Боль - цена жизни

Болезнь приходит резко и страшно: одним днем, принося с собой слабость, кровавый кашель и тошноту. И глухую боль где-то внутри, тупую и ноющую, не похожую и на острую боль от ранений и на тянущую, но приятную — от тренировок. Она сопротивлялась до последнего, но блядская болячка сожгла ее быстро, как огонь, поднесенный к сухой бумаге. — Это неизлечимо. Это в генетике, — глядя ей прямо в глаза, сказала врачиха, шамкая старушечьим ртом. — Наша медицина не может это исправить, потому что клетки рождаются уже дефективными, да и оборудования нет. Местные хирурги, самые блять обычные, без супер-пупер навороченной техники, тоже развели руками: мол, прости, мадам, но мир еще не научился помогать таким, как ты. Так и получилось: Алиса Рыбкина лежит в отделении для неизлечимых больных. Вот уже сраную вечность. Ярость больше не разливается по телу, наполняя мышцы энергией и силой: застревает где-то в горле уродливым горячим комком. Алиса приходится учиться дышать медленно: раз-блядь-два-сука-три, чтобы к ней не приставили еще и сиделку с эмалированным тазом. Чтобы жгучее, острое, тошнотворное утихло в ней прежде, чем она захлебнется в собственной рвоте. — У вас есть какие-нибудь пожелания? — тихо спрашивает лечащий врач. Хотя какой лечащий: просто наблюдающий. Таким тоном разговаривают только с безнадежными случаями. Алиса просит не пускать к ней Измайлова. И конечно же, конечно, этому говнюку обязательно надругаться над желаниями умирающей. Эй, Рыбкина, ты там че, агонизируешь? И она ждет. Она прям абсолютно реально ждет этого. «Да мне похуй, — говорит траурное ебало Гриши, — я пришел выразить тебе свои соболезнования. На, сука. Жри». — Отъебись от меня, жопошник, — устало говорит ему Алиса, косясь на яблоки, как на отраву из местной столовой. — Ты выиграл. Поздравляю. — Рыбкина, хлебало завали! Ты сама не видишь, как это пиздецки несправедливо что ли?! Ты тут совсем кукухой поехала?! — Измайлов руками машет так, что еще немного и тумбочку к херам через окно сметет. Алиса прикрывает глаза. — Только ты тут не реви, — хмыкает она. Вероничка, блять, плакала. И Мухич с Верой тоже, когда с какого-то пришли навестить, притащив за собой слишком тихого Яковлева. Видимо, на нее без слез не взглянешь. — Справедливость? В рот ебала я такую справедливость, конечно, но тут уж хуй че сделаешь. Судьба, как оказалась, предпочитает играть грязно. Все, вали отсюда. Не хочу перед смертью видеть твою унылую рожу. Когда отборный мат и грохот ударов по всему, что только есть в коридоре, стихают, Рыбкину наконец выворачивает наизнанку прямо на белые больничные простыни. Раньше от нее пахло порохом, и ей нравился этот запах: оружия, должности и справедливости, что она за собой приносит. Теперь от нее пахнет только кислой, обжигающей внутренности рвотой. И немного сырой землей. Самую малость. Алиса Рыбкина лежит в отделении для смертельно больных. И думает: ну сука, раз уж так сложилось — можно, блядь, уже побыстрее? Раньше она считала, что скорее сдохнет, чем признается Измайлову в блядских чувствах. Думала: вот когда наконец докажет, что лучше полицейского, чем сама Алиса Рыбкина, быть не может — тогда и скажет, озорно сверкая глазами, со слишком неприкрыто-радостной иронией, что, так уж и быть, чуток недожавший Гриша может быть вторым после нее. Но судьба внесла свои коррективы в ее планы, и этой мразине немного поебать, что Рыбкина там собиралась или не собиралась. У нее свое чернушное понимание иронии. Теперь-то какая разница? — думает Алиса, глядя в обшарпанный потолок больничной палаты. — Живи, Измайлов, так уж и быть, избавлю тебя еще и от этой хуйни на плечах. Ты только это, не проебись там, окда?