Монструм, или Ведьмака описание

      Лето никогда не были рады видеть в борделях. Да и во многих других местах тоже, кроме крепости Гортур Гваэд — его старой Школы. Жизненный опыт раз за разом доказывал, что никто, за исключением собратьев, по-настоящему не жаловал Лето, но тот никогда не печалился из-за этого всерьёз. За свою долгую жизнь он привык быть один, и отношений это тоже касалось. Любых.       Женщины обходили Лето стороной с тех самых пор, когда он, пройдя мутации, заматерев и возмужав, впервые вышел из Школы на большак. Что было до неё, ведьмак помнил смутно: он был слишком мал, когда старик Ивар забрал его от родителей. В памяти остались лишь шлепки, крики и ругань папаши. Лишь иногда — крайне редко — ему виделись обрывки воспоминаний о том, что когда-то в его жизни было место и для материнской ласки: её мягкие руки поглаживали его по голове, и женский шёпот что-то тихо вещал ему — младенцу — на ухо. Однако это было так давно, что Лето сомневался, не было ли это лишь детским сном, далёким и полузабытым.       Женская любовь — искренняя, настоящая, а не купленная за горсть оренов, — была для него тайной, но Лето не жаловался. Он не был сентиментальным, в отличие от старины Геральта, который готов был целовать ноги ведьме Йеннифер и который, очертя голову, бросился спасать малышку Трисс, стоило ему, Лето, её позаимствовать на денёк.       Хоть о вкусах и не спорят, Лето, как ни пытался, не мог понять привязанности Волка к изнеженной и взбалмошной Йеннифер, не разделял его восторгов по поводу наивной Меригольд, и в целом не питал ни малейшей симпатии к чародейкам. Его раздражало и смешило их лицемерие, их жажда власти, их высокомерие и гордость, обусловленные фальшивой красотой и вызубренными заклинаниями. В сравнении с волшебницами обычные шлюхи были куда более искренни: пусть у них были стареющие и изнашиваемые тела, пусть их стоны были сотню раз отрепетированы загодя, но, по крайней мере, они не пытались навесить на себя иную личину — справедливую и мудрую, не выдавали себя за совершенно иных людей, — если им, конечно, за это не платили.       Впрочем, при посещении борделей Лето никогда не увлекался подобными забавами. Он и без того прекрасно знал, кто он такой, без дурацких масок и цветного тряпья. Он был грязным, уставшим, раздражённым ведьмаком, который хотел немного снять напряжение, накопившееся за время долгого путешествия на большаке, излившись в не менее грязную и уставшую шлюху, которая после коитуса как можно более поспешно выбиралась из-под него и выбегала из комнатушки. Но Лето вовсе не трогала её реакция. Давно — очень давно — он перестал обращать внимание на то, как при его появлении в бардаке шлюхи переглядываются между собой, сбиваются в тесную, воняющую потом и дешёвыми духами кучку, громко шепчутся, ругаются, толкутся, а затем бегут к бордель-маман, наперебой заявляя, что не станут обслуживать «этого быка/мордоворота/громилу/этого громадного колдуна с паршивыми зенками». Потом мамка либо брала за шкирку первую попавшуюся девку и громко велела ей идти делать свою работу и не выпендриваться, либо звала самую здоровую и ядрёную из своих подчинённых.       Случалось и так, что его вовсе отказывались обслуживать, боясь, что он — ненароком или намеренно — попортит девке товарный вид. Опасались, впрочем, зря — Лето никогда не бил проституток, да и случаев причинения иного рода повреждений им во время акта он припомнить не мог. Не то что бы он особенно заботился о том, чтобы женщина под ним получила хоть какое-то удовольствие, но садистом он никогда не был. Более того, от соития с ведьмаком девки не могли ни забеременеть, ни подцепить какую-либо заразу, поэтому, как считал Лето, в домах терпимости их вовсе должны были принимать с распростёртыми объятьями. Однажды он услыхал, как одна шепелявая шлюха рассказывала другой о позе «Ведьмак и стрыга», мол, после неё наутро проститутка может проснуться снова девочкой. Это его изрядно позабавило, и он подошёл прямиком к рассказчице, предложив проверить теорию на практике. При взгляде на него энтузиазм у девки явно сник, но, к удивлению Лето, она ему всё же не отказала, более того — прикорнула рядом с ним на истёртом в труху матрасе после того, как они закончили. Дожидаться её пробуждения ведьмак не стал и почти сразу же ушёл, и потому не увидел поутру разочарования на её размалёванном лице. Как же — такая жертва с её стороны, и всё напрасно.       Женская искренность, впрочем, не была для Лето чем-то выходящим из ряда вон. Дворянок и кметок, купеческих дочерей и даже уличных нищенок объединяло вполне себе искреннее чувство антипатии, отвращения и страха, испытываемое по отношению к мутировавшему выродку с вертикальными зрачками и огромными непропорциональными руками. Но Лето срать хотел на их косые взгляды. Он всегда гордился своим внешним видом: мутациями, ожогами и шрамами; своей природой и сущностью, огромным опытом, редкими навыками, недюжинной силой и кошачьей ловкостью. А ещё выживаемостью, позволившей ему перенести не только основные, но и дополнительные мутации в Школе, благодаря которым он и стал тем, кем он был; и ни одна женщина не могла заставить его хотя бы на минуту испытать чувство неудовольствия по отношению к своей сути.       Но однажды — на очень короткое время — он всё же усомнился в этом.       Тогда он был юнцом, совсем недавно вышедшим на большак. Ведьмачьи мутации хоть и сделали своё дело, повлияв на нервную систему, но на мировоззрение оказать влияние никак не могли. Лето, как и подавляющее большинство его собратьев, наивно полагал, что его Предназначение — очищать этот мир от скверны. Нести людям мир и спасение, рассеивать мрак и тьму блеском меча, — он много блажи слыхал от своих учителей, и полагал, что всё сказанное ими — правда. После первых же заказов и убийств на Пути все красивые увещевания наставников рассеялись, как болотный туман. Люди не были благодарны ведьмакам, люди обманывали ведьмаков с платой, люди спускали на ведьмаков собак и загоняли ведьмакам вилы в спины. Люди боялись. Люди презирали. Мужчины и женщины. Старики. Дети были любопытны и даже добры, но они имели свойство проникаться услышанной от взрослых Истиной о ведьмачьих выродках и ублюдках. Они вырастали, и всё повторялось заново.       Почти всегда.       Это был обычный контракт: смертельный танец в темноте, бошки утопцев, раскинутые финальным аккордом на смердящем берегу реки, и уже до тошноты осточертевшая попытка очередного солтыса сэкономить пару обосранных крон. Лето был уставшим и злым, ему хотелось есть, ему нужны были ингредиенты для эликсиров. И Лето уже случалось убивать людей.       И он бы убил того мерзкого пройдоху, если бы не она.       Лето не знал её имени. Известно ему было лишь то, что она была молодой солтысовой дочкой, и у неё были две чёрные косы до пояса, карие глаза и веснушчатый нос. Она стояла позади отца, глядя на убийцу чудовищ, и любопытство на её выразительном лице быстро стёрлось, сменившись недоумением, когда проходимец-папаша попытался снизить цену. Лето спорить с солтысом не стал, лишь проникновенно заглянул ему в глаза и положил ладонь на рукоять меча.       Тогда она вмешалась, молча подойдя и встав между ними. Серьёзно посмотрела сначала на отца, а затем на него, Лето, а потом так же без слов отвязала со своего пояса кошель и протянула ведьмаку.       От неё пахло яблоками, женским потом и полынью.       Лето принял кошель, так же молча кивнул ей и вышел прочь. Уходя, он слышал, как солтыс костерит её за заступничество за чужака и мутанта, за потраченные зря деньги, за своеволие и упрямство.       Лето был молод, и, слушая это, улыбался, как идиот.       А покидая деревню той майской ночью, он положил на подоконник солтысова дома цветущую веточку яблони.       После всё смешалось — деревни, монстры, крестьяне, — и Лето вполне достаточно насытился людской неприязнью, чтобы уяснить, что не может грезить о девичьей симпатии, если не желает разочароваться в людях ещё сильнее. Лето просто приходил в бордель и если ему доставалась шлюха, он её трахал. Однажды одна из них оказалась обладательницей длинных чёрных кос и карих глаз, и он даже старался быть с ней ласковым. И, помнится, ей даже было хорошо с ним.       Впрочем, ему уже давно это было безразлично.