Крылатый лев (Ученик палача-6)

От автора: в общем, я замахнулся на «новую» Песни Песней, потому что тупо описывать физиологию и поступательные движения — мне не интересно. Философия самой этой встречи совершенно иная. А дальше опять пойдет экшн. Посмотрим, что получится.

***

— Не бежишь? — Михаэлис приобнял Джованни, нежно и, в тоже время, с силой, прижал его к себе, однако почувствовал, что его стараниям — оставаться спокойным и рассудительным пришел конец. Игра отсветов пламени разжигала огонь гнева внутри. Не того гнева, что порождает ревность, а того, что неожиданно подпитывается чувством скрытого обмана, хитрости или льстивого подобострастия. Нуньес вздрогнул, пытаясь отринуть из себя эту тлетворную желчь, которая только по наущению дьявола распаляла раздоры между близкими и любящими, и решился продолжить: — Ты бежишь от себя, — еле слышно прошептал он, чувствуя горечь на языке, едва касаясь губами бархатистого полукружия уха флорентийца. — Ты сменил имя, мысли, надежды, пристрастия. Ничто тебя уже так не радует, кроме как далекое путешествие. Кто ждет тебя там? Неужели тот мавр, воле которого тебе пришлось подчиниться? Ты ему тоже позволишь делать с собой все, что сейчас готов позволить делать мне? Джованни поднял голову и с удивлением посмотрел на Михаэлиса. Снизу вверх. Странствуя взглядом, необутым ступая по колючим росткам недавно скошенных трав, чуть не застревая в расщелине губ, внутри черноты которой скрывался лёд, а не пламя, и встретился с прожигающим отблеском света внутри зрачков. В груди зародился страх перед неизвестностью, заставивший вздрогнуть и напрячь до того расслабленные плечи. — Да, да, мой возлюбленный, — продолжил Михаэлис, чуть громче, — ты прекрасно знаешь, как велики будут твои усилия и как ничтожно удовольствие! И ты покорно претерпишь эти пытки в угоду мне? — Если мне наградой будет любовь, пылающая и сладчайшая, и поток слез, направленный с небес, то нет мне никакого дела до страданий моего грешного тела, — Джованни произнес эти слова не задумываясь и почувствовал, как побежденный страх отступил. — Ты послушай мою историю, прочувствуй вместе со мной, что приключилось и еще ждет на пути. Пройди сквозь неистовство бури и адский холод, языком ощути горечь потери, взберись на высочайшую гору и сгори внутри жерла вулкана, и тогда… только когда пройдешь со мной, рука об руку, этот путь усеянный острыми камнями, через темный лес, наполненный криками, стонами и плачем, пересечешь пустыню, где встретятся тебе и лев, и рысь, и голодная волчица, алчущая людской крови, ты, не свернувший, не остановившийся и не впавший в уныние, не утративший веру и милосердие, расскажешь мне о своем служении Любви. Через щели в ставнях дунул ветер, шевельнул пряди волос, подхватил и раздул пламя в очаге, наполнил пространство всполохами танцующих теней, но ему не удалось разъять две слепленные вместе и замершие посреди комнаты души. Ладони Михаэлиса скользнули вниз по плечам возлюбленного и остановились, так и не разжав объятия. В это мгновение он потерял власть над собственными желаниями — его возлюбленный показался настолько прекрасным, что стало бы величайшем преступлением против Творца идти наперекор Его желаниям, сминая распускающиеся цветы виноградников, ломая стебли с едва завязавшимися бутонами, занавешивая листья и травы серым пеплом и золой, и все ради того, чтобы этот прекрасный сад принадлежал ему одному, а фонтан живительной воды, бьющий в неба в том саду, утолял только его жажду. — О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и милосерден. Ложем нашем будет дивный зеленый сад, что я вижу сейчас перед собой. Стены дома нашего — пламенеющие сосны, раскидистые кипарисы укрывают его от непогоды, а над нами — сияющее небо, посылающее золотой луч в самую сердцевину. Я буду слушать, тебя! Сокровище внутри моих теснин, роза посреди терновника, яблоко граната, чей плод сладок на вкус в горле моем. Ты призвал меня в этот дом, на эту трапезу, так напои же вином освежающим. В дальней дороге я изнемог без любви. Заговори со мной, мой возлюбленный — голос твой сладок, а облик приносит радость и наслаждение. — Я отвечу, о, возлюбленный, принадлежащий мне, как и я ему. Ты прекрасен! Глаза твои не земная твердь, а морская стихия. Бьется о скалы, разлетаясь на тысячу брызг, и взбивает пену, что легче лебяжьего пуха. Кудри твои волнистые, черные, подобные текущей воде, захватывают в свой плен пальцы и ведут неведомыми тропинками. Щеки твои вобрали ароматы дивных садов. Губы твои источают хмельной мед, бесконечный и притягательный. Я омою тебя водами чистейших родников, а ты укроешь мои плечи плащом из бутонов алых роз на пурпуре. Мы вместе будем пасти стада тонкорунных овец меж телами нашими, вздыхать и вздрагивать, утратив волю. — Я проведу тебя через воды, очищу от скверны снаружи и изнутри. И предстанешь ты, мой возлюбленный в блеске сияющем, будто в одеждах белых. Вместе мы будем пасти овец наших и раскроем тайну садов, где мед и молоко капают меж соцветий лилий, где кипреи и нарды [1] тянутся вверх. Никто не отпирал тех садов, где спрятаны истинные сокровища возлюбленного моего. Глаза Джованни были закрыты, но внутреннему взору — доступно все. Прикосновения, порой раздражали, щекотали, а порой — заставляли тянуться навстречу жадными полураскрытыми губами и желанием, побуждаемым сильной и неутолимой жаждой. Родники сливались в моря, изливавшиеся в раскаленную пустыню. Камни жглись и кипели, пока следующая волна не приносила прохладу и покой измученному пыткой путнику. Он беззвучно выдохнул в попытке исторгнуть из себя боль, которая сжигала изнутри и с силой сжал запястье Михаэлиса, отводя его руку. — Ступни твои украшу сандалиями из золота, ноги твои украшу серебряными доспехами, бедра твои украшу ожерельями из рубинов, руки твои украшу перстнями с топазами, грудь твою украшу щитом из слоновой кости, шею твою украшу виноградными гроздьями, и лары замрут от восхищения. Эту тайну никто, кроме тебя не познает, только яви милость! Не посылай в полет разящие стрелы, не поднимай на раскаленные копья! Глаза наполнились слезами. Казалось, что ничто уже не исцелит! Сад не раскроет широко врата, а цветы увянут, едва потянувшись к небу. Джованни разочарованно вздохнул и намеревался отстраниться, признавая свое поражение. — Тише, тише! — Ласковый и приятный слуху шепот, вырывает душу из горнила огненной печи. — Дыши! Вместе со мной. Вспомни, как мы проделывали такое уже тысячу раз! Прислушайся, как бьется твое сердце, и как мое бьется рядом с твоим, возлюбленный мой! Suis l'amour. Знамя мое над тобой. Двигайся с солнцем и звездами, познавая звучание небесных сфер. Они отвечают тебе звонким чистым отзвуком божественной музыки. Не противься! Теплые ласковые губы покрывают тело поцелуями, успокаивая, вселяя надежду. Медленно расслабляются сведенные напряжением плечи. Пальцы поглаживают вершины упругих холмов, поросших ковылем и вереском. Запах мяты щекочет ноздри, мысло розовых лепестков, перекликаясь с ним, уступает перед неведомым и от того еще более прекрасным запахом, напомнившим чадящие серым дымом курительницы дома в Медине. Над его крышей горели огромные звезды, а млечная дорога уносила к небесным сферам, каждого, кто осмелится пристально в нее вглядеться. Сердце забилось сильнее, ведомое воспоминаниями и ощущением сомкнутых губ на навершии молодого, еще не созревшего, бутона. По бокам цветка заструились извитые русла живительных соков, а кончики лепестков в том месте, где раскрывается сам бутон, сначала покраснели, а затем побагровели. — Amore mio, не останавливайся! Целуй меня поцелуем губ своих! — простонал Джованни, прижимая кулак к губам и впиваясь в него зубами, чтобы не выпустить наружу торжествующее восхищение, которым начала переполняться его душа. — Ты прекрасен, возлюбленный мой! Рядом с тобой мир темнеет и рассыпается искрящимся водопадом. Крылья вырастают у меня за спиной и я взлетаю. Полет мой к звездам столь стремителен, что перехватывает дыхание, ветер свистит в ушах, слышится будто, где-то вдалеке некто невидимый выковывает меч, работая молотом на наковальне. Это оружие приуготовляется для меня. И сойдемся мы в битве, когда доспехи наши будут звенеть друг о друга, силу тел наших будем отдавать без остатка, соленая вода зальет холмы и луга, а мы будем — смеяться от радости. Когда я живу, то живу только в тебе, возлюбленный мой, а ты — во мне. — Хочу смотреть на тебя и видеть свет твоих прекрасных глаз, — отвечал Михаэлис, поднимаясь и нависая над своим возлюбленным. — Не отворачивайся! — Он зажал в кулаке прядь волос Джованни, не позволяя перевернуться на живот. — Заведи руки назад и обопрись. Дай мне власти над собой! — У меня есть ключ от ворот сада твоего, сокровище мое. Он спрятан во мраке тайных желаний и разит как острый меч. И кто бы ни старался попасть в сад твой и испить воды из источника жизни, как хитрый вор перелезая через ограду или грубо порушив ее, он никогда не доберется до священной середины — прельстится цветком или зрелой виноградной лозой. — Пей чистые воды моей реки — они твои и для тебя, вкушай вместе со мной сладкие плоды, чувствуй вкус желания на своих губах. Я для тебя, а ты для меня называем себя любящими и возлюбленными своими. Ибо всё, что существует прекраснейшее — создано любовью Творца, и если чувствуем мы отклик в сердцах и душах, значит позволено нам.. Джованни почувствовал, как тело его возлюбленного закаменело, как с силой сжались пальцы у него на бедрах от предвкушения сладчайшего наслаждения, размашистые толчки убыстрились, казалось, рокот вздохов ревет, достигнув слуха, низвергавшимся водопадом. — Моя роза! — пульсирующее возбуждение вырвалось наружу вместе с поцелуями и ласками. Михаэлис, поддерживая Джованни за поясницу опустился вместе с ним на ложе. — Благодарю Создателя за тот страшный день, когда он отвратил меня от безумия и позволил услышать биение твоего сердца! И за тот день, когда я, утративший надежду, увидел тебя спящим у колодца. И за многие другие дни. Вкушай же эти прекрасные пытающие огнем плоды вместе со мной! Тело напряглось и выгнулось в сладкой судороге. Страстный поцелуй не позволил крику торжества потревожить ночную темноту за стенами. Лишь комната в лихвой наполнилась глубокими вздохами, усмиряющими биение сердец. Простыни стали мокрыми, будто обрушился на них дождевой поток. Джованни обессиленно откинулся на подушки. Михаэлис лег рядом прижавшись своей головой к его голове. Оба долго вкушали горячую сладость, разлитую внутри живота, переводя дух. Возлюбленный подарил наслаждение, не пытаясь управлять и изыскать тайные тропы, возможно, пусть грубо, но искренне. Не так, как подводят к водопою искушенные в любви большеглазые серны — их цель — лишить разума и опутать ловчей сетью, из которой тяжело выбраться, если желаешь лишь греховной похоти. — Я люблю тебя, только тебя, — прошептал Джованни. — Знай это и прими без сомнений, даже, когда останешься один, а мне придется уйти. — Мы не встретим рассвет, мое сокровище? — Михаэлис приподнялся на локте, тревожно вглядываясь в сосредоточенное лицо своего возлюбленного. — Встретим, но не сегодня, — ладонь флорентийца легла на грудь Нуньеса, ласково разглаживая волнистые завитки на спинах пасущихся ягнят. — Я хочу, чтобы ты понял, почему при свете дня я становлюсь Франческо, а Джованни исчезает вместе со светом утренней звезды. Все, что со мной произошло — ты прочитал, но я не раскрыл буквами самого главного: того, что движет мной. Почему тебе мнимо кажется, что я убегаю? Не я, а меня влечет. И я подчиняюсь этой силе, не сомневаясь, что она — от Бога. — Тогда расскажи мне, пока не запели первые птицы, и ты не исчез! Мне будет больно наблюдать, как облик моего возлюбленного стирается в лучах рассвета. — Я назвал его — mi guida, мой проводник, посланный за мной в мир сумрака. Он — мавр, подобный творению Ада. Он оказался рядом, когда решалась моя судьба — продолжить жить или умереть без отпущения грехов. Я обратился к Небесам, и меня услышали. Движение зародилось не здесь, не на тверди земной, но разбегается волнами, тревожа незнакомые души, и нет сомнений, что услышав зов Матери, сочувствующей сыну, застывшему на мгновение на краю гибели, милосердием свыше были даны силы, чтобы спасти мою душу из отверзшейся пасти Ада. Как же плакала моя душа о гибели брата, как взывала к милосердию! Лишь чудовища морские и птицы небесные ведают. Невозможно отказаться от помощи, если Силы присылают к тебе корабль, пусть и капитан на нем черен, как сам диавол. Мною двигало отчаяние. Я не знал, что Господом мне был послан проводник в таком ужасающем обличии! Он привел меня сюда, где мой путь не заканчивается, а только начинается. Он терзал мое тело, терзал мою душу, чтобы я окончательно забыл все прошлое и вдруг — позволил заново пройти мою жизнь осмысленно. И главное — ты пришел именно сюда, когда я вновь молил Господа о помощи! — Глаза Джованни вновь наполнились слезами, и он прервал свой рассказ. — Я случаем оказался в доме Якуба Пикани, и услышал его рассказ о тебе и несправедливости моего брата, — Михаэлис лег на бок, повернувшись лицом к флорентийцу. Его ладонь накрыла руку Джованни, безвольно опустившуюся на грудь, и сжала, пытаясь передать тот давно забытый гнев, который воспылал в сердце Нуньеса и заставил совершить дальнее путешествие. — И я отправился по твоим следам: сначала во Флоренцию, потом в Болонью. — Ты был в моем доме? — встрепенулся Джованни. Это известие показалось ему еще более интимным, чем близость: теперь он лежал перед возлюбленным обнаженным и совсем раскрытым — порозовевшим от стыда за слова людей — хвалебные или осуждающие. — Ты говорил с моей матерью? Михаэлис погладил флорентийца по щеке, наслаждаясь видением трепета ресниц и ответным взглядом, что метался по его собственному лицу: — Нет нужды повторять ее слова. Я не нашел в них послания, что ты оставил для меня. Ты там был. Один. Но нас с тобой там будто уже не было. Хм, — он усмехнулся, — или я так плохо понимаю ваш язык! — Я писал, — Джованни запнулся, подбирая слова, чтобы точнее выразить то, что на самом деле происходило за время его долгого путешествия. — Я писал тебе послания птичьим пером посреди голубых куполов неба, украшая храм причудливыми знаками, и в каждом из них — сияла моя любовь. Я писал светом звезд на черном полотне, старательно выводя слова, рождающиеся в моем сердце. Я прощался тысячу раз и просил прощения, терял надежду, что смогу распахнуть двери своего сада и смиренно дождаться твоего возвращения. Я украсил себя не золотом, не цветистыми каменьями, а шрамами. Я молил: целуй меня поцелуем губ своих, ибо вкус этот слаще любого вина ласки твои, словно разлитое благовонное масло, впитавшее всю сладость цветущих садов. Я говорил с полевыми цветами о тебе, с родниками, с камнями. Весь твой путь сюда, вслед за мной, украшен славой о тебе, которую я только был способен выразить, чтобы сохранить тайну от людей, потому что поклялся на священном копье — не открывать уста. А теперь молю лишь об одном — останься здесь, дождись моего возвращения! Зыбкой сумрачной тенью, хранящей на себе пламенеющие соцветия поцелуев, скрытые под одеждой, флорентиец пробрался через балкон на свое ложе. Непривычно пустое и от того — холодное. Обнял собранное в подобие человеческой фигуры одеяло и заснул, сокрушаясь: как не просто отказаться от грешного удовольствия в угоду другому!