то голова с ровным срезом у шейных позвонков. Все это было обильно посыпано золой и переложено сильно пахнущими пучками трав. В глиняных сосудах хранились ароматные масла. Джованни с интересом рассматривал эти богатства, которые в умелых руках и при наличии хороших связей смогли бы выкупать их обладателя в золотой реке. Солнце уже клонилось к закату, и флорентиец поторопил магов вывозом сундуков. Каспаро обеспокоился, что сразу не успеет, поэтому сегодня заберет только один сундук, а с лодкой управится сам. Бальтазар же потом, когда вернется, поможет выгрузить. — Но если вы, синьор, сегодня рано не ляжете спать, а ночь будет светлой, то мы можем еще один сундук стащить ко входной двери, и мы с Бальтазаром еще раз вернемся. Джованни пообещал выставить лампаду в окно кухни — это послужит сигналом того, что он ждет возвращения магов. Каспаро отплыл в лодке, а Джованни вместе с Бальтазаром отправился знакомиться с прибывшими гостями из Падуи.