***
Время неумолимо: оно не ждёт, пока он соберётся с силами и снова будет готов. Маттиас предательски отсылает Эйнару запись с той песней, и Клеменс получает большое эмоциональное сообщение по поводу того, что встретиться бы, и материал хороший, и вообще, он, Эйнар, соскучился. Ему звонят из багетной мастерской — работы оформлены, из галереи — привозите срочно, открытие через неделю, а надо ещё дописать тексты, куратор вас обыскался, вы вообще где? Клем проверяет: на почте куча пропущенных писем. Он пытается успевать дышать. Получается плохо. Есть не хочется — сначала пропадает завтрак (я потом перекушу, Рони, надо бежать), потом Клеменс забывает про обед, вечером вяло ковыряет спаржу за столом у Маттиаса. — С ней что-то не так? — спрашивает тот. — Нет, очень вкусно, я просто не голоден, — Клеменс, в общем-то, даже не врёт. Вкуснее всего ему курить — несколько минут саморазрушения, эстетичного, горчащего, омерзительного. Он смотрит на поджившие отметины от ожогов и борется с желанием обновить их. Ещё вкуснее было бы залить свой голод бокалом-другим вина. — Ты в порядке? — Да. Маттиас видит, как он пошатывается, когда достает третью подряд, и мягко отбирает сигарету. Клем залипает на его длинные пальцы. — Это будет моя, — извиняющимся тоном говорит Маттиас. Его руки, они такие красивые. Клеменс смотрит, как он курит, медленно выпускает дым, идеальный темный профиль в контровом свете от фонарей, устало опущенные плечи. — Я не знаю, что со мной опять, — выдыхает он, — я запутался. — Я бы на твоём месте тоже запутался. Я могу что-то сделать для тебя? — Наверное, нет. Ему стыдно. Все настолько нормально, насколько может быть, не должно быть опять плохо. Он представляет, как его кровь смотрелась бы на костяшках этих идеальных ладоней. Красиво. — Ударь меня. — Что? — Ударь меня, пожалуйста, — повторяет Клем. — Я хочу, чтобы мне было больно. Я не хочу ещё шрамов. Когда мне больно, я чувствую себя живым. Маттиас смотрит на него, как на ненормального. — Ты абсолютно точно не в порядке. Неужели нет никаких других способов? — Да тебе жалко что ли? Просто залепи мне пощёчину, разозлись уже на меня хоть раз, ну! Я же веду себя, как идиот, — взрывается Клеменс. — Ты ведёшь себя, как человек, на которого свалилась тонна дерьма, и это нормально. — Ты спрашивал, чем ты можешь помочь, — перебивая, в голосе проскакивают истерические высокие нотки, — поверь мне, этим ты поможешь. Я просто хочу успокоиться, пожалуйста, Матти. — Я ещё пожалею об этом, — тяжело бросает брат, а потом размахивается и вбивает свой красивый кулак ему в живот. Это так восхитительно больно. Воздух покидает грудную клетку резко, одним выдохом, и вдохнуть не получается. Тупая глухая боль душит его, и Клем вдруг резко чувствует себя настолько счастливым, как будто он обдолбался, плывет в эйфории, как в плотном тумане. В голове стучит кровь, от нехватки кислорода темнеет в глазах. Потрясающе. — Спасибо, — хрипит он, когда, наконец, получается вдохнуть. Маттиас только неодобрительно качает головой.***
Он так привыкает к этому ощущению пустоты внутри, что перестает сопротивляться. Забирает картины, обсуждает монтаж — он уже идёт, Клем просто соглашается на все, что они делают, доверяется им. Честно сказать, ему наплевать, что из этого выйдет. Профессор руководит всем — вдохновленно и живо, как будто это его собственные работы, и он переживает за них всем сердцем. В глубине души Клеменс жалеет, что не может проникнуться так же. Его рисунки кажутся ему мертвыми, бездушными. Кто-то впихивает ему в руки пачку свежераспечатанных пригласительных, и вот тут он вдруг осознает: это происходит. У него, черт возьми, открытие выставки. Меньше чем через неделю. На месте имён и фамилий оставлено пустое пространство. — Это для твоих гостей, — поясняет профессор. — А кто ещё будет? Сколько их вообще? — огорошенно спрашивает Клеменс. — Я показал фото твоих работ паре знакомых галеристов, по их мнению, ты — художественное открытие года, — с гордостью, — гостей будет много, и достаточно высокопоставленных в том числе. В центре слишком много свободного пространства, у тебя нет какой-нибудь инсталляции? Может, ту с досками с последнего курса? Но лучше бы что-то особенное. Подумай до завтра, ещё три дня на монтаж есть. Он ободрительно хлопает Клема по плечу, и, извиняясь, убегает — свет снова поставили не тот и не так, как надо.***
Ок, гугл. Размеры гробов для младенцев. Его первая лодка заметно меньше, и Клеменс пересчитывает чертеж. Ночью он делает ещё одну лодочку и тоже красит ее в белый. Такую же, только размером с детский гроб. Правильного, блядь, размера. Ронья ещё не успела забрать маленькие модели, и Клеменс собирает из них детскую комнату на столе — шкафчик, кроватка, пеленальный столик, лошадка-качалка. Это выглядит так сладко, что его начинает тошнить. Теплые пастельные цвета, чертова идиллия, которой в его жизни не случится. Он лезет в холодильник и достает джин. Садится на пол и долго смотрит на свою работу. Делает глоток, другой. Смотрит ещё. Пьет. Смотрит. В конце концов он понимает, как это должно быть. Краска на лодке воняет. Надо поспать и доделать все. Он фотографирует промежуточный результат, набрасывает короткий скетч, как надо сгруппировать это в одно целое, и отсылает все профессору. На часах половина седьмого утра, но тот отвечает сразу же. «Я ЗНАЛ, ЧТО ТЫ СМОЖЕШЬ,» — гласит сообщение. «Там ещё была свечка, — пишет Клем, — нужна из Икеи, светодиодная.» «Ок. Переделаем весь свет, чтобы это сработало.» «Спасибо,» — отвечает он. «Не забудь про приглашения.» Он чувствует себя несчастным и очень благодарным одновременно. Джина осталось немного, но это совершенно не ощущается, как будто он и не пил. Клеменс заполняет их прямо на полу. Дорог (ие) _________, (мама и папа) Приглашаю вас на открытие моей выставки «Sannleikur». Открытие выставки состоится 26 июля в 19:00. Искренне, Клеменс Ханниган. Он делает ещё глоток. Дорог (ой) _____ (Маттиас), … Глоток. Дорог (ой) _____ (Эйнар), … Ещё один. Дорог (ая) _____ (Ронья), … И ещё. Дорог (ие) __________, … Джин заканчивается. Искренне. Их слишком много. Он вписывает приятелей из универа, дядю и тетю, родителей Роньи, и останавливается на этом. Страшно хочется курить. Клем встаёт и его внезапно ведёт, но ему все равно — пошатываясь, он идёт на балкон. Утреннее солнце бьёт по глазам. Холодно. Он прикуривает, зябко ежится на ветру. Сигарета дымится и сгорает быстрее, чем хотелось бы. Клеменс берет ещё одну. Последняя. Он вспоминает, как Маттиас ударил его, и снова испытывает странное удовлетворение. Это как будто ты разрушаешься ровно так и ровно там, все контролируешь. Правда в том, что Клем на самом деле ни черта не контролирует. Мысли подсказывают — если спрыгнуть, будет очень больно. Будет хорошо. Нет, думает он. Не сегодня. Когда он заходит внутрь, он видит Ронью. Она смотрит на него исподлобья, и в руках у нее эта злосчастная пустая бутылка. — Что с тобой происходит? — Н-ничего страш-ного. Я не за один вечер ее выпил, — оправдываясь. Язык подводит его, заплетается. Клеменс неловко подходит к куче пригласительных, раскидывает ее, находя нужный. — Вот, — говорит он, отдавая его Ронье. Она читает. Обнимает его. — Иди спать, — мягко. — Пойдем. Клем не сопротивляется, послушно чистит зубы и даёт уложить себя в кровать. Тело тяжёлое, голова тяжёлая, мысли тяжёлые. Ронья рядом такая теплая и успокаивающая. Почему только она на него не сердится? — Прости меня, я люблю тебя, — бормочет он перед тем, как отрубиться. Дождавшись, когда Клеменс уснет крепко, она возвращается в комнату, долго смотрит на лодочку. На эскиз. На эскизе обломки мебели лежат внутри. Ронья думает, что если бы можно было положить обломки ее сердца туда же, вышло бы красиво. «Не ломай их,» — пишет она под эскизом простым карандашом, лёгкими, почти невесомыми касаниями, чтобы легко было стереть. Потом убирается, выкидывает опилки и обрезки, собирает в аккуратную стопку листы с рисунками. Уборка всегда ее успокаивала. Подумав, достает его скетчбук и эскизы из угла, в который Клем его запихнул, чтобы не видеть, — может, он пригодится для выставки. Оставляет у кровати обезболивающие и воду — у него наверняка будет похмелье, когда он проснется. А потом забирает пригласительный для родителей, собирается и едет в Икею за свечкой. Как будто этим можно подклеить то, как они оба надломились.***
Клем просыпается днём. Он чувствует себя отвратительно, но это прекрасно, потому что эти ощущения помогают ему оставаться идеально спокойным, почти что умиротворенным. Кажется, алкоголь ещё не до конца выветрился — он чувствует себя слегка пьяным, когда собирает инсталляцию. Ронья успевает ровно к тому моменту, когда он собирается выйти. — Ты как? — Нормально. Прости, я… — Все хорошо, — говорит она, отдавая ему пакет. — Все в порядке. Только не ломай их. И я купила тебе свечку. — Спасибо, солнце, — Клеменс улыбается так осторожно, как будто улыбка может надорвать кожу на губах. Ронья обнимает его, чувствуя, как ее отпустила эта цепкая холодная рука, все это время сжимавшая что-то внутри. Это первая улыбка за долгое время, и боже, она бы все отдала, чтобы Клем улыбнулся снова. Чтобы смеялся как раньше. В этот момент ей кажется, что у них и правда может получиться. Как-нибудь справятся. Все можно пережить. — Я так горжусь тобой, — говорит она, улыбаясь в ответ. — Ты такой молодец. Это будет очень хорошая выставка. — Ты правда так думаешь? — Я абсолютно уверена. Может, тебе позвать Матти? Все это удобнее отвезти на машине. — Такси вызову, — отмахивается Клеменс. — Не хочу его гонять. Он оборачивается в двери. — Поужинаем вместе сегодня? У нее сердце замирает. Как давно этого не было. Они оба как будто ходят на цыпочках, чтобы не разрушить хрупкий хороший момент. — Что приготовить? — Давай сходим куда-нибудь, — предлагает Клем. — Конечно. Пиши, как освободишься. Хочешь, я раздам твои пригласительные тем, кого знаю? — Ага, — кивает он, — Машина подъехала, я пошел. — Удачи, — Ронья посылает ему воздушный поцелуй. Клем улыбается ещё раз — коротко, быстро, и хлопает дверью. Вечером он ведёт ее в самый лучший ресторан в городе, и они смеются и болтают, как в старые добрые времена. Как будто ничего и не разрушалось.***
Из всех подписанных пригласительных Клеменсу остаётся отдать остаётся всего три — для Маттиаса, его родителей и Эйнара. Их он раздает сам. Лодочка стоит в центре зала, в полутьме — для каждой работы сделали свой свет, и скетчбук занял свое место рядом на постаменте. — Нам нужна аннотация для нее, и все, остальное готово, — делится с ним профессор. — Я прямо сейчас напишу. Если бы знали, как я благодарен. Я словами сказать не могу. Я у вас в огромном долгу. — Это самое малое, что я мог сделать, — разводит руками тот. Клеменс пишет: У меня был ребенок. У нас был ребенок. Ее звали Валькирия. — Больше ничего не нужно, — говорит он. — Это… — Этого достаточно, — упрямо. — Я не это хотел сказать. Я соболезную, — хмурясь, говорит его учитель. — И знаешь, это самое страшное и самое лучшее, что ты мог с этим сделать. Удивительно, но смотреть на лодочку больше не больно. Мебель свалена в ней, и маленькая лошадка торчит из этой кучи мягкой плюшевой мордой вверх. Клем чувствует себя этой лошадкой — все пытается держать нос по ветру в беспорядке, в который превратилась его жизнь.***
Открытие смешивается в череду пятен. Нарядные гости, бесконечное шампанское — Клеменс каждый раз обнаруживает себя с бокалом в руке, не замечая, как они меняются, он бесконечно здоровается, его знакомят с кучей людей, имён которых он не запоминает. Родители счастливые и красивые — мама накрасилась и надела свое бриллиантовое колье, отец в парадном костюме. Клем чувствует, как воротник его черной рубашки душит, давит на горло. У него получилось отвертеться от галстука, но ему все равно некомфортно. К нему постоянно подходят, поздравляют с дебютом, спрашивают, за сколько бы он продал свои работы, и он теряется. — Говори, что об этом следует спрашивать твоего агента, — подсказывает ему профессор. — У меня нет агента, и я не собирался их продавать, — удивлённо. — Завтра будет, — усмехается тот, — Поздравляю! Это огромный успех. Клем успешным себя совершенно не чувствует. Все эти люди, кажется, ошибаются. Он самозванец, случайно попавший в центр внимания, и теперь не знает, как сбежать, а я его поздравляют и захваливают. Когда мэр подходит пожать ему руку, он теряется окончательно, и чувствует себя страшно неловко, потому что родители настаивают на фотографии. Клему хочется провалиться сквозь землю, но он послушно улыбается в кадр. Вспышка. Ещё одна. — Спасибо, — говорит его мать. — Мы очень рады с вами познакомиться, это такая честь. — У вас потрясающе талантливый сын. Ронья чуть опаздывает — появляется вместе с родителями, разрумянившаяся от спешки и ослепительная — по крайней мере, Клеменсу кажется, что она здесь выглядит лучше всех. — Боже, — она закрывает рот рукой, видя лодочку. Подходит. Читает описание. Шмыгает носом. — Хочешь, уйдем? — осторожно спрашивает он. — Ты с ума сошел, — в глазах у нее стоят слезы, хоть она и улыбается, — это же твоя выставка, глупый. Я просто… Клем обнимает ее. — Посмотри остальное, — говорит он, — там много всего. Эйнара он находит у того портрета, задумчивого и слегка отстранённого. — Ты же так и не видел его, да? — спрашивает Клеменс. — Не успел. Я даже не знаю, что сказать. Ты меня тогда наизнанку вывернул, и оно все тут, — он тыкает в картину. — Она твоя. Я хотел отдать ее тебе, но с выставкой все планы спутались. — Клем, ты хоть понимаешь, сколько людей тут готовы отдать за нее кучу денег, а ты мне — за так? — Она твоя, — настаивает он, — без тебя ее бы не было вообще. Если кто и имеет тут право обладать ей, то это только ты. — Спасибо, — расстроганно. — Ты мне тоже тогда очень помог. До тебя я там провел почти три месяца, разглядывая потолок. Они ничего со мной поделать не могли. — Ты все сделал сам, и никто бы не смог, кроме тебя самого. Я всего лишь выслушал историю, — просто говорит Клеменс. Его снова отвлекают и утаскивают к каким-то гостям. Маттиас спасает его от очередного бокала, и Клем благодарно вздыхает — у него и так уже кружится голова. Гости постепенно начинают расходиться, зал пустеет. Клеменс остаётся до самого конца. Мама долго стоит, глядя на лодочку, и держит отца за руку. — Почему ты ничего не говорил? — спрашивает его мать. — Сам не знал, — устало. — Бедный ты мой ребенок, — ласково говорит она, обнимая его, — мой славный ребенок. Такой хороший. — Мам, перестань, — он неловко поводит плечами, высвобождаясь, — а то я сейчас расплачусь. Она кажется такой маленькой, а раньше всё было наоборот. «Сам не заметил, как вырос,» — думает Клем. — Мы очень гордимся тобой, сын, — хлопает его по плечу отец, когда они выходят из галереи. — Я мало в этом понимаю, но это круто. — Спасибо, пап. Клеменс вдруг чувствует себя страшно вымотанным, как будто заряд кончился. — Ужасно хочу куда-нибудь свалить, только не домой, — признается он Маттиасу. — Я очень устал. — Ты хочешь сказать — ко мне? — усмехается брат. — Ну поехали. Они прощаются со всеми, Клеменса поздравляют ещё раз, он снова благодарит своего преподавателя, обещая написать завтра, чтобы договориться с агентом. Первая за вечер сигарета кажется ему сладкой и страшно желанной. Клем устраивается на переднем сиденье и расстегивает пару верхних пуговиц рубашки, открывает окно. — Боже, знал бы ты, как я ненавижу формальную одежду, — жалуется он. — Твои работы великолепны, но все эти гости, — говорит Маттиас, выруливая на дорогу. — это ужасно. Вместо того, чтобы увидеть, что ты им говоришь, они пытаются навесить ценник, как будто деньги могут измерить искусство. — Капитализм, — констатирует Клеменс. — Но я и не надеялся, что они поймут. Я вообще не ожидал, что это будет так. Думал, что придёте вы, ну, друзья ещё может. — Ты недооцениваешь себя, — серьезно. — Да нет, Матти, я как раз вижу себя таким, какой я есть. И знаешь, деньги — это не худший ответ. Предложить деньги за то, что тебе понравилось — это предложить тому, кто это сделал, кучу возможностей на выбор. — Продашь их? — Возможно, — уклончиво отвечает Клем. — Но портрет Эйнару отдам, я обещал. — Мне кажется, что это очень правильно, — говорит Маттиас. Клему кажется, что перевозбуждение не даст ему уснуть, но он ошибается — сон приходит моментально, стоит только прилечь. Единственное, про что он забывает — это что завтра воскресенье. Он забывает свои таблетки.