Пастель

В саду холодно и мокро от выпавшей росы. Клеменс долго ищет правильное место, где свет не менялся бы слишком сильно, и ракурс, останавливаясь на простом вполоборота. — Расскажи мне о себе, — просит он, начиная построение. На этом я хочу нарисовать тебя всего, я не могу сделать это, не зная, что у тебя внутри. — Мы были счастливы, — хрипло говорит Эйнар. Его передергивает. — У тебя есть сигарета? Клеменс быстро передаёт ему пачку и возвращается за свой импровизированный мольберт. — Я работал, делал музыку, своя маленькая студия, она заканчивала магистратуру, хотела стать журналистом. Блог вела, статьи писала. Мы встретились в кафе, очень глупо познакомились, — слова какие-то неловкие, сыплются, как щебень, мелкие камушки. Он улыбается, и Клем пытается ухватить выражение глаз. Обычно тёмные и мрачные, они сейчас посветлели, и на фоне зелени и ирисов видно, какие они голубые. — Я пролил на неё кофе, а она собиралась на свидание. Очень ругалась, но в итоге парень, с которым она должна была увидеться, просто не пришёл. Мы разговорились, и завертелось. Я влюбился, как ребёнок, со мной никогда в жизни подобного не происходило, совершенно голову потерял, — он снова затягивается. Клеменс только надеется, что навыки его не подведут. Он построил фигуру, набросал лицо, главное теперь не испортить. Он выбирает светлую пастель, она сухая, можно сделать мягкие переходы. — Через три месяца мы съехались. Ругались поначалу немножко, конечно, но ни с кем я не был так счастлив в своей жизни. Мне нравилось приходить домой и просто быть — проводить с ней вечера, пить вино, обсуждать статьи. Я показывал ей вещи, над которыми работал. Мы смотрели дурацкие сериалы и обошли все парки в округе, и в моей квартире не осталось места, где бы мы не занялись сексом. Эйнар долго молчит, а потом берет ещё одну сигарету. Лицо его темнеет. — Я в тот вечер был занят, мне надо было срочно свести трек для фильма, и не сразу увидел звонок. Ей стало плохо на учёбе, врождённый порок сердца. Не спасли. Точнее, она осталась жива, но только технически — мозг погиб от гипоксии. Скорее всего, она никогда не смогла бы очнуться. Я провел в больнице три дня, меня не пускали к ней. Её родители решили отключить её, — он как-то резко судорожно выдыхает, поводя плечами. Клеменс, не раздумывая, намечает второй силуэт поверх первого. Сильный и сломанный, в броне и без. Он не планировал его в изначальной композиции, но чувствует, что так будет правильно. Эйнару нужно время, чтобы выровнять дыхание. — Я был против. Я понимаю, что они были правы, она уже была мертва и никогда не пришла бы в себя. Это их дочь, им тоже было больно. Наверно, больнее, чем мне. Он издаёт странный звук, похожий на придушенный всхлип. — Я был на похоронах. Почти ничего не помню, я даже плакать не мог. Помню, что у нее лицо было чужое, как будто это она и не она одновременно. Он долго молчит. Курит ещё одну. Клем осторожно намечает почти прозрачные дорожки слез на щеках. — Я не мог больше жить. Всего год, и вся моя жизнь пропиталась ей так, что без неё это все совершенно теряло смысл. Она была везде — и везде я чувствовал это мучительное отсутствие, пустоту на месте человека. Клем думает, а потом все-таки добавляет негативное пространство тёмным зелёным, ориентируясь на сад. Свет контрастный и яркий, он подчёркивает каждую деталь. — Однажды я просто вернулся домой вечером и не выдержал. Я не верю в посмертие, просто хотел, чтобы это кончилось. Мне не повезло. Клеменс молча дорисовывает, не зная, что сказать. — Я никому это не рассказывал. — Я соболезную твоей потере, — осторожно говорит Клеменс. Его пустили слишком далеко, и сейчас ему кажется, что он пытается станцевать партию из лебединого озера на тонком осеннем льду. — Я не знаю, как выразить то, как мне бы хотелось поддержать тебя, и не хочется говорить глупости типа «надо жить дальше». Можно я тебя обниму? Эйнар задумывается, а потом медленно кивает. Объятия выходят неловкими, но очень прочувствованными. На ощупь он совсем не такой твёрдый, как кажется, но большой и тяжёлый. — Я закончил портрет, — говорит Клеменс, мягко высвобождаясь. — Хочешь взглянуть? — Потом. Я сейчас не хочу видеть себя. — Спасибо. Ты сделал нечто потрясающее сегодня. Я никогда не рисовал людей сердцами наружу до этого. Эйнар снова замыкается в себе — видно, напрягается спина. — Мне надо отдохнуть, — говорит он, и уходит порывисто, резко. Клеменс сидит в саду, пока его не зовут на обед.

***

— Вы ищете проблему внутри, — сообщает он психотерапевту. — А её там нет. Я не испытываю неудовлетворенности своей жизнью, у меня все хорошо, не было и нет проблем. Я просто хочу, чтобы она закончилась. — Вы избегаете того, что вас действительно волнует. — И что это, по вашему мнению? — саркастично интересуется Клеменс. — Ваша семья действительно принимает вас таким, какой вы есть? Отвратительный вопрос. — А какой я есть? — вяло огрызается он. — Выучился на промышленного дизайнера, картинки рисую. — Это профессиональная часть самореализации. А с других сторон? — С семьёй все в порядке вроде, с братом дружим хорошо. Родители меня любят. Вы меня извините, доктор, но это ерунда какая-то. Он говорит это уверенно, но сам себя так не чувствует. Родители его любят таким, каким хотят видеть. Его брат примет его любым, кроме того, какой он на самом деле. Потому что он ужасен. Потому что так не делается. Он должен победить это в себе сам, и никогда не выпускать наружу. И он победит, и научится жить с последствиями, быть нормальным. — Я не вижу прогресса, — констатирует он. — От этих сессий нет никакого толку. Я бы предпочёл рисовать в саду. — Чтобы и дальше бегать от себя, — снова поддевает его терапевт. Клеменс просто встаёт и уходит, потому что с него хватит. Больше на сессиях он не появляется. И йогу тоже прогуливает. И вечерние сеансы релаксации, зато его ментоловые сигареты кончаются очень быстро. Когда Маттиас приносит новую пачку, он, кажется, готов расцеловать его. — Как ты? — Не знаю, — вздыхает Клем. — Эти стаканчики из детского набора бесят. Порядки бесят. Люди бесят, кроме моего соседа. — Попробуй мелки из Икеи, — предлагает Маттиас. — Концептуально они отлично подошли бы, кроме того, у них омерзительный запах. Клеменс пробует. Они действительно отвратительны — слишком толстый грифель, слишком жирная текстура, их почти невозможно смешать. Борьба с мелками так увлекает его, что он забывает даже о своей суицидальной игре. Десятки крупных скетчей всего подряд, большой лист, потраченный на попытки найти хоть одно удачное сочетание цветов. Мелки — Клеменс, один — ноль. В конце концов он находит способ. Он рисует жирными контурами и крупными пятнами цвета. Никакого смешивания, никакого баланса. Выходит почти прилично, немного похоже на Кита Харинга. Клеменс удовлетворённо улыбается и идёт курить. И вот там-то он и ловит себя в ловушку. По-честному, у него и правда нет повода быть депрессивным, но он все еще подавлен и стыдится себя самого. При этом каждая подвижка к улучшению, каждая выжатая улыбка и любой искренний намёк на радость кажутся ему неправильными, не заслуженными. То ли как будто он не достоин ничего хорошего, то ли как смутный стыд за то, что он притворяется больным. Он же может искренне улыбнуться? И что он тогда здесь забыл? Занимает время и место, не пользуется помощью, ведёт себя инфантильно. Он курит вторую. И потом ещё одну. А потом, раз затянувшись, тушит её об кожу на запястье. Боль обжигает, кажется, как будто руку сводит. Клеменс поджигает сигарету снова и повторяет все заново. Каждый новый глубокий ожог приносит странное успокоение, как будто бы заполняет тянущую пустоту внутри. Клеменс — больница, два — два. Он успешно скрывает ожоги почти три дня. — Я понял, — говорит он психотерапевту. — Я просто не хочу, чтобы мне стало лучше. Мне надо, чтобы мне было больно и плохо. Желательно, чтобы это было подкреплено физическим страданием. Только так я могу удержать себя. — Большой шаг, — отмечает врач. Не говорит только, вперёд или назад. Клеменса смешит эта мысль. — Вперёд или назад? — спрашивает он. — Зависит от того, что ты сделаешь дальше. Сокращение дистанции с «вы» на «ты» внезапное, но Клеменс почему-то расслабляется. — Зачем тебе нужна боль? — Мои мысли — они не всегда послушны мне. Знаешь (я же могу тоже на ты?), когда стоишь на остановке, и когда подъезжает автобус, почему-то думаешь — вот бы броситься под колеса. Иногда они тихие и не раздражают меня, и звучат почти как обычно, иногда — назойливые, и вокруг только способы-способы-способы. Иногда я не контролирую себя. Мне страшно, я боюсь жить. Я и так уже сделал столько ошибок. Я с детства неправильный, у меня нет никаких шансов стать тем, кем меня хотят видеть. Я должен выбрать между семьёй и собой, и я не хочу выбирать. — Иногда выбирать не обязательно, и это не означает полное отстранение от выбора вообще. — Меня не получится починить, — Клеменс сообщает это как факт.