***
Обильный пот застилал глаза. Джованни старался не отрывать взгляда от спины Жерара. Нормандский рыцарь шел через толпу в глубокой уверенности, что все встречные должны перед ним расступаться, и от того постоянно получал тычки. Горожане не понимали, от чего такому дерзкому чужестранцу нужно уступать дорогу и не знали, что Жерар привык именно так ходить по улицам в своих землях, а сейчас забыл, что одет как простолюдин. Только присутствие синьора Лоредан за его спиной находило понимание у горожан — сразу становилось понятным, что слуга просто прокладывает путь своему господину. Джованни понемногу приходил в себя: улеглась дрожь в сведенных напряжением пальцах, но страхи не исчезали, а все множились, являя бестий — одна безобразнее другой. Джованни не желал ни смерти Боккони, ни Реньеро, но понимал, что Жерар и люди, которые за ним стоят, в стократ опаснее тех, кто водит игры в Венеции на уровне семейных междоусобиц. «А если мне не нужно никуда уезжать? Жерар сейчас присядет напротив, назовет недоумком и скажет, что господин де Мезьер приказал оставаться в городе? Может быть, меня пытаются остановить именно так: подкидывая жалящих змей, лишь бы я не ступил ни шагу?». Жерар далеко не увел от торговых улиц, наоборот, выбрал, таверну недалеко от площади перед собором святого Марка. Там позади прилавков зеленщиков и торговцев мясом предприимчивые повара варили в котлах дешевую похлебку для бедных и держали по два-три стола для более состоятельных. Обычно платежеспособность Джованни эти лавочники сразу определяли по крою одежды, всегда улыбались, приглашая присесть за выскобленный ножами стол. Когда Жерар, наконец, определился с местом, где он намеревался принять пищу, то держатель таверны удостоил его почтительным кивком головы — ведь этот незнакомец привел с собой богатого клиента. Нормандец в этот день был одет как горожанин, на уровне мастера, у которого работают еще трое или четверо подмастерьев. — Я ничего не понимаю, из того, что они говорят, — Жерар встал рядом с Джованни и незаметно для окружающих толкнул его пальцем под ребра, — давай благородный синьор, не стой на месте, ты же меня сюда пригласил! Джованни махнул рукой хозяину таверны, приказывая накрыть стол скатертью и принести окрашенного вина, хлеба, колбас, паштетов, горячей похлебки. Хозяин предложил жаренную рыбу и моллюсков, синьор Лоредан согласился. Жерар внезапно показал три пальца. За его спиной возник тот самый Гриджо, но преобразившийся: на нем была другая шапка и длинный дорожный плащ, под которым незнакомец пытался скрыть мокрую одежду. «Мастер» стрельбы из арбалета был молод, чуть постарше покойного брата Стефано, что вызвало сначала у Джованни сомнения, но он быстро их развеял — словам Жерара лучше было доверять. Светлые волосы Гриджо были коротко острижены, лицо он не брил, отращивая золотисто-рыжую бороду, а больше — ничем не был примечателен внешне. Определить, насколько хорошо сложен физически этот мужчина, не представлялось возможным из-за свободного кроя одежды. Свой объемистый мешок из прочной холстины незнакомец задвинул под лавку, на которую сел сам, но поодаль. Джованни сообразил, что Гриджо, видно, человек невысокого происхождения, по сравнению с Жераром, и сейчас ведет себя как его слуга. — Как же вам удалось устроиться в этом городе без знания языка? — с удивлением спросил Джованни, подождав, пока хозяин не разольет вино по медным кубкам и не отойдет подальше. — Гриджо, — Жерар слегка кивнул в сторону своего спутника, — прекрасно понимает и говорит, хотя не особо словоохотлив. Он из Генуи. Теперь ты рассказывай, чем занимаешься, Франческо Лоредан? Сам понимаешь, поспрашивать людей я мог послать только Гриджо, а он для всех — чужак. — С какого места начать? — смутился Джованни, прикидывая в уме — что известно Жерару, а что нет. — Давай так: не пристало такому знатному синьору передо мной соловьем разливаться — люди все видят и могут подумать невесть что. Я буду говорить, задавать в вопросы, а ты отвечаешь кратко и по сути. И ни в коем случае не лебези передо мной — я сейчас не рыцарь, не посланец, а пытаюсь наняться к тебе на службу. Жерар выглядел похудевшим и уставшим: ежедневно проезжать верхом или на корабле большие расстояния, чтобы обернуться в срок между Болоньей, Парижем и Венецией, не взирая на погоду, еду, жителей, чьего языка ты не понимаешь, а на своем объяснить не можешь — даже такому тренированному воину как нормандец было превыше всех физических сил. Джованни терпеливо подождал, пока Жерар не утолит голод и не начнет разговор. — Важный вопрос: тебя здесь приняли или нет? Я не имею в виду семью, ясно — что деньгами они тебя не обделили. Важно — как ты общаешься с главами семей, которые владеют городом? — Сначала принимали за диковину, а потом все изменилось. Меня приглашают на обеды и в совет. Послезавтра корабли Венеции отправляются в Александрию за зерном, я тоже еду — два корабля от семьи Лоредан, два других, — Джованни сделал паузу и перевел дыхание, собираясь поведать тайну, — я нанял в Падуе, у семьи Скровени. Они принимали участие в моем прибытии сюда. — Значит, эти купцы связаны с сарацинами… — медленно произнес Жерар. — Они получили деньги от моего дяди Реньеро и сарацин, а договаривался мой кузен Джакомо. Посредники. Помню, был еще какой-то ромей… — при упоминании имени дяди Джованни стало не по себе. Он схватился за ворот верхнего платья, стало трудно дышать — если Боккони, по словам Жерара, не доехал до здания ратуши, то Реньеро, как только получит это печальное известие, непременно направится к Пьетро. — Где был? — продолжал допрашивать нормандец. Джованни с подозрением взглянул на нормандца исподлобья: — В борделе у Фины. Там они впервые встретились и договорились, — Жерар закатил глаза, завертел головой и прицыкнул языком — будто все эти перемещения и совпадения его безмерно удивляли. — Мне очень нужны были деньги. Сам не знаю, как я выжил, — Джованни тихо ругнулся и нахмурил брови. — Я не могу здесь спокойно сидеть: мой дядюшка скоро довершит свои угрозы, и я не успею его остановить! Жерар ощутимо пнул его носком башмака, утихомиривая: — Зачем ты едешь в Александрию? — За зерном. Так получилось — чтобы быть равным этим синьорам, мне нужно плыть вместе с ними, иначе я потерял бы мои корабли, — флорентиец наклонился и потер ушибленное место. — Хотели перекупить? Давили? Угрожали? — Джованни кивнул несколько раз. — Но тебе удалось с ними справиться. Ты их не убил. Что произошло сегодня утром? — Мой дядя решил разорвать договор. Он ждет смерти моего отца, а я его вылечил. Даже Михаэлис появился вовремя. Мой отец — хороший человек, а дядя — жадный, скупой и мечтает о наследстве семьи, которое не может получить законно. — В лодке был твой дядя? — Нет, человек, который решает многие тайные дела для богатых венецианцев. Я его ославил, но сегодня понял, что совершил ошибку. Этот пес продолжил лаять. — Джованни достал свой нож и отрезал кусок хлеба. — Он точно умер? Жерар пожал плечами: — Ждем новостей, но я уверен в меткости Гриджо. Я надеялся, что проживу спокойно эту зиму в Венеции, но мы отправимся с тобой. Сейчас все нужно сделать правильно: нельзя оставлять в живых тех, кто может ударить в спину или встретить по возвращению с оружием. Уж слишком большие надежды на тебя возложены! — Но я не хочу лишать своего отца последних родственников! — Количество мертвых недругов множилось, а Реньеро было откровенно жалко. Джованни еще не окончательно сроднился с личностью Франческо Лоредана, поэтому лишать Пьетро кровного родственника казалось ему тяжким греховным поступком. — Зато родственники с удовольствием изгонят тебя. Ничего, вернешься уважаемым человеком, выгодно женишься, наплодишь своему отцу наследников — вот и будет крепкая семья Лоредан, — уверенно продолжал отметать прочь все возражения нормандец, но увидев изменившееся лицо Джованни, на котором не наблюдалось и малой доли радости, добавил: — Женщина из именитой семьи укрепит твое положение в этом городе. Я уже не напоминаю, что освященный брак — твой долг христианина. И не возражай, — перебил нормандец Джованни, который попытался открыть рот, — даже сарацины понимают важность брака с женщиной из Венеции и быстро лишат тебя всяких радостей со смазливым рабом, когда он выполнит свои обязанности при тебе. — Он — кормчий, а если кто-то раскроет тайну, то убьет, чтобы я не сболтнул лишнего. Какие еще обязанности? — удивленно воскликнул флорентиец. — Тебя не просто протащили вместе с двумя беззащитными сарацинами через все земли, ты их стал воспринимать личными слугами, близкими друзьями, и им доверяешь. И уже побоишься с ними расстаться, а значит — тебе можно ставить любые условия. Допустим, этот кормчий будет с тобой одну половину пути, а на обратный путь — тебе дадут другого. Что ты будешь делать? — Халил боится именно этого, — припомнил Джованни и вновь нахмурился. — И правильно! Я бы на месте хозяина раба заставил тебя на коленях ползать и умолять позволить кормчему вести корабли обратно. И сделал бы это не грубо, а так хитро, что ты бы по собственной воле встал передо мной на колени. У нас была лишь ночь на раздумья, но господин де Мезьер дал мне четкие указания — не отдавать тебя сарацинам, а помочь надежно укрепиться в Венеции. Джованни живо представилась тусклая лампада, стоящая на столе. Готье, разбуженный появлением Жерара в Париже, в белом ночном колпаке, длинной рубахе, кутаясь в шерстяной плащ, подбитый мехом, расхаживает по комнате, сочиняет письмо и рассуждает вслух. Готье огромен и заполняет собой все пространство. Красноречивая речь слуги короля, сдобренная крепкими словцами об уме и заднице флорентийца, сотрясает стены крепкого жилища. Жерар внимает ему, приобняв теплые камни камина, пытаясь просушить сырую одежду, которую не менял уже давно. — Если я сейчас откажусь от участия в плавании, то могу возвращаться обратно. Меня здесь не примут, — раздраженно возразил Жерару флорентиец. — А впрочем, мне вообще некуда возвращаться. — Вот именно! Господин де Мезьер ответил бы, что и это предусмотрел: поэтому я еду с тобой, а Михаэлис остается здесь приглядывать за здоровьем старшего Лоредана. Уверенный напор слуг потомков Карла начинал бесить свободолюбивого флорентийца, уже ощутившего себя в силе самому решать, как поступать, и не нуждавшегося в утверждении над собой чьей-то власти: — Жерар, а кого я буду трахать на обратном пути, если у меня заберут Халила, тебя или этого — Гриджо? — Ну ты и скупой! — возмутился Жерар и усмехнулся. — Тебе денег на шлюх не хватает? В каждом порту их будет сотни — выбирай любую. А если смущаешься, то я тебя, на правах старшего синьора, сам отведу. Господин де Мезьер выразился ясно — он готов согласиться с твоим выбором человека из Кордобы, он — разумный рыцарь и из хорошего рода. Но никаких неверных в твоем окружении! «Мое отлучение ему не помешало, а неверные — раздражают! Видно, для Готье наступила глубокая осень», — подумал Джованни, но промолчал. Франкская корона уже все решила и проложила уверенный путь на шахматной доске. Все фигуры противника предлагалось вероломно сбросить и объявиться себя победителем. Признание, что поступаешь бесчестно — приравнивалось к богохульству. Со стороны соборной площади послышался шум, торговцы выходили из-за прилавков, чтобы поглазеть, как тело Марио Боккони на толстой холстине четверо лодочников несут в сторону дома через весь город. Позади них плелся Грино с покрасневшими глазами, разводил руками и останавливался, каждый раз оправдываясь перед всеми горожанами, что сам не понял, как произошло смертоубийство, к площади он привез уже мертвого господина. Джованни с Жераром тоже поднялись со своих мест, чтобы посмотреть на процессию. Лавочники взволновано обсуждали — кто же теперь будет держать в узде преступный люд и собирать дань с незаконной торговли, не настали ли черные времена очередного передела города между влиятельными семьями? Однако все склонялись к мысли, что это убийство — чей-то хитрый ход в игре за кусок сладкого пирога. Джованни перевел Жерару разговоры в толпе. Нормандец удовлетворенно кивнул головой: — За день до отплытия торговых кораблей никому не будет дела. Я и не знал, что этот человек такой здесь могущественный — он член совета города? — Нет, его имя не записано в книгу родов, — со значением ответил Джованни, — а мое — записано. Теперь осталось умиротворить дядюшку Реньеро. Возможно, это печальное известие охладит его стремление разорвать со мной договор. — Имя твоего дяди тоже записано в какую-то книгу? — Нет. — Тогда иди или плыви спокойно домой, встретимся послезавтра на рассвете в порту у твоих кораблей. Не забудь оплатить наш обед. Ты все понял из того, что передал господин де Мезьер, а твой сюзерен де Шарни подписался бы под каждым словом? Я теперь твой первый друг и советник. Но не забывай, что тайный! «Как же я до сих пор обходился без советников?» — задал самому себе вопрос Джованни, с тяжелым сердцем отсчитывая монеты. Он нашел в себе смелость отправиться к соборной площади и нанять лодку. Словоохотливый лодочник подробно описал, как Грино долго не решался окликнуть Боккони, решив, что тот просто заснул. Потом поднялась суматоха, когда обнаружилось, что синьор спит мертвым сном. В боку обнаружили арбалетную стрелу. Джованни вздыхал, качая головой, соглашался, что Боккони уж точно не примут в Рай, поскольку слухи о его грехах хорошо известны не только в Венеции, но и на Небесах. Подплывая к дому семьи Лоредан, Джованни вновь почувствовал страх, но принялся успокаивать себя рассуждениями, что дядюшка пребывает дома и ждет новостей от Боккони. Он даже приказал остановить лодку и соблазнился мыслями сойти на берег и донести эту замечательную новость до Реньеро лично. Возможно, дядюшка бы покричал, но сохранил бы себе жизнь, но воспоминание о предупреждении Жерара, что нельзя оставлять за собой врагов, которые могут превратить дом в пепелище, к которому уже нельзя будет вернуться, останавливало. У Франческо Лоредана не было никаких счетов к своей семье, только Мональдески справедливо ощущал себя убийцей и вором, который ради своего спасения готов совершить любое преступление. «Пускай Господь решит мою судьбу! — решил Джованни. — Сам я ни за что не приложу к этому руку. Как я потом взгляну в глаза Пьетро, когда он получит известие, что его брат убит, а племянник остался сиротой? У меня всегда остается иной путь — бежать, пусть все богатства семьи Лоредан достанутся Джакомо. Может быть, у него хватит воли не промотать их до конца жизни?». Джованни не находил в себе никакого желания ни слепо следовать планам Готье, ни предать аль-Мансура. Вместе с Михаэлисом можно было доехать до Болоньи и укрыться в доме его брата Мануэля или уйти под защиту местных князей. Конечно, жили бы они небогато, но спокойно — лекари нужны везде. В Михаэлисе флорентиец был полностью уверен — он примет любое его решение. И пусть Халил станет на весла, а любой другой, назначенный Пьетро, — капитаном. Республика не понесет убытков. В доме было тихо — дети убежали играть на пустырь. Пьетро и лекарь, по словам Агнес, осторожно передвигавшей посуду на кухне, легли спать в своих комнатах. Джованни поднялся наверх и последовал в свою комнату. Халил обнаружился на балконе — стоял и рассматривал округу, наслаждаясь теплыми лучами солнца. Джованни махнул ему с порога рукой и постарался больше не глядеть в его сторону. — Реньеро сказал, что разрывает договор. Предложил мне уехать без скандала. Сегодня один человек убил Марио Боккони, но я не желаю смерти еще и Реньеро, — понизив голос рассказал все новости Джованни, повернул голову к Халилу и встретился с ним глазами. Восточный раб, чувствительный к любым изменениям настроения своего хозяина, прочел в этом взгляде всё, что надумал для себя Джованни, будто в открытой книге. У Халила изломились брови, затряслись губы, а из глаз потоком хлынули слезы. Он приоткрыл рот, будто в немом крике, выдохнул и больше не мог вздохнуть. Тесно прижал руки к груди, подался вперед, но ноги уже не удержали — восточный раб сгорбился и опустился в бессилии на пол. Его тело сотрясалось как в лихорадке, но Халил не проронил ни звука. В этот момент Джованни почувствовал сильную боль: она ударила изнутри резко и выматывающе, все чувства будто обострились до предела, стало трудно дышать от стыда, расцарапавшего горло, и флорентиец осознал себя живым, преживающим глубокую скорбь и безмерную нежность, понимающим, что не сможет вынести такие страдания, если признает себя способным на предательство. Джованни быстро пересек пространство комнаты, склонился над Халилом, обнял и крепко прижал к себе. — Я скажу так, чтобы смог услышать только ты и мой Господь, — прошептал Джованни, — ты живой, ты человек, ты мой друг, и я исполнен чувством любви к тебе. Я считал себя мертвым, погибшим и неспособным вновь ощутить любовь внутри себя*. Так необычно и накрепко забыто! Но ты заставляешь меня чувствовать себя живым. Любовь измучает меня и убьет, если я не последую ее желаниям. Может случиться все, что угодно. Иногда это не в нашей власти, но верь — я чувствую к тебе любовь и скорее умру, чем откажусь от нее. Мы оба останемся в месте, откуда ты родом, или вернемся обратно вдвоем. Запомни, я не могу делить и выбирать. Если из-за желания обладать мной случится вражда, то лучше мне умереть самому, чем причинять страдания людям, которых люблю. Халил слушал и рыдал, слушал и всхлипывал, хватаясь за одежду Джованни, не в силах остановиться, пока поток слез, вызванный, несомненно, Господом, сам не прекратится и не очистит изнутри. Глаза Джованни тоже не остались сухими, с влагой утекала боль, открывая дорогу наслаждению, что творит любовь, когда сердце мироточит сладостью, а пространство мира расширяется до бескрайности, заполняясь плещущим, подобно морские волны, золотистым ярким светом.***
* — напоминаю, что «любовь» у средневекового человека совсем другое, а не то, что мы называем любовью сейчас. Любовь — некая энергия и сила, которая приходит извне, и на влияние этой силы человек реагирует чувствами (душой) и телом. Любовь не связана с сексуальностью.