Спустя две с половиной недели с того момента, когда он попал в клинику, у него случается особенно сильный приступ мигрени. Таких не было уже с пару месяцев, и Клем успел от них отвыкнуть. Ему снятся вспышки, эти страшно яркие сны, как будто он под кислотой. Он просыпается утром и чувствует, что не может встать. Правая сторона головы раскалывается, как будто кто-то вонзил ему нож в глазницу, и теперь вертит его раз в минуту. Он пытается повернуться, и даже это вызывает новый приступ боли.
— Клеменс? Ты идёшь завтракать? — спрашивает его Эйнар.
— Мне что-то нехорошо, — заплетающимся языком. Он совершенно не понимает, что говорит. В глазах темно, и свет из окна режет, делает больно даже через прикрытые веки.
Кажется, Эйнар позвал кого-то, потому что комната наполняется шумом, и шум бьётся в его висках, как случайно залетевшая в комнату птица.
— Как вы себя чувствуете?
— Голова, — выдыхает он, и кладёт ладонь на всю правую часть.
— Аура была? Галлюцинации или странные видения, искажения цвета?
— Да.
— У вас бывали мигрени раньше? Есть подобранное лекарство?
— Да, и нет, я терпел.
Они дают ему кодеин. Много кодеина. Клем спит весь день, его тело тяжёлое, а мысли вечером хаотичные и спутанные.
Он надеется, что на следующий день это пройдёт, но приступ длится почти неделю. Его блюет тем, что он пытается съесть, он может находиться только в тихой тёмной комнате, с мокрым полотенцем на голове, и пить воду или сок.
Клеменс не думает, потому что не может. Его мысли ужасны, они спутанные, настойчивые, злые. Он их не понимает, и ничего не может сказать. Эйнар ходит на цыпочках, издаёт минимум шума, и меняет ему полотенца, а он даже не может сказать «спасибо». В какой-то момент тот кладёт свою большую тяжёлую ладонь ему на голову, и от этого почему-то легче, Клем тихо стонет от облегчения. С этого момента Эйнар делает это чаще, осторожно придавливая его голову к подушке. Черт возьми, если бы Клеменс мог выразить свою благодарность, он бы это уже сделал.
Когда на шестой день он просыпается, и чувствует, что может формулировать мысли словами, он испытывает страшное облегчение. Не сошёл с ума, это просто мигрень, всего лишь приступ. Утихающая боль осталась на задворках, гораздо более лёгкая, её уже можно стерпеть и без обезболивающих.
Он чувствует страшную слабость, но все равно идёт в душ. Приходится сесть на пол, чтобы не упасть, но ощущение чистого тела того стоит. В зеркале отражается осунувшееся лицо с тёмными кругами под глазами. Клем выглядит отвратительно, и единственное желание, которое у него есть — это немного поесть и укутаться в три одеяла, чтобы быть в теплом и глухом коконе.
— Тебе неделю назад как все отменили, — сообщает ему медсестра, когда он привычно заходит за утренними таблетками. — Ты нас здорово напугал, приятель.
— Мне лучше, — осторожно говорит Клем.
— Я рада.
Маттиас в первый раз приходит прямо к нему в палату, потому что у него нет сил гулять по саду, как они делали до этого. Там все ещё слишком яркое солнце, оно слепит до разноцветных сполохов в глазах.
— Как ты?
— Лучше, — откликается он.
— Я приходил в среду, они меня не пустили, сказали, что у тебя приступ. Я нервничал.
— Я вижу, — усмехается Клем. На телефоне куча пропущенных сообщений. — Это просто сильная мигрень, ничего страшного.
— У тебя и раньше такие бывали?
— Не по шесть дней, но да. Я думаю, это от стресса. Все-таки это был тяжёлый год. Ты сам-то как?
Он очень давно об этом не спрашивал. Маттиас рассказывает — магистратура, Кристлин, родители, очерк в газету, и Хайдеггер, чьи идеи ему сейчас особенно близки.
Это почти нормальный разговор, только Клем слишком быстро устаёт. Кажется, он засыпает, привалившись к плечу брата, потому что когда он просыпается, Маттиас читает, и голова Клеменса лежит у него на коленях.
— Уболтал тебя совсем, — усмехается он ласково. — Они разрешили мне посидеть ещё, чтобы не будить тебя, сказали, тебе сейчас важно спать.
— Зато голова окончательно прошла, по-моему. Я почти в порядке.
— Это хорошо. Тебе можно курить?
— Думаю, да.
Они курят в сумерках и молчат. Вообще-то так поздно обычно не выпускают, но для них сделали ещё одно исключение. Клеменс чувствует себя почти живым в этот момент, как будто бы мигрень стёрла из головы что-то лишнее, что его разрушало. Или причинила достаточно боли, чтобы пока что чувствовать себя нормально. Он не знает, у него нет ответов.
***
— Как давно это началось? — тот крепкий старичок, который выписывал ему лекарства в самом начале, снова позвал его к себе.
— Не помню, — пожимает плечами Клеменс. — Давно, точно больше года. Таких сильных, правда, ещё не было ни разу.
— Лекарства, которые ты пил, могли дать побочный эффект. Но если ты говоришь, что такое бывало и раньше, это усложняет дело, — он задумывается, гладя бороду. Клеменс не может удержаться от сравнения с Фрейдом, и с трудом удерживает смешок.
— Если бы я смотрел с позиции психиатра, я бы сказал, что передо мной сидит юный творец с биполярным расстройством — мятущаяся, творческая натура. Помнится, ты упоминал про сильные подъёмы и возбужденные состояния наравне с длинными депрессиями.
Клеменс кивает.
— Вот только что-то мне подсказывает, что не в психике дело, — продолжает он. — Поэтому я предложил бы проверить пару гипотез. Это всего несколько исследований и пара врачей, но надо на пару дней съездить в тот госпиталь, в котором ты был.
— Хорошо, — он пожимает плечами.
Это открывает ларец Пандоры.
***
Во-первых, он чувствует себя запертым. Во-вторых, Клеменс ненавидит всю эту врачебную рутину. Они начинают с того, что выкачивают из него с утреца кучу крови, кормят отвратительно пресной кашей и тащат дальше — эндокринолог, хирург, невролог, кабинет за кабинетом, куча странных вопросов.
Набрал ли он вес за последний год? Ухудшилось ли зрение? Перепады настроения? Не было ли у него молока?
— Да, да, да, нет, — говорит Клем, и огребает ещё и посещение окулиста, который сообщает ему, что его единица превратилась в нормальную такую близорукость.
К вечеру он абсолютно изматывается, но тут оказывается, что спит он сегодня с электродами на голове. Они вымазывают его холодным гелем и опутывают проводами. Ему страшно шевелиться. Перед сном ему устраивают тест на эпилепсию — невыносимо яркий мигающий свет в абсолютно тёмной комнате. У миганий разные интервалы и перерывы, и в какой-то момент Клеменсу кажется, что это никогда не закончится.
Спустя пять минут, наконец, заходит медсестра, и говорит, что теперь он должен уснуть, потому что им нужно записать мозговую активность во сне.
Он лежит где-то час, чувствуя себя совершенно несчастным, и думает про то, что было бы здорово, если бы Матти сейчас мог поговорить с ним. Телефон пришлось оставить в другой комнате, он может повлиять на результаты.
Клеменсу кажется, что ему снова четыре, и все его оставили одного, потому что лето, он болеет, лежит у себя в комнате и не может дозваться маму, чтобы она дала ему водички.
Когда он всё-таки засыпает, ему ничего не снится.
