Когда люди до криков любятся под молодой луной — это и есть магия. Анешка, деревенская знахарка из Биндюги
Женщины всегда боялись первыми заговаривать с Лето. Когда он не спеша шёл по деревне с трофеем в руках, молодые крестьянки стремглав забегали в хаты, напуганные матери прятали малолетних дочерей, а сгорбленные старухи, ругаясь щербатыми ртами, славили Мелитэле и призывали всю силу Вечного Огня на его шрамированный скальп. Так привечали многих ведьмаков, но его кметки любили особой любовью. Видал он на своём веку и белокожих нежных княжон, которых таскали по городам в лектиках важные слуги: при виде него девушки, кривя лица, отворачивались, голоса их дрожали, и тогда, если нужно было дать заказ, в диалог вступали их мужья или отцы. Встречал ведьмак и чародеек из Аретузы: те были чванливы, дерзки и высокомерны настолько, что сама мысль о желании провести с ними ночь отпадала, толком не сформировавшись. По поводу своей внешности Лето никогда не питал иллюзий. Если когда-то он и был обычным пацаном: крупным, высоким, но вполне себе заурядным, — то после Трансмутации всё кардинально изменилось. С годами Лето осознал и принял, что воспринимать его теперь все будут совершенно иначе, и это было очень удобно: разбойники и бандиты на большаке к нему почти не лезли, а кметы забавно тряслись и потели, боясь его разозлить. Что касалось женщин, то сопливой влюблённости он вовсе никогда не ведал, списывая отсутствие сентиментальности на природные черты характера и побочные эффекты Испытания. Если же ему припирало, то он, как и все, шёл в бордель. Шлюхам нужны были деньги, а ему нужна была разрядка. В итоге все оставались довольны. Среди проституток отъявленные энтузиастки ему встречались редко, и у тех наверняка бывали какие-нибудь девиации: либо нимфомания, либо ещё что — в сексуальных растройствах Лето не разбирался. Когда он приходил в бардак и снимал там девку, обычно всё проходило по стандартному сценарию: бордель-мамка назначала ему шлюху, он шёл за ней сквозь воняющую толпу проституток и их упитых в жопу кавалеров в крохотную каморку, и путаны провожали его полными ужаса взглядами. Некоторые, зайдя с ним в комнатку, пока раздевались и раздевали его, щебетали стандартную чушь про красавчиков и принцесс, про тигров или львов, мяукали, рычали, ворчали. Лето понятия не имел, нравилась ли всерьёз кому-то из мужиков подобная херотень: видимо, да, если подобное поведение пользовалось спросом. Его спрашивали, как он хочет, чтобы к нему обращались: быть может, ему понравится быть «папочкой» или «сладким», и Лето по молодости тянуло блевать от подобного, но потом он перестал обращать внимание. Ему не хотелось, чтобы его как-то называли, ему не нравился тошнотворный флирт, его воротило от приторной сладости духов, и порой он думал, что самому спустить пар было бы проще, быстрее, да и платить бы не пришлось. Но иногда ему хотелось самого ощущения женского тела, и именно за это он платил: за девичьи бёдра, полные груди, длинные мягкие волосы и монотонные высокие стоны. Лето не любил тратить время на прелюдии и ласки, да и рожа у него была не та, чтобы строить из себя заботливого любовничка. Он почти никогда не бывал сверху: девки постоянно боялись, что он раздавит их своей тушей, и несмотря на то что Лето прекрасно чувствовал своё тело и мастерски им управлял (он, как-никак, был ведьмаком, а не хером собачьим), объяснять им это было бесполезно, а заставлять он никого не хотел. Чаще всего шлюха садилась на него и скакала верхом, фальшиво постанывая и стараясь пялиться куда угодно, лишь бы ему не в лицо, а он глазел либо на её грудь, либо на рассохшийся, исходящий трещинами потолок, либо опускал тяжёлые веки и ускорялся.***
Но тот раз Лето отчего-то запомнил на всю жизнь. Она представилась ему Тюльпаном, а настоящего имени он не спрашивал. Он выбрал её в маленьком борделе в Горс Велене, потому что та смутно напомнила ему девицу из его далёких юношеских грёз: тёмные глаза и иссиня-чёрные, как у нильфки, косы. Когда Лето подошёл, она стояла в дальнем углу публичного дома, и он отчётливо видел в её глазах страх, но без страха на него смотрели лишь другие ведьмаки и сумасшедшие, так что поначалу он внимания на это не обратил, да и девка ему в обслуживании отказывать не стала. А в закутке, куда она его привела, Тюльпан вдруг разревелась, как ребёнок: отчаянно, болезненно, навзрыд. Лето глядел на то, как она поспешно утирает слёзы и снимает с себя и без того почти ничего не скрывающий лиф, и мысленно сыпал проклятиями, сам не зная, кого или что кляня. — Оставь, девка, — он надел доспех, затянул ремень и направился к двери. Лето никого не собирался трахать сквозь слёзы — даже проститутку, даже за деньги, хотя в здешнем борделе брали плату не наперёд, а после. Это ничего не меняло: он был убийцей, ведьмаком, наёмником, ему случалось воровать, но насильником он не был. У большинства мастеров ведьмачего цеха были свои принципы, а некоторые были вовсе напичканы ими, словно лисья шуба блохами. Волки славились этим больше всего, Коты, напротив, слыли беспринципными скотами, а Змеи были где-то посредине. Но общего морального кодекса не существовало ни для кого, и Лето давно, ещё по молодости, вывел лично для себя три неписанных правила: не убивать детей, не насиловать женщин и по возможности платить компенсацию за чужое испорченное имущество. — Погоди, — проститутка за его спиной судорожно всхлипнула и набрала воздуха в грудь. — Ты не обращай внимания, ведьмарь, я это сдуру… — Я не сплю с женщинами, которые рыдают во время секса. — Вернись! Госпожа меня прибьёт, коли узнает, что из-за меня клиент ушёл. И мне шибко нужны деньги. Лето обернулся и посмотрел на её зарёванное, покрасневшее лицо. Когда ему были нужны деньги, он брал заказы на чудовищ. Когда заказов на чудовищ не было, он нанимался разбираться с бандитами. Когда бывало совсем туго, он жрал корешки и ставил силки на лесную дичь. У этой девки нечего было предложить миру, кроме себя самой, но Лето её не судил. Было бы до нелепости лицемерно осуждать женщин, чьими услугами он сам пользовался. В этом циничном мире правил балом закон спроса и предложения, и Лето порой любил порассуждать обо всём этом в хорошей компании под вино, но не сейчас. Сейчас он уходил. За спиной незримо колыхнулся спертый воздух, бряцнули браслеты, — Тюльпан подскочила к нему, вцепляясь в руку, и продолжила убалтывать. Лето без малейших усилий высвободил предплечье и аккуратно отодвинул её от себя: — Беги давай, а не то сейчас опять разревёшься. Тюльпан вспыхнула — не то от гнева, не то от смущения. Лето было всё равно, он устал, он спешил. Нужно было скорее успеть убраться из этих мест до зимы, ближе к Югу — он терпеть не мог здешних холодов. У перевала в горах Амелл его уже должны были ждать собратья. — Ведьмак! — Нет, глупая. Иди уже. Она не стала слушаться. Приникла к его спине, плотно прильнув мягкой грудью. Лето чувствовал, как она дрожит, как пытается привести в порядок судорожное дыхание. — Я не буду плакать. Я хочу тебя, ведьмачок. Я буду для тебя какой захочешь, ты только скажи… Давай… Лето скривился и тяжело вздохнул. Его начинала раздражать эта вывернутая кишками наружу игра в бедного рыцаря и прекрасную принцессу, которую он сам зачем-то затеял. Образец морали из Лето был таким же, как из водяной бабы — первая краля на деревне, но иногда ведьмак, чтобы убить время, лениво размышлял о том, насколько всё же зыбка грань между выгодой и достоинством. Чтобы прокормиться, ему часто приходилось выполнять грязную, очень грязную работу для тех, кто готов был за это платить. Проститутка, чтобы не умереть с голоду, унижалась, упрашивая её взять, а он ломался, как дурак. Ей нужны были деньги, а ему — расслабиться. Вот она — обоюдная выгода, как она есть, протяни руку и возьми. Он мог просто дать ей денег и уйти, но Лето никогда не был ни альтруистом, ни тем более благотворителем. К тому же, в случае его отказа, её всё равно сегодня трахнет кто-то другой, быть может, не менее страшный и ужасный, чем он, хоть в это верилось с трудом. Так чего разводить сопли зря? Он был ведьмаком — уставшим, гнусным, злым ведьмаком. Она была продажной шлюхой. Дают — бери. Тщетно глуша в себе остатки жалости и хер знает чего ещё, Лето повернулся к ней и небрежно дёрнул корсет. Хлипкие ниточки враз рассыпались, с треском лопнул тонкий шнурок. Левой рукой он сгрёб её грудь, правой провёл по щеке, вытирая остатки слёз, кончиками пальцев задел звякнувшие серьги-полумесяцы. Двинувшись ниже, не спеша распустил смоляную косу, пропуская меж грубых пальцев струящиеся пряди. Тюльпан подняла подбородок и, расхрабрившись, встретилась взглядом с его змеиными глазами: — Так ты из тех, кто ласковых любит? По тебе и не скажешь сразу. А я многого навидалась, поверь. Он промолчал, снова снимая с себя ножи, доспехи, ремень. Девка спешно помогала ему освобождаться от одежды, её проворные пальцы, казалось, задевали сразу все чувствительные точки на теле. Узкая ладонь скользнула по члену именно так, как хотелось, как было нужно, и Лето зашипел, сам удивляясь своей реакции: должно быть, сказалась многодневная усталость. Заслышав тяжёлый вздох, Тюльпан улыбнулась ему: — Да, теперь вижу: ты не такой страшный, как я думала. Мужиков-то обычно только заводит, когда девка ревёт и сопротивляется. Зря напугалась: чувствительный ты, поди. А, может, ещё и плачешь, когда кончаешь? — Не наглей, девка. — А всё ж? — Ведьмаки не плачут. По-прежнему не тая улыбки, женщина нежно поцеловала его в щёку, потёрлась носом о колючую щетину. Это немного сбило Лето с толку, но тот ничего не сказал, позволив ей по-кошачьи игриво укусить его под ухом, потом ещё раз, и ещё, и шершавый язык влажно зализал следы от зубов, и мягкие губы аккуратно втянули кожу на шее. Чужое дыхание нерешительно коснулось его собственных губ: мгновенное замешательство, едва заметное касание, затягивающее в глубокий поцелуй, — и что-то внутри Лето, давным-давно потаённое и захороненное, внезапно с треском обнажилось и бесстыже полезло наружу. Шлюхи не стремились его целовать, а его не тянуло к ним в ответ, никогда. Её прошедшийся по нёбу язык тесно переплёлся с его, и слабая попытка прийти в себя рухнула, едва зародившись, а мысли скомкались и сгорели, как старая ветошь. Теряясь от непривычной ласки, будто несмышлёный пацан, Лето неосознанно смял её грудь грубой ладонью, словно это могло помочь ему устоять, ухватиться за вертящееся в водовороте сознание, но женщина громко охнула от боли, и он отпустил. Наклонившись, обхватил губами набухший розовый сосок, мазнул языком, смачивая слюной, и долго не мог оторваться. Лишь когда на висок легла дрожащая ладонь, и большой палец ласково коснулся прикрытого века, Лето осознал, что прощён. И снова — губы, плотно прильнувшие к губам, и ниже, по шее, груди, мышцам живота, застарелым рубцам и шрамам. Происходящее осязалось небывало ярко, невероятно пронзительно и остро: щемящая нежность в касаниях, обхватившие член горячие губы, обжигающая узость гортани, — в голове его туманилась непроглядная хмарь, и под прикрытыми веками сверкали яркие вспышки, как огни на Белтайн. Не сумев сдержать хриплого стона, слыша только пульсацию крови в ушах, Лето с трудом отстранился и поднял её на ноги, легонько подталкивая к обитой разноцветными тряпками стене. Крепко вжался грудью в узкие лопатки и на мгновение замер, не слыша даже, а осязая, как быстро-быстро бьётся маленькое человечье сердце, как часто вздымается грудная клетка, будто у тесно зажатой в кулаке птицы. Женщина, столь откровенно и чувственно ласкавшая его, сама была напряжена внутри, как тетива, и его это вовсе не устраивало. Памятуя о ловкости ведьмачьих пальцев, Лето неспешно скользнул ладонью вниз по её поджатому животу, коснувшись горячей плоти. Довольство внутри всполыхнулось искрой: насухую продолжать было бы тяжко, а ему, несмотря на всю выдержку, уже хотелось разрядки. Плавно и бережно, как только мог, он мерно задвигал рукой, погружаясь в жар и обволакивающую влагу. Всхлипнув, Тюльпан, откинула голову ему на плечо, медленно покачивая бёдрами в такт движениям, шумно выдыхая сквозь белый оскал зубов. Лёгкая рука её легла поверх его, указывая, направляя. От издаваемых ею звуков, её запаха и тепла, от ритмичного трения двух тел погибельный туман в голове Лето уплотнился, зазвенело в ушах. Он входил неспешно, неглубоко, наслаждаясь влажной горячестью лона и тем, как женщина, сбивчиво дыша, отзывчиво подавалась навстречу. Словно утопающий, Лето впился пальцами в тонкую талию, ускоряя толчки, проникая резче и глубже, и Тюльпан наконец застонала — не монотонно и фальшиво, а красиво и правильно, как люди стонут только тогда, когда им бывает нестерпимо хорошо. Ощущая как сильно и мерно она сжимает его изнутри, Лето крепко прикрыл глаза и уткнулся лбом в угольную макушку. От каждого движения серебряно-звонко пели серьги бившейся в его руках женщины, что отдавалась ему, просила ещё, и быстрее, и выгибалась дугой, пронзительно и тонко вскрикивая, и Лето слышался лишь этот бесконечный звон, и её голос, и шлепки кожи о кожу, и в голове стояло бескрайнее марево, сизо-серое, как болотный рассвет. Когда они закончили, Тюльпан повисла в его объятиях, тяжело дыша, и долго не могла успокоиться, смаргивая катившиеся по щекам слёзы. — Ты обещала, что больше не будешь плакать. Она хрипло и искренне рассмеялась в ответ. В душной комнатке чадили свечи, сильно не хватало воздуха. Ведьмак коснулся мокрого виска женщины губами, сипло втягивая смесь терпкого пота со сладковатой крапивой, и устало прикрыл глаза. Он не знал, никогда не знал, что бывает так. Не ожидал от соития чего-то большего простых механических фрикций и минутного облегчения после разрядки. Не думал, что, проявив жалость, можно нежданно заполучить в ответ взаимную ласку. Чувственность всегда была для него обозначением чего-то непонятного в старом толковом словаре, которым можно было разве что подпереть сломанную койку, и от одной мысли от подобного начинали противно ныть зубы. Но обо всём этом он решил поразмыслить когда-нибудь потом.***
Когда он уходил, Тюльпан спросила: — А насколько это паршиво — быть ведьмаком? Лето думал недолго. — Не паршивей, чем проституткой.***
После, проезжая Горс Велен, Лето заходил к ней ещё раз. А потом какой-то ублюдок задушил её, приревновав к какому-то другому ублюдку. Но Лето не было интересно, о ком шла речь. Ему было абсолютно всё равно. Даже когда он выследил того, кто убил Тюльпан, и вскрыл ему глотку. Он был ведьмаком, бесчувственным и хладнокровным, и ему было на всех насрать.