***
Матти улетает до его возвращения, и за ним приезжает мама. Клеменс чувствует себя пустым, когда садится в машину. У него с собой спортивная сумка с вещами и большая папка рисунков. — Как ты, сынок? — спрашивает она. Улыбается. В глазах слезы. Клем вдруг резко чувствует, насколько уродливы шрамы на его руках — все ещё свежие, красные, неровные на ощупь. Ему хочется спрятать их, но на нём майка с коротким рукавом. — Нормально. Прости меня, мам, — выдыхает он, тянется, обнимает. — Тебе, наверно, надо отдохнуть, — медленно выезжая по грунтовке на асфальтированное шоссе. — Я отдыхал весь месяц. Пропустил поступление в магистратуру тут, наверно. — И выпускной, — добавляет мать. — Я все равно на него не хотел. Его приняли в Брюссель, но он про это не говорит. Стоит ли ехать далеко от всех? А если оно повторится? А если опять такая же мигрень застигнет его в городе, одного? Сможет ли он вообще учиться? Разговор такой пустой, натянутый. Клеменсу кажется, что он сам как кукла на шарнирах. Он подключает телефон к аудиосистеме и ставит что-то мягкое — мама не любит тяжёлую музыку. Они молчат, и это тяжёлое молчание, которое висит. Как будто они собрались за семейным столом, а над ним витает грязная общая тайна, и каждый из членов этого собрания знает про то-о-чем-нельзя-упоминать. — Ронья очень давно мне ничего не пишет, — бросает Клеменс пробный камушек в воду. — Мы разговаривали с ней, когда ты… — она запинается. — Я сожалею, — врёт. Ни черта он не сожалеет. — Она сильно переживала, да? И вы тоже. — Мы все рады, что ты получше, — неловко закрывает она тему, и они снова погружаются в молчание. Мама привозит его к ним домой. Отец выходит встречать их. У него усталое посеревшее лицо. Его обнимают. Клеменс чувствует себя ожившим мертвецом, который неизвестно зачем приплелся на старое место, которое было ему чем-то. — Мы постелили тебе в твоей комнате. — Я хочу в свою квартиру. — Но… — Со мной все в порядке, — обрывает Клеменс, а потом чуть смягчается. — Этого не повторится. Мне жаль, что вам пришлось все это пережить. Я не хотел ранить вас. Он уезжает, не дождавшись обеда. Пишет Ронье. Она взволнована, и предлагает увидеться, потому что «надо поговорить». Это не предвещает ничего хорошего, но Клем соглашается. Они встречаются через час в кафешке недалеко от ее дома. — Я чуть с ума не сошла. Ты не представляешь, через что мне пришлось пройти. Клеменс замечает, что она хорошо выглядит. Молчит. — Почему ты мне не сказал? Почему ты не сказал, что тебе плохо? Клем, мы взрослые люди, мы могли бы поговорить, найти врача, что угодно, — она судорожно отпивает большой глоток кофе. — У меня был врач, — устало. — Я пытался. Я не хотел навредить никому из вас. — Для меня это про доверие, — осторожно говорит она. — Ты мне не доверяешь. — Я и себе не доверяю. — Как ты собираешься тогда жить? Ему вдруг хочется сбежать. Это даже хуже психотерапевта из клиники. — Что-нибудь придумаю. У меня все изменилось теперь, — он молчит про диагноз. Клеменс потерян, а она задаёт слишком правильные и плохие вопросы, на которые у него пока нет ответов. — Я все ещё нужна тебе рядом? — мягко. — Ты хочешь, чтобы я тебе сказал, будем мы продолжать встречаться или нет? — очередное решение, дурацкое, поспешное. Переваленное на его плечи. — Я хочу, чтобы ты про это подумал. Я люблю тебя. Но я люблю тебя — живого. А ты весь в себе. Я не знаю тебя такого, как ты сейчас. Наверно, если бы узнала, полюбила бы тоже. Клеменс думает, что она, наверно, сейчас заплачет. Ронья спокойно смотрит на него и ждёт. — Я не знаю, — говорит он. — Рони, прости, я не могу выбрать за нас обоих. Если ты устала и больше не хочешь, я пойму. Мне будет грустно, но я не сделаю ничего с собой, если ты хочешь уйти. Она теребит краешек салфетки в руках. — Я не понимаю, что я чувствую, — говорит она, не глядя на него. — Я боюсь, что если я тебя брошу сейчас — это как сдаться в беде. Я боюсь, что если ты… Если мы не выдержим, я никогда себе это не прощу. Понимаешь, когда твой близкий человек выбирает смерть вместо всего остального, невольно задумываешься, был ли ты ему нужен вообще? Был ли ты близок с ним? Мог ли ты что-то сделать? Они молчат. — Вряд ли ты могла бы что-то сделать. Я сам не смог, а кроме себя самого в этом мало кто может помочь. Мне жаль, — он пытается выбирать слова так, чтобы не добить. — Я беременна, Клем, — говорит она. — Я узнала об этом через неделю после всего. — И даже не написала мне? — расстроенно. — У нас ещё есть время сделать аборт. — Не-ет, — трясет он головой. — Ронья, ты с ума сошла. Это же наш ребенок, Рони! — Ты рад? — она все же начинает плакать. — Да, — на самом деле он в смятении. — Да, — уверенно повторяет он, и встает из-за стола, чтобы подойти и обнять ее. — Это неожиданно, но это лучшее, что случилось в моей жизни за последний год. Вот и как теперь ей сказать? Надо ли ей говорить? Привет, солнышко, давай оставим ребенка, только я нестабилен, и, скорее всего, никогда не буду? Привет, возможно, я умру лет через пять? Десять? Где взять деньги? Идти работать? У них есть, где жить, но ребенку понадобится больше места, игрушки, кроватка. Дом. И самая странная мысль, которая перебивает всю эту суету. Он сейчас обнимает уже двоих. Это поражает. — Мы справимся, — обещает он ей. — Все будет замечательно, мы справимся. Ронья улыбается сквозь слезы. Мокрые ресницы слиплись лучиками, лицо чуть раскраснелось. Она такая красивая сейчас. Его охватывает минутное искушение смолчать, утаить все, просто сохранить этот кусочек счастья как он есть. Но Клеменс понимает, что если вся эта история выплывет позже, он все равно их потеряет. Ронья, может, тяжело переживет это сейчас, но если он смолчит, она точно уйдет, и ничто ее не удержит. А так у него ещё есть призрачный шанс. — Я всё-таки должен тебе сказать, — говорит Клеменс. У него в горле ком. — Я очень хочу ребенка, но я должен тебе это сказать. Только не пугайся. Они нашли причину моих проблем, и это опухоль в мозгу. — Что? — Я не умираю, — поспешно добавляет Клем, — это не рак. От нее просто надо пить таблетки. Ронья отстраняется. — Повтори. Клеменс чувствует, что что-то идёт не так. — У меня доброкачественная опухоль в мозге, я не умираю. Помнишь, у меня болела голова? Это от нее. И депрессии тоже от нее. И этот, — он запинается, — срыв — тоже. Возможно, я вылечусь или буду постоянно пить таблетки и жить нормально. Возможно, не проживу эти 10 лет. Возможно, сойду с ума. Ронья молчит. — Я люблю тебя, — жалобно говорит Клем. — Я люблю тебя, но я не могу пообещать тебе, что я буду рядом всю жизнь, потому что есть вещи, которые я не контролирую. Например, эта штука в голове. Я хочу, чтобы у нас был ребенок, и я страшно рад этой новости, но я не могу молчать про то, что со мной. Я не могу обмануть тебя сейчас. И так замолчал достаточно. Ронья все ещё молчит. — Ты понимаешь, что это меняет дело? — медленно говорит она. — Черт. Черт, Клем. Обнимает его снова. Молчит. Клеменс автоматически обхватывает ее руками в ответ. Ему кажется, что все рушится, что пол под ногами уходит. Что его сердце треснуло. — Мне надо подумать, — наконец, говорит она. Ее лицо каменно спокойно. — Я понимаю, — выдавливает он. — Прости. Видит бог, я не хотел этого. Особенно для тебя. — Ты не виноват, — откликается Ронья. — Пойдем к морю? — Да. Море всегда его успокаивало, и она это знает. Холодное, стылое, хлещет брызгами, катает гальку вперёд-назад. Они гуляют, пока не начинает темнеть. «Из моря выбрасываются киты,» — думает Клем. Его сын или дочь — тоже такой кит? Китенок, выбросившийся в эту жизнь очертя голову. Клем думает, что выброситься из окна было бы правильнее. Лучше бы он умер. Сам пугается этой мысли, гонит ее прочь. — Кажется, у меня кроссовок промок, — прерывает молчание Ронья. — Домой? — Наверное, да. Он провожает ее до порога. Целует в лоб, прощаясь. — Что бы ты ни выбрала, будет правильно. — Я напишу тебе, — обещает она. Дверь захлопывается. Клем выходит на улицу и закуривает. Рейкьявик для него сейчас пустой и холодный. Он не хочет домой. Он не хочет к родителям. Огоньки гаснут. Клем видит свет в ее окне и уходит прочь.***
Вечер он заканчивает в баре. Это определенно дурацкая идея, но он абсолютно выбит из колеи и ни черта не понимает в этой жизни. Алкоголь, конечно, ничего не прояснит, но может, хотя бы притупит то, что есть. Четыре шота, и Клеменс достаточно пьян, чтобы быть готовым зайти в свою квартиру. Даже если в ней не убирались с того момента. Он справляется. Всё-таки ванную кто-то отмыл, пропустив только пару бурых пятнышек на стене. Клем медленно стирает их пальцем. Вот и все. И ничего не было. Осталось почистить зубы и лечь спать. «Навсегда,» — издевается его подсознание. — Не дождешься, — отвечает он вслух.