Окно Овертона

      Он не хотел осознавать реальность происходящего. Чудовище, плечи и грудь которого были увешаны бусами из золота и беличьих черепов, стояло так близко, что с легкостью могло дотянуться до него языком. Глеб крепко зажмурился, пытаясь побороть образ жуткого демона, намертво застывшего в мозге. И ничего не слышал, кроме непрекращающегося животного стона, исходившего из его собственного горла, когда ведьма протянула к нему свои когтистые пальцы. — Лежи, не шевелись, — спокойным, но твёрдым голосом произнес Сурков и неожиданно заговорил на каком-то странном наречии: ABLANATHANALBA BLANATHANALB LANATHANAL ANATHANA NATHAN ATHA TH…       Вдруг кто-то выпил часть света, падавшего на лицо лунно-рогатой. Вращающаяся багровая тьма под ее веками еле заметно предательски померкла, и бесовка резко повернула голову к заклинателю, который медленно встал с кровати и уже приготовился отразить атаку. В молниеносном броске рогатая вцепилась зубами в его правую руку, от чего физически сильного Суркова сразу развернуло спиной вперед. Он попытался вырваться и применить удушающий приём, но тщетно — тварь вцепилась в него мёртвой хваткой. Теперь он крутился волчком и в отчаянии пытался достать оружие, лежавшее в стеклянной полке. — Глеб! Пистолет! — выкрикнул Владислав с маниакальным бешенством, и по закоулкам оглушенного сознания музыканта прокатилось пронзительное гулкое эхо.       Самойлов не мог пошевелиться. Зрелище, представившее пред ним, заставило застыть кровь в жилах. Полуобнаженный Сурков душил голыми руками рогатого демона из ночного кошмара точно египетский бог Онурис зазевавшуюся зверушку. Его глаза горели животной страстью, рот по-кобелиному скалился, рельефный пресс сокращался в такт гулкому дыханию, с висков и шеи стекали на грудь капельки пота, а окровавленные руки тянулись к ставшему беззащитным телу ведьмы. Из ее тёмных кос выбились непослушные пряди. Бесовка хватала ртом воздух как рыба, вытащенная из воды. Кожа на её лице побагровела и покрылась волдырями, на шее синими жгутами вздулись сосуды, ноздри словно распухли, глаза на выкате — ярость переполняла все её естество, и рогатая с новой силой кинулись на противника. Глеба бросило в жар. По телу пробежала мелкая дрожь. Сердце бешено колотилось. Низ живота скрутило. Противоречивые чувства, обуявшие его ночью, возвращались с новой силой. Парализующий страх душил и не давал вдохнуть полной грудью. И вместе с тем вид нагого, хоть и ненавистного любовника, сражавшегося так неистово за его жизнь, возбуждал непомерно. В оцепенении, он взглядом оглаживал каждый напрягшийся мускул, задерживаясь на проступивших на шее венах, на том, как перекатывается при каждом вздохе кадык, как трапециевидные мышцы, почти лопаясь, упруго натягиваются при каждом движении. В памяти мелькали картинки, а бедра снова жгло ощущение этих сильных рук на коже. И язык… — Быстрее, мать твою! — настойчиво закричал Владислав.       Словно выйдя из транса, Глеб рванулся вперед, прикрывая увеличившееся естество, но, потеряв равновесие, скатился на ковер и, запутавшись ногой в одеяле, эффектно отлетел к стене, где страстно поцеловал плинтус. Ценой нечеловеческого усилия неуклюжий он поднялся на ноги, наконец, схватил пистолет, вытянул из кобуры и тут же уронил его на каменный пол. Грянул выстрел. Безжизненное тело с глухим ударом опустилось на ковер. Пуля вошла прямо в сердце демона и вышла через лопатку. — Никогда не надо нарушать инструкции по технике безопасности при обращении с оружием! Во-первых, «Макаров» должен крепиться к кобуре специальным ремешком. И, во-вторых, нельзя заранее снимать пистолет с предохранителя, — бесстрастно отчеканил Сурков, поднимая оружие. — Что это за пиздец?! — Глеб выглядел обескураженным и даже жалким. — Объясни, что за хуйня творится?! — Нет это ты мне объясни! Нахрена, мразь, нахрена ты её сюда вызвал?! — Я?! — вспыхнул Глеб. Взгляд Суркова прожег его насквозь. — Нет, я! — хмыкнул Владислав. — Надо же, насквозь прокусила, безмозглая тварь! — разглядывая зияющую рваную рану, удивился он и быстро замотал руку своей светлой шелковой рубашкой, которая тот час же сделалась алой. — Но, судя по всему, тебе понравилось… — он кивнул и похотливым взглядом указал на набухшую плоть. — Однако, я вовсе не этого от тебя хотел! Ничтожество! — в нем клокотал гнев. Не в силах сдержаться, он сорвал с ведьмы кулон и кинул его Глебу. — На, твой трофей! Амулет, сделанный из желудей Валонийского дуба. А теперь катись отсюда в жопу, пока самому по хребту не перепало! — Если бы мне дали закрыть глаза, а потом… когда я бы их открыл, тебя бы уже не было здесь… ты исчез… — Самойлова охватило странное желание свернуться в клубок, словно бы вокруг была не замусоренная чужая действительность, а поле боя — война. — Такие люди, как я, не исчезают, Глеб. Это не мой стиль, — ответил Сурков бесстрастным баритоном, наполненным презрением ко всему окружающему.       Глеб сдернул с кровати одеяло и, завернувшись в него как в тогу, шагнул к выходу: — Дверь не открывается! Мы в ловушке! — Толкай, а не тяни, придурь! — подсказал Сурков.       Глеб быстро покинул спальню. Не смотри, что станет со мной, на счёт три после команды пли…       Напевая, Владислав зажёг черную свечу и нарисовал на полу густой ведьминой кровью магический треугольник. Как только приготовления были завершены, он стал у начавшего розоветь трупа рогатой, читая заклинание: Revertatur cinis ad fontem aquarum viventium, et fiat terra fructificans, et germinit arborem vita per tria nomina, quae sunt NETSAH, HOD et IESOD in principio et in fine, per alpha et omega sunt in spiritu AZOTH. Amen.*       Синевато-лиловые пятна появились сначала на одной щеке бесовки, потом на другой, и вот уже вся кожа её приобрела угольно-графитный цвет и вскоре рассыпалась в прах. Ведьма навсегда растворилась, оставив после себя слабые миазмы тления, привкус потустороннего ужаса и горку пепла. Золу эту Владислав засыпал в пузырек с широким горлышком, тщательно закупорил и поместил на хранение в шкаф.       Глеб закурил тонкую сигарету, и воздух наполнился терпким запахом корицы. Уже начало светать, и на юге, куда он смотрел, полыхало яркое сине-зелёное пламя рассвета. С противоположной стороны стояли тучи, полные ядовитого дождя. Оттуда вспыхивала молния или что-то похожее на нее и слышался дальний гром. Он прислушивался к равномерно падающим с крыши каплям отравленного ливня, смотрел на знакомый ему треугольник звезд, виднеющийся из окна, и на проходящий в середине его ветвящийся Млечный Путь. При каждой вспышке молнии не только край галактики, но и яркие звезды исчезали, а как только она потухала, как будто брошенные какой-то меткой рукой, опять появлялись на тех же местах. Он лежал на неудобном для отдыха диване в гостиной, голова была тяжёлая, и, не смотря на дискомфорт и треволнения минувшего дня, его клонило в сон. Веки сомкнулись, Глеб погрузился в дрему, но маленький осколок его духа — любопытство — как будто остался вне его спящего разума. Музыкант ощущал себя прямоугольной плоскостью, находящейся между двух других плоскостей, примерно как в учебнике геометрии. — Глеб… Глеб… — сначала он услышал знакомый голос, а потом появлялся расплывчатый образ девушки. Он продолжал рассматривать изображение, пока возникший «набросок» не приобрел очертания Стаси. Образ не был четким, это был лишь контур, но черты ее лица были вполне различимы, — я укажу тебе путь… смотри внимательно и запоминай… — разноцветный туман, расплылся пред его взором. Отчетливой картинки не появилось, замелькал какой-то будто бы совсем бессвязный хаос. Люди, зажатые между бесконечными рядами ветхих стен в лабиринте улиц с пыльными витринами брели по зачумленному городу в плену у токсичного неба. Наконец, музыкант устал от этого зрелища и повернулся в другую сторону. Перед ним теперь стоял пустой дом, к которому сквозь цветное марево двигалась девушка в чёрном плаще. Когда она подошла к двери, из-под плаща показались ее белые руки, такие прекрасные, что на Земле, казалось, стало светлее. — Сегодня в три часа дня я жду тебя здесь, — произнесла Стася, после чего ведение померкло и исчезло.

***

      Утро окутало Глеба приятным теплом, в воздухе ощущался божественный аромат кофе и запах печёных булочек. Со времени, когда он в последний раз ел, прошло уже много часов, и голод становился непереносимым. Поэтому, заставив замолчать уязвлённое самолюбие и задетую гордость, артист забежал в спальню, стараясь не смотреть по сторонам, сгреб в кучу разбросанную на полу одежду и рысью припустил на кухню. Но не дойдя, остановился, инстинктивно шарахнувшись в сторону, услышав разговор Суркова с неизвестным абонентом. — Потерпи! Этот долбоеб опять выпендривается. Делает вид, что не понимает, чего от него хотят! Да нет, я улажу, в первый раз что ли? А как ты хотел?! Звезда капризна. Ну попиздит и перестанет. Трахну его как следует. Запоет! Еще как запоет! Да, самому смешно, остренький каламбур! Ну кто ж знал, что этот красивый подонок таким даром обладает! Не даром не дал тебе его тогда пристрелить! Что-то я сегодня в ударе. Эмпедокл, не иначе. В одном он прав: имели бы мы хуй без масла, если б не его песенки и сладенький голосочек! Да, он безумец. Но безумцы меняют мир. Безумец Наполеон, безумец Брут, безумец Христос… Все. Давай, до встречи, — Владислав спрятал прозрачный как стекло смартфон в карман, положил на горячий хрустящий хлеб порезанный сыр, и, наблюдая, как тонкий ломтик плавится, стекая по пухлой корочке, вполголоса произнес: — Хватит подслушивать, иди завтракать пока все не остыло! — Очень надо. Я не привык подслушивать секретные разговоры высокопоставленных лиц, — густо покраснев, парировал Самойлов и загремел отодвигаемым стулом. По неправильно застёгнутой рубашке было видно, что он одевался на ходу. — Труднее всего начать, а дальше будет легче.       Самойлов взглянул на элегантно украшенный рыжими календулами столик, на котором были сервированы лёгкие закуски, а в ведёрке со льдом охлаждалось явно что-то алкогольное. Оно было очень кстати, так как в воздухе висела какая-то неловкость, натянутость. Несмотря на это Владислав вел себя очень естественно и непринуждённо, о происшедшем ночью свидетельствовала лишь плотно забинтованная правая ладонь. На нем был отлично сидевший темно-синий костюм, белая рубашка и галстук из атласной ткани в тон пиджаку.       Прежде чем заговорить, Глеб внимательно осмотрел чисто выбритые щеки Суркова, чёрные волнистые волосы, зачесанные назад, волевой подбородок и строгую линию рта. — Что тебе от меня надо? — Мне надо, Глеб, чтобы ты заставил их верить в мою идеологию! — Сурков ответил быстро, точно ждал подобного вопроса. — Сам же понимаешь, ни один мало-мальски думающий человек никогда добровольно за нами не пойдет! А они все вон сердобольные стали. Жалеют мутантов. Равенства хотят. Чтобы мир во всем мире… тьфу! Чтобы все делить поровну. С каждого — по способностям, каждому — по труду, жрачку — всем! В рот ебал я их всех кормить! Сирых и убогих надо сжигать! Самим жрать нечего! — Я и смотрю, вчерашняя икра кончилась… Сдохнешь, поди, с голоду-то без икры?! — Глеб задрал голову и почесал щетину, поджимая губы к носу. Голубые глаза сощурились. — Не ерничай! Не я один осетровых люблю! Брагу, небось, из трущоб тоже не станешь пить, а? А мясо тамошнее? Давай, я тебе принесу, хочешь?! Станешь морфом, я ж тебя первый и придушу! — Хочешь сказать, это все законно: мучить и убивать людей, ставить над ними опыты? — лениво ковыряя вилкой яичницу с беконом, поинтересовался Глеб. — Я выше закона, — сообщил Сурков. — Да и они не люди. Подопытные крысы… — А кто же я для тебя? Тоже подопытный кролик? — Ты? Ты моя любимая игрушка! — Черта с два! — С чего это вдруг? — Ну, видимо, я сломался. — Видимо. И тебя следует наказать, — на губах Владислава заиграла плотоядная улыбка. — А Вадик? — как бы между прочим спросил Самойлов, отведя взгляд в сторону, чтобы гипноз Суркова не возымел на него действия. — Вадик? — брови Владислава скорбно поднялись, улыбка ушла с лица, а глаза начали льдисто поблёскивать. — Твой так называемый брат — гуманист-декабрист. Хочет освобождать крестьян-мутантов без земли. — он усмехнулся снисходительной ухмылкой профессионала. — Борец за высокие идеалы, защитник чести. Но знаешь, чего недостает в его деятельности? У него вынуты главные гуманистические составляющие — либералы любили свою родину, а он любит лишь себя и свою надуманную значимость. Мифологема — вот его амплуа. Мечтатели-идеалисты больным детям книжки должны читать, а не революции делать. — Мифологема… — повторил Глеб. Эта информация заставила его задуматься. — Патриотическое бесстыдство Вадима Самойлова достигло такого уровня, что он не чует под собой реальности. Наш декабрист мечтает о признании мутантов равными нам, чтобы люди и мутанты имели одну историческую судьбу, — продолжил Сурков. — То есть у нас историческая судьба и у мутантов историческая судьба. И они должны совпадать — об этом мечтает твой брат. Чтобы мутанты были не только определены как стоящие с людьми на одной эволюционной ступени, но и имели такие же права. Помнишь, как у Льва Толстого Наташа Ростова, попав первый раз в деревню, вдруг пускается танцевать русский танец? Толстой удивительно это чувствовал. Когда она начинает танцевать русское, из неё, из каждой клеточки её тела, из каждого её лимфоцита и эритроцита выходит что-то русское по природе её, понимаешь? А у Вадима это чувство волне деградировавшее. Это как Наташенька Ростова, только наоборот. Это невозможно имитировать! Паскудство прёт из него, из каждой поры, он дышит паскудством, он дышит пошлятиной. Он прекрасен в этом и собрал таких же, в своём «СДК», в котором все друг друга знают, помнят и любят… — он вдруг мотнул головой, словно отгоняя какие-то мысли, и посмотрел на часы. — СДК? — удивился Глеб, . — Это же. — «Сподвижники демократического культа», — растолковал Сурков, — сектанты недоделанные. — Боженька ты мой! — вздохнул Глеб. — И тут поебота какая-то… — Ещё какая, — согласился Сурков. — Зря ты мне это все рассказываешь. Я ничего не знаю о прошлом и в твоём пересказе слышать о нем не хочу! — в серо-голубых глазах Глеба появился тревожный блеск, который угасал под плотными веками, чтобы через мгновение вспыхнуть в расширенных от волнения зрачках. — Невежество — не аргумент. Хотя это даже хорошо, что ты ничего не помнишь. Сейчас важно не то, где эпохи похожи, а то, где эпохи различаются. Мы живём уже в другой вселенной. Но не надо забывать, что у русских даже прошлое не предсказуемо, — философски подметил Владислав. Он залпом допил кофе, в котором коньяк откровенно доминировал, и подошёл к Глебу, украдкой наблюдавшему за ним из-под опущенных ресниц.— Милый, я бы с удовольствием, но я уже опаздываю, — торопливо шепнул он. — Ты сделаешь все, что я велю? — вдруг склонившись к запрокинутому лицу музыканта, впился в губы таким поцелуем, что тот перестал дышать, застонал, забился, но Сурков схватил его за плечи и придержал. Мягкая тёплая струя пролилась сквозь поры, и через мгновение Глеб почувствовал, как легчайший сладкий дурман коснулся его кожи и языка. От Владислава исходил такой-то невообразимо молодой запах, и все вокруг было пропитано им насквозь. Когда он, наконец, оторвался, рот его был в крови — так сильно он искусал губы любовника. — Не придумывай себе ад, Глеб, — велел он, распрямляясь, — слышишь? — и, алчно облизав окровавленные губы, и подтерев пальцем тонкую алую струйку, бежавшую по подбородку, стремительно вышел вон, хлопнув дверью. Глеб с усилием перевел дух и безвольно согнулся, уткнувшись лбом в стол. Его начала бить мелкая дрожь, а в паху вдруг стало горячо и мокро.