Пастель

Он пишет Маттиасу большое, очень большое сообщение. Стирает. Пишет снова. Опять стирает. Клем не знает, хочет он пожаловаться или спросить совета, хочет он вообще дергать этим брата или нет. Маттиас постит фотографии, пейзажи, себя в светлых рубашках (кажется, у него слегка обгорел нос), ноутбук и завал бумаг, коктейли, снова пейзажи. Клеменс лайкает все подряд. Он думает, что хотел бы дочь. Маленькую девочку, похожую на него и на Ронью. Он бы научил ее всему, что умеет, и кружил бы ее на руках, и подбрасывал бы, а потом ловил, как это делал его отец. Клеменс помнит, как страшно было в этот момент, и как он визжал и смеялся — смутно, одной смазанной картинкой, зато хорошо помнит чувство замирающего сердца, когда летишь вниз, и внезапный покой, когда крепкие руки тебя ловят. Он идёт на детскую площадку и долго смотрит на то, как играют дети. Он идёт на выставку мебели и подробно изучает все, что сделано для детей. Заводит новый большой скетчбук, собирает коллажи, рисует, чертит. Клеменс впервые за долгое время снова чувствует себя вдохновленным. Его большие идеи несут его вперёд, как на крыльях, он рисует десятки вариантов детских кроваток, шкафчиков, столиков. Сканирует, распечатывает, выкладывает в ряд. Выбирает те, которые действительно хороши, и выигрышны технически. Цвета. Какие должны быть цвета? Розовый и голубой Клем отметает сразу, а потом собирает несколько смешанных пастельных палитр. Это ему нравится гораздо больше. Он так увлекается процессом, что не замечает ход времени. Картонные и фанерные прототипы, соединения и детали, лазерный станок и чертежи-чертежи-чертежи. Клеменс пишет Ронье каждый день. Ронья отвечает ему через раз. Они выходят гулять — и она такая красивая, такая славная. Но она молчит. Клем хотел бы сделать из своей работы сюрприз, но не может удержаться, рассказывает. Кажется, она не разделяет его восторга. — Я ещё ничего не решила, — осторожно говорит она. — Это не давление, — оправдывается. — Мне страшно, — признается Ронья. — Вдруг ничего не получится, и тогда падать с вершины этого восторга будет больно. Нам обоим будет больно. Клем сникает. После этого она почти перестает с ним разговаривать, говорит, что хочет тишины. Что ей нужно одиночество, чтобы подумать. Клеменс носится в шальном угаре, как будто решил дожить всю жизнь за эти две недели, работает, выбирается с друзьями на прогулки или в бар, снова работает. Пишет Ронье, раз в день, просто спросить, все ли в порядке. Она отвечает односложно, не резко, но разговор продолжить не получается. Он так старается жить, но совершенно не чувствует себя живым — только в пять утра, смертельно усталым, когда доходит до кровати. Вот в этот момент, перед тем, как уснуть, Клем понимает, что вот оно — настоящее. И он в этот момент тоже настоящий, и его ноющие колени, и слабость от недосыпа. Это так болезненно, что он захлёбывается чувством — такой маленький в такой большой кровати, в таком огромном мире. «Матти, я, кажется, ожил,» — пишет он. «Так держать, — откликается брат. — Почему ты не спишь? У вас же очень рано?» «Работаю.» «Не забывай отдыхать,» — забота. Клем улыбается. «Я уже засыпаю. Хорошего дня.» «Добрых снов.» В этом всем больше жизни, чем было у него за последний год. Поздним утром он получает сообщение от Роньи. «Я в больнице. У меня выкидыш.» Клеменс долго смотрит в экран, и его стеклянные замки снова рушатся в пыль. Клеменс смотрит, и чувствует, как глаза заволакивает слезами. Он так давно не плакал, и сейчас оно прорвалось — щемящее, болезненное, откуда-то из груди, как будто там что-то треснуло, и теперь вытекает через глаза. Нет сил это сдерживать, да и нужно ли? «Мы переживем это, — наконец отвечает он. Слезы размывают буквы, капают на телефон. — Я тебя люблю. Что тебе привезти?» «Я тебя тоже, — приходит ответ. — Вещи и зубную щётку, я ничего не успела взять.» Он идёт к ней домой, забирает уже собранную ее матерью сумку. Покупает зелёные яблоки, которые она любит. Едет в больницу, в ту, куда его привезли месяц назад, в ту, где ему сказали про его болезнь. Полупустые светлые коридоры, бесконечные, запутывающие, все одинаковые. Ходить по жизни как по лабиринту, думает Клеменс. Он не уверен, что выход есть, но свет там есть точно. Ронья выглядит усталой и подавленной, у нее заплаканные глаза. Клем молча обнимает ее, и они долго сидят так, посреди лабиринта коридоров. Снова вдвоем.

***

Вечером он достает гитару, настраивает. Он не играл уже очень давно, пальцы неловкие, но помнят движения. Кроме гитары у него маленькая лампа и бутылка джина. Клеменс долго перебирает струны, как будто гладит по щеке старого друга. Наливает в широкий стакан джина на два пальца. После длинного перерыва этого хватает, чтобы опьянеть. Он чувствует себя настолько несчастным, что не готов этим делиться. Это все его, его собственное. — Я не хочу засыпать, — хриплым от молчания голосом, в пустоту. — Думаю о тебе. Я хотел бы встретить тебя. Опять хочется плакать. Он собирает колыбельную, нанизывая слова на аккорды, в какой-то момент понимая, что не хочет потерять это все, включает диктофон. — Я мечтаю о тебе, и не знаю, что делать, — оно идёт само, не спрашивая его. Клем поет колыбельную своей неродившейся дочке в полутьме пустой квартиры. Ему больно, но сердце его снова на месте. Чувствует — живое. Болит и бьётся. Он не пьет лишнего, останавливается, когда чувствует, что стал ещё чуть более неловким. Запись можно переслушать потом, а может, он удалит ее (его сердце подсказывает, что нет, даже если переслушивать это будет стыдно). По горячим следам записывает стихи, спутанные, заполненные болью до отказа. Засыпает с телефоном в руке, и снятся ему только плывущие облака. И ничего больше. *** События смазываются в какую-то кашу. Маттиас возвращается, серьезный и задумчивый. Клеменс разбирает все, что нарисовал за лето. Письмо на электронную почту от его преподавателя по рисунку, ненавязчиво предлагающее обсудить его дела и возможность выставиться. Оказывается, когда Маттиас говорил про задание, это была не шутка. — Ты один из самых талантливых моих выпускников, у тебя большое будущее, — говорит тот при встрече. — Было бы ужасно потерять такой дар. Клем смущается. Сам себя он талантливым не чувствует, просто делает то, что делает, и все. Профессор остаётся в восторге от больничных зарисовок, и обещает сам договориться с одной из самых больших местных галерей, и настаивает на том, чтобы деньги на это все дал университет. Сбивчивые благодарности Клеменса, он, кажется, даже не слушает, только повторяет: не стоит, ты заслуживаешь этого, мы должны показать всем твою работу, это потрясающе. — Я горд быть твоим учителем, — говорит он. Клем относит отобранное в багетную мастерскую, и внутренне смиряется с штурмом нового пугающего горизонта. Дни проходят в череде маленьких и больших дел, бегут как сумасшедшие, такие яркие и быстрые, что похожи на вспышки. Таблетки по выставленному на воскресенья будильнику. Отказ Брюссельскому университету, все ещё грустная Ронья, практически обосновавшаяся у него на диване. Мебель, которую он продолжает доводить до ума дома, осторожно спросив, не ранит ли это ее. — Я люблю смотреть, как ты работаешь, — уклончиво. — Иногда мне кажется, что ты руками делаешь будущее. Может быть, только так и можно всё исправить. И Клем продолжает.

***

Очередной приступ мигрени застаёт его дома у Маттиаса. Клем заранее чувствует, что дело неладно — буквы в статье Кристлин, которую брат дал ему почитать, путаются так, что он совершенно не может разобрать слов. Все такое светлое, такое яркое, невыносимое. Кажется, он несёт какую-то чепуху, потому что Матти смотрит на него долго, а потом спрашивает: — Что с тобой? — Устал, наверно, ничего не понимаю. — Ты слишком много работаешь, — укоряет брат. — Я, — начинает Клеменс, и не знает, что сказать, как будто слова исчезают из головы. Перед глазами сполохи, на свет в окне смотреть больно. — Подожди-ка, — выдавливает он, и тут виски простреливает — резко и неумолимо. Клеменс зажмуривается, но боль не собирается проходить. — Клем, ты чего? Клем? — Маттиас трогает его за плечо, но кожа сейчас слишком чувствительная, ему кажется, что все рецепторы взбесились, любая мелочь — это взрыв в голове. Он закусывает губу, чтобы вернуть хоть немного контроля над собой. — Голова болит, дай кодеин, он в куртке, пожалуйста, — на большее не хватает. Маттиас сует ему в руку таблетки и стакан воды, Клеменс негнущимися пальцами выдавливает одну. Запивает. — Может, ты ляжешь? — обеспокоенно. — Я задернул шторы в спальне, там тихо. Клем кивает и, пошатываясь, бредёт туда. Через полчаса его отпускает достаточно, чтобы задремать. Просыпается он от боли. В комнате темно, он укрыт пледом, на тумбочке рядом таблетки и вода. Клеменс пьет ещё одну, но уснуть больше не может. Несколько часов мучительного полузабытья выматывают до предела, но к утру боль утихает достаточно, чтобы выползти на кухню. Маттиас стоит в трусах и майке и варит кофе, позевывая. — Ты как? — спрашивает он. — Гораздо лучше. Спасибо, что таблетки оставил, пригодились. — Когда ты собирался мне сказать? — как будто бы между делом роняет Матти. Как будто это совершенно нормально — скрывать такие вещи. Как будто бы он подозревает, что дай Клему волю — и он бы никогда не рассказал. Почему это так тяжело? — Ты разговаривал с Роньей, — констатирует Клем. — Она звонила тебе вечером, я взял трубку, чтобы сказать, что ты останешься. Она думала, что я знаю. Клеменс молча лезет в холодильник за молоком. — Я не хотел портить твою стажировку, — признается он. — Она все равно никуда не делась бы за это время. Это могло подождать. Маттиас только тяжело вздыхает. — Но с этим же можно что-то сделать? — с надеждой. — Я уже делаю, — успокаивает его Клеменс. — Таблетки вот пью. Обезболивающее выписали. Все хорошо. Это звучит страшнее, чем есть на самом деле. Кажется, он пытается успокоить и себя тоже. Кажется, это ни черта не помогает. — Мне самому страшно, Матти, — признается Клем, глядя в стакан с молоком. — Я больше не могу за себя отвечать. Я боюсь, что я сойду с ума из-за нее. Уже чуть не сошел. Он рассказывает про все. Про больницу, про то, что операцию нельзя, про перепады настроения и мигрени, про Ронью, про их неродившегося ребенка, смерть, мебель и песню. Про то, что он отказался от учебы в Брюсселе. Про Эйнара и выставку. — Пиздец, — резюмирует Маттиас. — Пиздец, — потерянно соглашается Клем. — Родители тоже не знают? — Только Ронья и ты. И Эйнар. — Ясно, — говорит Матти. Достает сигареты. — Предлагаю нарушить запрет на курение в этой квартире. Клем тоже закуривает. Ему кажется, что из него вдруг выпустили весь воздух, как из воздушного шарика. — Почему у меня происходит так много всего? — Я не знаю, — растерянно говорит Матти. Он выглядит грустным. Молча вертит окурок в руках, а потом кидает в пустую чашку — к кофейной гуще и пеплу. — Пожалуйста, говори мне, если тебе плохо. Даже если я в этот момент занят, у меня всегда найдется время для тебя. — Мне нормально. Я не знаю почему. Я переживаю из-за этого всего, но я не впадаю в депрессию. Прошлый я, наверно, уже бы был снова в полном раздрае, но я сейчас — в порядке, хотя происходят тяжёлые вещи. — Ты не думал показать Эйнару то, что ты записал? — вдруг меняет он тему. — Нет. — Покажи. Мне кажется, в этом что-то есть. Клеменс настолько боится себя, что по сравнению с этим выворачиваться наизнанку уже не страшно. — Помнишь, ты говорил про инициации? — вдруг спрашивает он. — Да. — Мне кажется, что нам нужно сделать что-то, чтобы оплакать ребенка. — Как у викингов, — предлагает Матти. — Лодочку со свечой. Я могу помочь, если хочешь. — Да, — соглашается Клем. Ему нравится эта идея.

***

Маленькую лодку он рисует в конце скетчбука, и придумывает ее быстро. Она совсем простая. Ронья обнимает его и плачет, когда приходит вечером и видит, как он докрашивает борта белым, но это какие-то другие слезы, как от облегчения. Им нужно что-то, чтобы поставить точку, и двигаться дальше, в новую систему координат. Они собираются через пару дней у залива. Маттиас приносит белые лилии и маленькую свечку со стеклянной крышкой, чтобы ее не задул ветер. Море удивительно спокойное, и бриз такой лёгкий, что почти не чувствуется. — Вам нужно дать ребенку имя, — говорит он. — Признать, что он был, чтобы отпустить его, и помнить, как члена семьи. Клем с Роньей соприкасаются пальцами. — Валькирия, — говорит она. — Ее бы звали Валькирия. — Ее зовут, — поправляет Клеменс. Они украшают лодку цветами и зажигают свечу. Ронья, всхлипывая, кладет пару маленьких белых носочков. Единственная вещь, которую она успела купить до того, как все случилось. — Мы все равно будем любить тебя, — шепчет она. — Возвращайся. Лодку они с Клемом подталкивают вдвоем. Маттиас стоит поодаль, и часто моргает, как будто в глаза попал песок. Лодка уходит вдаль, пока огонек не пропадает на горизонте. Небо из красного становится серым, а потом тёмно-синим. — Спасибо, — говорит им Ронья. — Это было очень правильно. Они оба чувствуют то же самое.