Свеча за танатофила

      Бальтазар осматривается внимательнее: за полдня так обустроить подвал вряд ли возможно. Есть, к примеру, целый натуральный скелет высшего эльфа, причём со скреплёнными костями, а не просто кучкой. Соединены качественно, он бы и сам с этим не меньше половины суток провозился. Спросить, что ли, кто это такой и что тут делает?.. Скелет отчего-то уверен, что он стоит в лектории, в академии, как наглядность для студентов. Душой пребывает во дворце Хранителя Облаков и очень просит его оттуда больше не выдергивать. Умер от удара по голове посреди леса, откуда прилетело — не видел. Со всей вежливостью, на какую способен, Бальтазар просит прощения; отпускает эльфа на покой. Осматривает череп — затылок проломлен копьем, явно не камнем и не рогами животного. Глухо, в общем, никаких тайн Родерика и его дома эти кости выдать не могут. Значит, пусть выдаёт свои тайны сам. — Что интересного рассказал? — Родерик, лёгок на помине, приближается сзади. В руках широкий журнал кустарного производства, на розовой твёрдой обложке только узор из орхидей и вьюнков. — Ничего, — честно признается Бальтазар. — Я пообещал его больше не беспокоить, поэтому и вы с призраками будете на ком-то другом тренироваться. Такие обещания нужно сдерживать неукоснительно. — Почему? Дух ведь не может навредить некроманту? — Не может, за исключением некоторых нюансов. А почему — вы сами поймёте, когда поговорите со своим первым. Точнее, Бальтазар надеется, что ученик поймёт, но не уточняет этого вслух. Есть, конечно, на свете и мутные непонятные колдуны, которые нарушают свои обещания покойным просто так, не получая от этого даже выгоды, держат души в плену для удовольствия. Но о них и думать неохота, прокляни их Мать Червей, а если такое недоразумение заведётся в Пепельном горизонте — Бальтазар проклянёт его лично. Хочется тебе тупо кого-то помучить, так иди к живым, а лучше сразу вали в демонологи, у этих без страданий никак. Правда, не только чужих, но и своих, это-то тупых садистов с магическим даром наверняка и смущает. — Вот, прошу, выбирайте, — Родерик отдаёт наставнику журнал. Тот листает плотные страницы, и брови его все выше, а улыбка все шире: — Гортензия, значит… Роза, ну это точно Роза. Камилла, так вот она какая! Георгина, ох ты ж мать, Георгина! Когда вы цветоводом заделались, Родерик, проказник? Да нам любая подойдёт, пусть вон Лаванда или даже — хихи — Магнолия, — он возвращает журнал владельцу. — Сейчас передам посыльному, — Родерик сдержанно улыбается в ответ. — А проблем точно никаких? В цветнике же знают, от кого посыльный. — Обижаете… У меня разные гости бывали тут. Большие, важные люди… Эльфы… Ну и необычные, в некотором смысле. И случалось, что не возвращались цветочки-то. Так что я уже знаю, кому платить и сколько, не волнуйтесь, дорогой наставник. — Хорошо, не стану. Алхимические инструменты тут очень кстати, сейчас как раз посмотрите, как яд готовится, и задавайте вопросы по ходу дела. Магнолия прибывает быстро, Бальтазар с помощью ученика успевает соорудить только три порции яда. Он прячет склянки по карманам и командует Родерику с висящей на нём девицей: — Сейчас идёте наверх, Магнолия пьёт как можно больше, двоечник как можно меньше. И не перепутайте! Если ко мне сюда явятся Магнолия и В говно ли я, то оба сразу пойдут гулять в лес. Оставшись один, чего ему и нужно было, Бальтазар опутывает запретами скелет эльфа. Затем принимается изучать комнату дальше. Он приходит к выводу, что указание «оборудовать лабораторию» было выполнено как «отпереть старую лабораторию и вынести из неё всё палево». Только вот ингредиенты для зелий не вынес, ну и хорошо, отрава очень пригодится. Главного компонента на полках нет, но в саду при поместье маков нужного сорта — как травинок. Сложно понять, для каких целей использовалась мастерская ранее, точнее, для какой именно магии чаще всего. Исключена зелень — принципиально практикуется только под открытым небом. Высока вероятность целительства, ментала, боевой или некромантии — скелет этот, анатомические схемы на стене. Хотя боевому магу побольше простора нужно для тренировок, а тут хоть и не тесно, но мебель стоит так, что не поскачешь особенно. А с другой стороны, остались инструменты для мантики; разноцветные гексаграммы и пентаграммы характерны для стихийника, в общем, тут обитала очень разносторонняя личность, а без эвфемизмов — растяпа, который хватается то за одно, то за другое. Может быть, самые первые попытки Родерика «развивать свой дар» или как там он выразился. И о Патриции пока что известно мало. Задание выполнено на совесть, во всяком случае, одной стороной — гостья едва держится на ногах, хозяин хоть и выглядит каким-то потасканным, в одной неправильно застёгнутой сорочке и помятых брюках, но взгляд осмысленный, сойдёт. — А может, в два смычка, наставник? — изрекает вдруг Родерик, поддерживая за самые неподходящие для поддержки места Магнолию, которая спустилась в чём мать родила и развалилась в совершенно срамной позе посреди помещения. Голос хоть трезвый у него, и то ладно, но всё остальное никуда не годится. Бальтазар отвлекается от созерцания хрустальных шаров — никогда, сколько ни пытался, не мог разглядеть в этих штуках ничего интересного. — Мерзость какая. Мне очень хочется дать вам по голове, но я воздержусь в присутствии леди. Позже напомните. На первый раз прощаю отсутствие мантии, но хотя бы эти тряпки, что на вас, застегните на все пуговицы. И даме помогите принять подобающее положение. Нет, её одевать не нужно, так даже удобнее. Некромант дожидается, пока все распоряжения будут выполнены, и встаёт рядом с учеником. — Вы — не свинья подзаборная, Родерик, вы сейчас проводник смерти. В прямом смысле, энергии должны проходить через вас. Нужен соответственный настрой, а не о всякой ерунде думать. Внимательно смотрите и, если умеете, чувствуйте, — Бальтазар проводит кончиками пальцев по коже Магнолии. Траектория его лёгких прикосновений, от плеча до ключицы, отчётливо выделяется голубовато-белым, будто обескровленная, затем темнеет вплоть до черноты. Родерик тянется пощупать сам. Прямо под его пальцами полоски мертвеющей плоти набухают, на них лопается пара просвечивающих фиолетовым на чёрном пузырей, выталкивая в воздух запах загнившей в водостоке крысы. Во всяком случае, больше Родерику сравнить не с чем. Он отклоняется назад, столкнувшись лицом со сгустком зловония, но любопытство пересиливает рефлексы. Нагнувшись снова, едва не водя носом по стремительно меняющейся плоти, Родерик завороженно наблюдает, как от кромки черноты разбегаются одна за другой воспалённо-розовая и жемчужно-гнойная волны. Только теперь Магнолия, напившаяся в стельку при его активном содействии, тоже обращает внимание на творящиеся с нею чудеса: отталкивает голову Родерика, недовольно мычит, расчёсывает длинными ногтями повреждённые участки, срывая тонкий покров чёрного, выталкивая из себя ещё больше гнилостного запаха, сочась бесцветной жидкостью. Увлечённый Родерик повторяет своими пальцами траекторию движений учителя, несильно надавливая. Изнутри лопнувшие некротические полосы влажны, отдают в синеву, а местами обнажают почти здоровую розовую плоть и реагируют на касания крохотными кровяными родниками. Магнолия всё ещё не открывает глаза, не просыпается от алкогольной комы, но с матерными криками переворачивается на бок и обхватывает себя за плечи, пряча от Родерика предмет его изучения. Бальтазар всецело одобряет его интерес: — Правильно, полезно бывает соприкоснуться, а ещё помедитировать, смотрите, как отличается мёртвое от живого и как они похожи, задержите всё своё внимание на границе между ними. Магнолия, настоятельно прошу немного тишины для своего ученика, или буду вынужден принять неприятные меры. Спасибо. Искоса наблюдая за Родериком, который вновь развернул проститутку на спину, Бальтазар анализирует: развесёлое лицо быстро стало сосредоточенным, всю расхлябанность словно смыло, интерес неподделен, возможно, толк и выйдет. — Некроз сложнее любой руны в том, что он не сводится к точным движениям и правильным словам. Только ваша воля и ваша настройка на смерть имеют значение. Пробуйте… Ничего, с первого раза ни у кого не получается. Не нужно так напрягаться, будто рожаете. Вы творите противоположное рождению, будьте спокойны и холодны. Ничто сейчас не может вас встревожить или задеть, в том числе ваши неудачи. Снова следите за мной, — на этот раз Бальтазар плотно прижимает ладонь к животу подопытной и заставляет омертветь кожу под ней. Он распространяет свои чары через все слои кожного покрова и быстро отдергивает руку, чтобы не задеть внутренние органы. Бальтазару непривычно так ограничивать себя, обычно он за мгновения пронизывает живое тело дыханием смерти насквозь, частично мумифицируя, если уж приходится обороняться таким способом. — Так уже сл…шком, сколь ни пл… плати! — Магнолия резко садится, взметнув каскадом чёрных волос с несколькими ярко-розовыми прядями, грубо отпихивает Бальтазара, заехав ему локтем в живот, собирается уходить. По её щекам катятся слёзы, прокладывая тёмные каналы в густом покрове белой пудры. — Милочка, не нужно так дёргаться, вы мешаете, — невозмутимо реагирует Бальтазар, сжимая свои жесткие костлявые пальцы на повреждённом плече Магнолии, продавливая большим пальцем размягчённую разложением плоть, отчего женщине приходится замереть, чтобы не причинить себе движением чудовищную боль; окружившая некротический очаг флегмона обильно брызжет на руку некроманта желтоватым гноем.  — Родерик, вон там я видел ремни, зафиксируйте Магнолию и попробуем ещё. Настройтесь на Мать Червей, попробуйте увидеть или вообразить её, можно и помолиться. В свободной форме. Родерик подчиняется, молится про себя, чуть двигая губами. На его мясистых щеках разгорается румянец, подчёркивающий его отличие от учителя, который, кажется, побледнел и посерел ещё сильнее, чем обычно. Ученик некроманта совмещает свою кисть с чётким серовато-чёрным отпечатком руки Бальтазара; его пальцы существенно короче, а ладонь шире. Родерик закатывает глаза, пытаясь ощутить хоть что-то, уловить остаточные веяния мастерского волшебства. Ему удаётся, ладошку покалывает потусторонним холодом, несмотря на то, что она лежит на горячем воспалённом теле. Он поднимает руку, чтобы переместить, но резко и испуганно подносит ладонь к глазам, когда на неё налипают студенистые ткани. Это впечатляет его сильнее, чем зависший в воздухе мертвенный смрад: Родерик кидается к стене, его долго и мучительно тошнит под ободряющие реплики Бальтазара («ну ничего, и так очень хорошо держались», «это норма, не переживайте») и хриплые крики Магнолии, которая, кажется, пытается что-то сказать, но распознать определённые слова в этом вопле невозможно. Бальтазара снова тянет поозорничать: убедившись, что Родерик уже закончил свои дела у стены и смотрит в его сторону, он склоняется к некротической язве, в которой всё ещё угадываются очертания его пятерни, и зачерпывает неоднородную слизистую массу языком, не сводя при этом с Родерика весёлого взгляда. К его великому удовлетворению, ученик не сгибается пополам сызнова, а наоборот, становится увереннее при этом зрелище. То есть способен брать с учителя пример во всём, включая апперцепции. — Только не стоит это за мной повторять, — предостерегает некромант, когда ученик решительно оттесняет его в сторону. — Может стать нехорошо, такие субстанции токсичны, но мне-то не привыкать. Родерик кивает как бы между прочим, не оборачиваясь; уверенно возлагает обе руки на тело Магнолии с таким видом, словно занят хорошо знакомым, привычным делом. Такой подход вскоре даёт результат: вокруг его левой руки грудь женщины делается мраморно-белой с лёгким налётом голубизны. Родерик в нетерпении заглядывает под свою ладонь, но обнаруживает там только ту же самую белизну. Бальтазар видит хороший знак в том, что первые небольшие успехи тоже не вызывают у Родерика никаких эмоций, как и неудачи: значит, он прочно зацепился за нужное состояние. Не слишком хороший знак — в том, что он сразу хватается за всякие интимные места, за сиськи и лобок, но это можно проигнорировать, у всякого есть свои слабости. У Бальтазара, например, пьянство. И сколько бы его наставник в свое время ни пытался это ограничить — запреты действовали с точностью до наоборот, и даже невероятно могущественный и столь же невероятно жестокий старый лич вынужден был сдаться и признать, что выпивка ему только помогает усваивать знания. Великовозрастный ученик Бальтазара повторяет одно и то же действие несколько раз подряд с невозмутимым видом и достойным уважения упорством. Теперь из-под его пальцев расползаются сине-фиолетовые, древесно-фрактальные узоры, словно плоские вены опутали побелевшую грудь; уже совсем недалеко до мёртвой черноты, которой Бальтазару когда-то удавалось добиться лишь за пару недель тренировок. Учитель ничем не выдаёт своё восхищение и удивление, не хватало ещё, чтоб Родерик возгордился, это прогрессу не способствует. Магнолия теперь трепыхается и орёт гораздо активнее: если чары Бальтазара мгновенно делали её плоть мертвой, сиречь бесчувственной, то старания Родерика ведут к постепенному отмиранию, и вряд ли среди телесных ощущений бывает что-то острее. Бальтазару хочется угостить её ядом. Давно уже хочется, но он сдерживает свои порывы, потому что необходимо проверить ученика на бесстрастие. Демонстрация буйных чувств — пожалуй, единственное, что способно сбить его мысль с размеренного часового хода, но не так сложно стерпеть это неудобство. — Обратите внимание на лихорадку, — прерывает он увлёкшегося Родерика. — Это означает, что наша гостья покинет нас в ближайшие часы, токсин действует и на неё. У вас неплохо получается, попробуйте теперь управлять своими воздействиями. Распространите некроз вглубь, а не вширь. С этими словами Бальтазар деликатно переносит руку Родерика на бедро Магнолии, а вторую удерживает за его спиной — больше ради шутки, чем ради проверки. Магнолии наконец удаётся сформировать издаваемые звуки в осмысленные слова: — За что? За что? — повторяет она в сотый раз, но только теперь некромант с учеником могут разобрать её речь. — За науку вы пострадали, сударыня, как и многие из нас. Лучшие из нас, я бы сказал, — с горьким привкусом грусти отвечает ей Бальтазар, пока Родерик пытается выполнить его задание. Он мысленно поминает всех, кто не угодил чистюкам своими научными изысканиями, и добавляет, отпустив руку ученика и переместившись ближе к голове Магнолии ради утешительных прикосновений: — Благороднейший смысл из возможных. Величайшая признательность от нас обоих. Я никогда не забуду вас. Магнолия то смыкает, то снова распахивает веки, заглядывая в металлический проблеск глаз Бальтазара, словно пытаясь найти в них сочувствие посредством этой игры в жмурки. Он ни разу не отводит взгляд, только твёрдо придерживает её подбородок, мешая поднять голову и увидеть Родерика: тот усердствует с каким-то очень уж недобрым лицом. - Никогда больше не назову вас двоечником без причины. Позвольте-ка заодно показать вам действие яда. Героиня вы моя, выпейте и вам будет очень хорошо, — Бальтазар поддерживает голову Магнолии, поднося яд к её губам. — Вот так, за маму и ещё глоточек за маму. Я не обманул, хорошо себя чувствуете? Магнолия кивает и закрывает глаза. Учитель садится на пол у стены и добавляет ученику галочку за крепкие нервы и наличие способности к некромантии — второго без первого всё равно не бывает. Ещё две или три галочки, и можно будет даже прекратить валять дурака. И представить дурака Ордену, пусть там уже всерьёз за его подготовку берутся. — Немного подождём и можно будет поговорить с её душой. Я призову, а говорить вам, так что пока подумайте, что скажете или спросите. — Почему ей хорошо? Это же должна быть очень болезненная штука? — Вот об этом с ней говорить не стоит. Да, крайне неприятно; кстати, необходимо будет чуточку опробовать на вас. Не пугайтесь, это поспособствует вашему навыку, как своего рода посвящение. — Не пугаюсь, а вы не перестарайтесь, — Родерик говорит не своим, тонким и слишком ровным голосом. И вообще странно немногословен. Бальтазар не заостряет на его странностях внимания - сам отойдёт, не маленький. — Хорошо ей от яда стало. У меня сложные яды, там и эйфорический эффект, и успокоительный, чего только не намешано. Тоже, кстати, попробуете чуточку, и не волнуйтесь, я твёрдо знаю, кому и сколько отмерить. Только позже. После… посвящения, а то не почувствуете ничего толком. Бальтазар возвращается к Магнолии и одними жестами, без слов, вытаскивает её дух через ворота мёртвой плоти. Родерик жарко дышит в спину, наблюдает. Магнолия вопит, как банши, скорее гневно, чем жалобно. Некромант-учитель отступает в сторону, предоставляя некроманту начинающему свободу действий. — Заткнись, — мгновенно реагирует Родерик. — Ты должна меня слушать. — Опять ты! Ты не представляешь, каково сюда возвращаться! Намного хуже, чем все эти ваши извращения. — Откуда возвращаться? — вопрос хороший, но вот формулировка… Ничего, над тонкостями Бальтазар потом потрудится. — Тебе знать не положено, — злобно огрызается призрак. — Всё, что ты должен знать — твой мир сделан из страдания, покинь его сам… Покинь вместе со мной! — Мне положено знать, — голос Родерика внезапно дрожит. — Я повелеваю мёртвыми и ты должна мне ответить. Бальтазар ещё долго, терпеливо слушает бессодержательное препирательство, прежде чем вмешаться. — Магнолия, слушайте сюда, прошу. Пока вы не ответите на вопросы моего ученика, вы останетесь с нами здесь. Этого не избежать. Потом я отпущу вас. Куда отпустить, куда вы хотите? — Жемчужная Княгиня, — рыдает дух, — в ней вечность красоты… Молю вас, обратно к ней, я не могу больше это терпеть! — Я знаю, что вы чувствуете, поверьте, я хорошо знаю, — Бальтазар ткёт свое гипнотическое покрывало из печали, непоколебимости и нежности. Медитации и молитвы пошли ему на пользу. — Ещё немного нужно потерпеть, а потом вечность в вашем распоряжении. Что ещё хотите знать, Родерик? — Мёртвые умеют врать? — Нет, — отвечает Магнолия, а Бальтазар дополняет: — Но могут недоговаривать. — Ты встретилась с кем-то родным там? — Да. Учитель вновь вмешивается с уточнениями: — Кроме самой Жемчужной. — С дочкой… — А казалась молоденькой, — коварно усмехается Родерик, — за обман служить будешь мне всю свою вечность. — Вы не можете! С месячной дочкой! С месячной, смилуйтесь! Да, я убила её сама, простите меня, простите… Этого Бальтазар и боялся. Он с гневной утроенной силой отталкивает Родерика: — Это вы простите моего неразумного ученика, почтенная Магнолия. А прежде всего — меня, за то, что подпустил его к вам. Даю слово некроманта, слово жреца Матери Червей, вы никогда больше не услышите ни его, ни меня, — Бальтазар отправляет душу восвояси. Безразлично бросает в угол, куда отлетел Родерик: — Прокляну. После он стоит неподвижно, как статуя, прислонившись к стене и прикрыв глаза рукой. — Проклинайте же, наставник, я ещё здесь и всё так же вам предан, — Родерик наконец решился подойти. — И ещё я должен вам напомнить, что мне пора бы дать по голове. Давайте уже закончим с этим, я ненавижу оттягивать неприятные дела. — А я ненавижу глумление над мёртвыми, — Бальтазар словно с неохотой, но неслабо стучит по непутевой голове посохом. Галочка за дисциплину и минус одна за неуважение. — Не терплю разврата и пошлятины на рабочем месте, — продолжает он выдавать тумаки с каждым упрёком. — Где тот джентльмен, который меня встречал в воротах этого поместья? Почему я вместо него вижу неотесанного орка?! Я не нанимался орка обучать, а вот проучу с удовольствием! Проклинать пока не стану, слишком зелёный, рассыплетесь, — некромант наконец опускает посох. — Но это последняя моя снисходительность. Вместо костных мозгов, свечек и всех прочих червей две недели читаете учебники по этикету. — Уяснил, — Родерик кланяется и лишь затем берётся обеими руками за голову. — Позвольте записать. — Погодите, — Бальтазар отнимает от головы его левую руку. — Не откладываем же ничего неприятного. Он смыкает свои длинные узловатые пальцы вокруг запястья ученика на неуловимую долю секунды, тот не успевает даже крикнуть и заторможенно разглядывает полоску своей чёрной кожи, из-под которой сочится белая субстанция. — Теперь начинайте писать, — некромант зевает, прикрывая рот. — Я бы взглянул, даже в цирке грамотных орков не видел. Родерик быстро управляется с пометками в своём рыхлом блокноте. Руки у него точно никогда не трясутся. А вот голова, похоже, всё-таки болит, есть и на этом свете подобие справедливости. — Благодарю вас за науку, — вновь подаёт голос ученик. — Это потрясающе. — Для такой, знаете ли, науки не нужно было самого Голауду вычислять и через половину континента волочь, — скромничает Бальтазар, окончательно отбросивший своё ледяное величие. — Для этакой, с позволения сказать, науки достаточно всякого громилы, который умеет дубину держать. И с потрясающим вы перегнули, я увидел бы признаки сотрясения мозга… Куда направляетесь? Вам ещё бальзамировать тело, в гробу выспитесь. Я рассчитываю вас научить поднятию когда-нибудь. — А разве мы её не обеспокоим, подняв? — между делом интересуется Родерик, под чутким руководством Бальтазара проводящий вскрытие. — Немножко. Она не узнает, что это мы. Душа чувствует движения тела как фантомные, бывало у вас в дрёме, например, что будто бы руку подняли, а смотрите — и она всё там же лежит? Вот на том же уровне. Кстати, пока этикет изучаете — заодно некроз практикуйте сами, хоть с конём, хоть с ослом… Попадётся белый кот, особенно мелкопакостный такой, противный — не пропускайте. Ученик исхитряется одновременно кивать как заведенный и выгребать из трупа масляно желтеющие горсти подкожного жира, чтобы отход этот не мешал разбирать тело дальше. — Вы задали мне два вопроса, когда… Вбивали в меня благоразумие, — ухмыляется он, на этот раз по-доброму. — На них один ответ. Пока вы тут в уединении яды варили или чем-то ещё, несомненно полезным, занимались — у нас с Магнолией успела сложиться определённая манера общения. Грубоватая, да. Но обоим приятная! Поэтому я с отдельной душой её говорил так же, как с полной комплектацией. — Она вам сказала очень важную вещь, — Бальтазар грозит Родерику пальцем, после чего собирает в колбу вновь проступившую из чёрных рытвин жидкость, почти прозрачную слезу гниющего мяса. Пригодится для экспериментальных ядов. — Помните это, «твой мир сделан из страдания». У меня и «Свеча» на добрую четверть об этом, а она одной фразой… На черепушке своей её выдолбите или хотя бы на надгробии… Я хотел сказать, на спинке кроватки. Поэтому с мёртвыми и нужно поделикатнее. У них-то не из страдания. Они от него отвыкают сразу же. Привыкают к хорошему. У нас тут всё равно всё только на муке завязано, так чего бы и не помучить ближнего и не помучиться самому, если так и этак к одному сводится. А вот обманывать мёртвых, угрожать, хамить- последнее дело. Осклизлый желудок мёртвой мелко подрагивает в руках Родерика и затем в банке, куда тот его бережно опускает. Желудок словно вытрясает брезгливо из себя застрявшую пылинку жизни. — Я больше не буду, - Родерик запечатывает банку. — Вот и славно. Закончили, теперь и о смычках можно вспомнить… Да я не в том смысле, штаны наденьте, охальник! Музыкантов пригласить, а не к мёртвой шлюхе пристраиваться. Вам всё равно не понравится, поверьте на слово… пробовал. Музыкантов ждать приходится подольше, чем шлюху, их не так много на свете: профессия посложнее, а платят меньше. Хоть погода и не особо располагает, некромант с учеником смотрят на звёзды из сада, разлегшись в шезлонгах, внимая звукам виолончели. Бальтазар отмеряет свой почти мгновенно действующий яд на весу, в темноте, без каких-либо приборов, но Родерик без опаски глотает эти несколько капель. — Зачем мы вообще пьём вино? — спрашивает он вскоре изменившимся, хрипловатым и низким голосом. — А что ещё с ним делать? — Бальтазар отвечает, не отрываясь от дальнейшей возни со склянками. — Цветочки им поливать, или окна мыть? — Я про вашу так называемую отраву. Это словно вино, но лучше даже каркозианского чёрного. Это лучше всего, что существует, всего, что можно представить и что нельзя представить. — Это просто отсутствие боли, Родерик. Всего лишь, — Бальтазар выпивает свою порцию яда и расслабленно свешивает руки с шезлонга. — А вы ведь обещали научить поднимать нежить, — без особой тревоги медленно тянет ученик, заметивший, сколько отмерил себе учитель. — Вы хотели личом стать в сто лет, а сейчас вот уходите, не прощаясь. — Не дождётесь, меня половиной склянки не свалить. Меня и целой не свалить так, чтобы окончательно. Но я тогда мало пригоден был бы к общению. — Да, я слышал, что некоторые приучают себя понемногу, чтобы не стать жертвами отравителя. Никогда бы не подумал, что это приятно, а не только полезно. Но средств против боли множество, и ни одно не похоже на ваше, в чем тайна? — Лучшие из них убирают лишь физическую боль и только ту, к которой вы не привыкли. Им не по силам та, к которой тело приноровилось и уже не замечает, но чувствует. Не говоря уже о душевной боли и главной — экзистенциальной, о которой и знает-то не каждый, потому что признать её — значит усилить. Моё средство посильнее, но и оно избавляет не полностью. Вернее, полностью — только летальная доза. В этом и ответ на ваш невысказанный вопрос, почему бы не пить это вместо вина, да потому что яд есть яд, лакомый кусочек смерти. Без самоограничения станете принимать всё больше и больше, пока не перешагнёте свой личный пепельный горизонт, а на такое самоограничение хватает только воли мага. Вернее, даже её может не хватить, нужна воля мага, помноженная на мироощущение и знания некроманта. — Да и то лучший из некромантов докатился до смертельного для всех прочих количества, — смеётся Родерик, простой поддевкой показывая, что внимательно выслушал лекцию и даже понял. — В точку, друг мой, — отзывается Бальтазар хриплым смехом. — Я не лучший, я просто болтун, пишу больше других. Были, конечно, на потайных полках и туманные трактаты Латалассы, полные внезапных рифм, иносказаний и парадоксов. И сжатые, из одних практических руководств, но бесценные учебники Нехамы, и другие мастера ордена отметились. Кажется, Пепельный горизонт впереди планеты всей в благом деле производства запрещёнки. — Попробовав смерть на вкус, тянешься к ней во всех проявлениях, — Бальтазар подтверждает свое звание болтуна. — А ещё призраков очень хорошо начинаешь понимать, не теоретически: когда избавился на время от боли бытия, так потом она острее намного чувствуется. И это тоже не даёт отказаться от зелья. — Это да, про тягу к смерти и её нарастание, «Свеча за танатофила» — моя любимая из ваших книг, — Родерик ковыряет омертвевший слой кожи на своём запястье, удивляясь отсутствию неприятных ощущений. Другие-то ощущения, наоборот, усилились — ветерок, прохлада, даже просто провести ладонью по собственной щеке приятно. — Кстати, я ж теперь в пищу непригоден, — вспоминает он, когда полоска мертвечины отслаивается. — А мне, дураку, законы не писаны, — Бальтазар проворно срывает иссиня-черную плоть с руки ученика и жуёт, как резинку. — Для меня «Свеча» самая, простите за выражение, интимная. Про такое говорят «душу излить», последняя слеза моей печали. — Почему последняя, как вас понимать? И это вы сейчас мне «отлично» поставили, да? Двоечников не тащите же в рот. — Прямо и понимать, это не иносказание. Как дописал её, так с тех пор если и плачу — то только изредка, только от смеха. Пусть будет отлично, мне не жалко, про поведение помолчу. Для начала и правда выдающийся результат, но до применения с пользой далеко, вы часа два бы ковырялись, чтобы таким некрозом на тот свет отправить или хотя бы обезвредить кого-либо. Проще камнем по голове. Потом ещё отдельно на внутренних органах потренируетесь, потом уже через организм целиком. — Я правильно понимаю, что вы можете буквально убить одним прикосновением? — Родерик ёжится, передергивает плечами. — Задеть пальцем и в каждую клетку организма некрозу напустить? Даже зябко как-то, до мурашек. — В каждую совсем не обязательно, но могу и такой фокус показать, если интересно. Правда, это из меня всё вытянет, и даже из него немного, — Бальтазар приподнимает покоящийся на груди рогатый череп. — Или наоборот, всё из него и малость из меня, не суть. Согласен, ночь прохладная. — Давно, кстати, спросить хотел: что он у вас умеет вообще? А то всё только как дубину его используете, орк вы неотесанный. — Дубина и есть. Гораздо сподручнее бестолочь всякую гонять, чем простой палкой. А ещё удваивает всю энергию, то есть в ваших руках толку немножко будет, а в моих — измором один на один не взять. Разве только одна дама смогла бы, трёхсот с лишним лет от роду, но я с ней больше ссориться не хочу… Можно его ещё в землю врыть, и тогда прикроет куполом, насколько его хватит. А главное свойство — это подарок от моего наставника, на выпускной, так сказать, на прощание. Вам тоже подарю что-нибудь. Чайник, например, или конфетку. Родерик медлит с ответом. Бальтазар себе под нос напевает настолько мрачные строки, что его рот постепенно заполняется мелкими белёсыми червями. Он пытается подладить свои гробовдохновенные рулады под музыку, но получается очень плохо. На последнем издыхании мелодии он ловит руку Родерика и высвистывает струйку опарышей на его свежую рану, откуда недавно оторвал гнильцу. Черви выедят остатки гнилого, чтобы не было распространения, чтобы кожа и мышцы не переели смерти, которой они всегда жаждут. — Предпочёл бы чайник, — дождавшись окончания концерта, Родерик поднимается и отсчитывает деньги, чтобы наградить музыкантов. — Конфетки надолго не хватит, даже если её в землю зарыть. Сон после зелья неровный, ни крепким, ни поверхностным не назовёшь, фазы сна путаются с явью и меж собой. Например, если глаза закрыть — так и продолжаешь видеть потолок этот вычурный, ну лепнина неплоха, но золотые горошины на ней — тьфу, оторви и выбрось! А потом оказывается, что давно уже спишь, и горошины в мусорное ведро кидаешь, стоя вверх ногами. Хорошо хоть, подол не задирается. И всегда понимаешь, что спишь, но не всегда понятно, что бодрствуешь. В очередной раз открыв глаза, Бальтазар понимает, что никакого гороха на потолке и не было. А может, и был, но он его пообдирал в ядовитом сне. Да какая разница, когда такие звуки снизу доносятся. Спустившись на первый этаж, он так и не находит источника звуков. Словно из стен идёт водяной плеск, хор незнакомых голосов. Некромант зажигает шарик фиолетового света над головой и спускается в подвал. Мимо снова запертой лаборатории мутного мага, мимо длинных рядов бочек и бутылок. Звуки громче, тревожная песня отдаётся эхом, что-то будто бы выползает из воды и шлепает конечностями. Коридор, которого он раньше не видел, отделан зелёной крупной плиткой. Источник звуков уже за углом, за поворотом, к пению добавляется смех, ритмичные возгласы, из-за угла вырывается холодное сияние, рябь и колышущиеся тени. Бальтазар сворачивает решительным, бесшумным шагом, и наблюдает отвратительную картину. Шлюхи. Шлюх, из одежды на которых только серёжки, ожерелья и прочие погремушки, в круглом подвальном бассейне больше, чем воды. В самом центре его драгоценный ученик напивается голышом, хотя недавно недоумевал, зачем вообще нужно пить. Шалавы заводят похабную песню, на первом же куплете почти все сбиваются, путают одно матерное слово с другим, заводят заново ещё громче и конца этому не предвидится. — Все дружно нырнули, утопились и заткнулись, спать мешаете! — восклицает Бальтазар на предельной громкости и резко разворачивается, чтоб вернуться в постель. — В гробу выспитесь, — пожалуй, из всей бесконечности возможных фраз только одна эта могла его остановить. Лич всё тот же, его наставлявший, всякий раз иронизировал над подопечными, если заставал дрыхнущими. Говорил справедливо, что он живее всех живых, потому что живые ежесуточно лежат мёртвыми тушами. — А сейчас присоединяйтесь, — еле ворочает языком Родерик, — моё вино — ваше вино, мои шлюхи — ваши шлюхи. Что ни пожелается — всё уже оплачено. — Не в моём вкусе увеселения. Шумно и суетно. — Девки, слышали? Давайте пока без песен! И делаете всё, что скажет властелин Вер… Так как посох Бальтазара остался лежать рогами на подушке, затыкать ученика ему приходится ботинком. — Я останусь, но никаких откровенных разговоров. Всё потом, наедине, пока развлекайтесь, — обречённо вздыхает некромант, понимая, что если он прямо сейчас уйдёт — станет предметом обсуждения этой компании до утра, и неизвестно, до чего они могут договориться. Как бы не пришлось своими руками всех топить. Круглый бассейн в центре обрамлен четырьмя небольшими треугольными, в одном из которых Бальтазар и располагается с бутылкой, попивая понемногу из горла и отвернувшись от остальных. Две рыжие девки, словно с потолка свалившись, плюхаются рядом, лапают его за ноги и фамильярно спрашивают, чего хочется. Он велит принести ещё бутылку и убираться ко всем червям. С Родериком говорить совершенно не хочется, поэтому Бальтазар почти наугад выхватывает из буйствующей компании невысокую брюнетку и возвращается, сжимая её предплечье костистым браслетом своих пальцев, в треугольную ванну, где оставил бутылку. Там как раз удобно сидеть вдвоём, троим уже было бы немного тесновато. Еле тёплая вода доходит до груди, если сесть на уступ вдоль всего мраморного бортика. Шалава представляется Астрой, чем моментально поднимает ему настроение: -Так вы из того же каталога, что Магнолия! Знакомы? — Имя знакомое, возможно, виделись пару раз. — Я не обижусь, если скучаете в моей компании. Просто вернитесь обратно и пришлите вместо себя любую, кроме рыжих. Женщина улыбается, глядя ему в глаза: — Стальные руки, чугунный взгляд, серебряные кудри. Где-то здесь ещё должны быть золотое сердце и титановый стержень. Как я могу уйти, когда рядом сокровище? Комплимент на грани пошлости, но всё ещё изысканный и явно не дежурный. А это точно она полчаса назад распевала куплеты, от которых многое повидавший Бальтазар едва не упал в обморок, подобно столичной напудренной малолетке? — Я к чему про Магнолию, думаю в её честь назвать особый сорт колбасы, а потом, если дело пойдёт, и целую мясную лавку. Хотите вина? Мне хватит уже. — Вы, значит, деловой партнёр господина Родерика? — Астра забирает протянутую бутылку, но отпивает совсем немного и отставляет её подальше. — У вас любое дело пойдёт с такой-то хваткой. Если можно, сожмите мне снова руку так же сильно. Очень нравятся ваши пальцы, не могла промолчать. Бальтазар берет её за оба тоненьких запястья, придавливает большими пальцами бьющиеся жилки. В холодном тусклом свете её глаза блестят зелёным, но цвет может быть и другим, толком не разглядеть. — Ага, деловой, как же. Знаете, Астра, я всю жизнь имею дело с загадками. Ум заточен под них, разгадал тысячи и ещё столько же уже на очереди. Но до седин дожил, а одну загадку все не решу: то ли при виде меня особы женского пола вдруг начинают тяготеть к веревкам, оковам и прочим ограничениям, то ли это я ненамеренно завожу знакомства с такими, кого постоянно на это дело тянет. Вот вы из каких, всегда тянуло или только со мной? У Астры щеки делаются пухлыми, когда она смеётся. — Только с вами, раньше не замечала за собой. Неужели вам это неприятно? — Нет, что вы, в этом есть своя прелесть. Но любопытно же, почему такие реакции на меня? — Я знаю ответ на загадку всей вашей жизни. Но что вы мне взамен предложите? Только не деньгами, это так банально. — Тоже решу какую-нибудь загадку для вас. Ну или познакомлю ещё ближе со своими пальцами, — Бальтазар подмигивает. — Выбирайте. Она запрокидывает голову, отбрасывая мокрые волосы за спину, асимметрично шевеля плечами. — Это слишком лёгкий выбор. Кто-то сзади, сумасбродно хохоча, окатывает водой их обоих и заодно сложенную рядом на мраморном полу пижаму Бальтазара. Для чего эти пьяные женщины приволокли сюда тазики, это ж не баня? И куда дели своё шмотьё все остальные? Бывают тайны, которые совсем не хочется раскрывать, и эти две — как раз из таких. Астра, не обратив внимания на дурацкую шутку, поясняет: — Первое из ваших предложений весьма привлекательно, а второе относится к тем, от которых отказаться невозможно. Поэтому лёгкий. Но, может быть, в более спокойной обстановке? Песни, от которых завянут любые хоть сколько-то приличные уши, уже возобновились, поэтому уточнение насчёт спокойствия более чем уместно. Спросить бы, ЧЕМ дамочки делают с собаками то, что воспевают. Но они ведь перечислять начнут, а у Бальтазара уши поприличнее любой другой его части. Всё-таки единственная унаследованная от деда-эльфа внешняя черта. Как бы не отвалились из-за того, что он рискует услышать, а то ведь одно из ушей тогда уже по второму разу нужно будет обратно… присобачивать. — Верно, мэм, приглашаю присесть или прилечь в моей спальне. А то здесь мы можем узнать секреты, которые лучше не знать. По пути, уже на лестнице, Астра выполняет свою часть сделки: — Они просто опасаются улететь, пока вы рядом. Потому и нужно, чтоб привязали или хотя бы держали покрепче.