… Благой ли дух ты, или ангел зла, Дыханье рая, ада ль дуновенье, К вреду иль к пользе помыслы твои… (У. Шекспир)
***
— А есть реакция хоть на какие-то тесты? — Вадим смотрел на медсестру подозрительно и обеспокоенно, его глаза тревожно следили за тем, как меняется выражение ее лица. — Нет, реакции нет, пока что нужно ждать, — ответила пожилая женщина в синей спецодежде. — Бывает, люди начинают говорить, находясь в коме очень долгое время. — Он не в коме, — упрямо возразил Вадим, — но я не знаю где он, и врачи не знают, что им делать. Они просто сдались. Кажется, что Вселенная проверяет Глеба, ждет, когда он сломается… — Хм. Значит Вселенная не на того напала, — улыбка, которой медсестра попыталась подбодрить Вадима, выглядела натянутой. — Я как-то давно читала в газете статью о том, что одна девушка в коме увидела себя героиней одной интересной истории, потом написала книгу и стала известна и богата. Может, и с Вашим братом будет так же.***
Глеб вернулся в квартиру Суркова как партизан вступает во вражеский город. Успокаивая себя тем, что боевая деятельность лазутчиков на коммуникациях противника всегда являлась важнейшим фактором победы с первых дней войны, хотя исторически силы приверженцев всегда были орудием более слабой в военном отношении стороны. Наскоро сбросив одежду, пропитанную токсичными осадками, он забрался под душ и отвернул краны до упора. Тугая струя с нахлестом стегала по уставшему телу. Когда он одевался, кожа его скрипела как офицерская портупея. Освежившись, вышел в гостиную с полотенцем, продолжая вытирать свою вихрастую голову и не сразу заметил домработницу. Пухленькая, светловолосая, расчесанная на прямой пробор женщина с большими тревожными глазами, в которых притаились неисчезающий страх перед хозяином и его молитвенное обожание, робко ждала его указаний. Будто застеснявшись неожиданного внимания, Самойлов прикрыл зардевшиеся румянцем щеки тенью длинных как стрелы ресниц. Чтобы снять неловкость, женщина незамедлительно предложила приготовить аперитив. Отталкивая трубочкой ягоду вишни в коктейле, Глеб решил, что теперь должен быть дерзок и стремителен, как внезапный удар копьём, и грех не воспользоваться возможностью исподволь осмотреться во владениях врага. Апартаменты оказались большими и довольно уютными, с дорогостоящим ремонтом. Он уже видел роскошный кабинет Суркова с библиотекой и столовую с буфетом, где сверкал хрусталь, белел фарфор, отливал золотом уникальный сервиз Великого князя Константина Николаевича, изготовленный к его свадьбе. Свое жилище Сурков обставил так, что можно было подумать скорее о богатом музее, где предметы выставлены на показ посетителям, чем о частной квартире. Стены в основном были покрыты терралитом — мраморной крошкой, а французские натяжные потолки местами уступали место зеркальным. Они ещё больше увеличивали площадь элитного жилья и создавали иллюзию двух этажей, отражаясь в ламинированном паркете. Повсюду стояли похожие на танцующее облако каллы, пахло свежестью холодных только что срезанных цветов. Пока шел по коридору, заглядывал в комнаты мельком и везде видел какие-то вазы, картины, статуэтки и прочие старинные предметы. В гостиной с наслаждением открыл бар, где сияло скопление бутылок, — коньяки, виски, мартини, сухие итальянские вина. «Наверное, это все стоит уйму денег, — подумал рокер, двигаясь дальше, и вдруг замер от неожиданности, оказавшись на пороге домашней музыкальной студии с полным набором инструментов. Глеб инстинктивно шагнул внутрь, плотно закрыл дверь, с интересом осматриваясь. В комнате было просторно, тихо, пахло сладкими мебельными лаками. Интерактивные клавишные рабочие станции, синтезаторы аналогового моделирования, цифровые фортепиано, контрольные мониторы, микшеры, компьютеры, микрофоны, наушники — здесь было все как для полного и законченного написания композиции, так и для «живых» выступлений, профессионального артиста. Повздыхав у компьютера, Глеб так и не дерзнул прикоснуться к его манящим клавишам, а затем долго и со знанием дела изучал нечто похожее на распределительный щит. Краем глаза отметив, что весь интерьер помещения решал задачи не только рабочего порядка. Чуть левее окна возвышался деревянный подиум с различными фиксаторами. В сторонке лежал блестящий, в кожаных складках, напоминавший бегемота мат, а также сдвоенные и строенные верёвки похожие, на клубки гадюк в разгар брачного сезона, когда змеи начинают спариваться. На стенах висели картины — пособия по художественному связыванию. Они показывали на примере обнаженного молодого мужчины, как с помощью веревки безопасно и, главное, красиво обездвижить человека, но при этом не повредить кожу и не перетянуть никакие органы. Художник искусно изобразил специальные узлы и петли, затянутые на чувственном юноше. Вожделенно смотрящий вверх, абсолютно нагой, он изображал саму покорность, в то время как доминант кормил его оксидно-красными дышащими соком плодами. — БДСМ-студия «Клюква» — хмыкнул Глеб. Несколько возбужденный созерцанием эротических полотен, он перевёл взгляд на полку из светлого дерева, по цвету похожего на мёд. На ней аккуратными рядами возвышались полдюжины старинных музыкальных шкатулок с фигурками фарфоровых балерин на крышках. Артист улыбнулся, взял в руки одну из вещиц и покрутил заводное колёсико. Воздушное пространство замерло в напряжении, зазвеневшем невидимой струной, а маленькая танцовщица медленно кружилась по глянцевым подмосткам ларца.***
— Магистральные трогать нельзя, они нужны для дополнительных инвестиций в Бастер, ты пока сними все с SZSE и переведи в JPX. Нет, уже открылись, и цены на палладий по-прежнему радуют всех несмотря на то, что многие рассматривают его как инвестиционный пузырь. Подожди, а кто тебе сказал, что закрылись? Вот оно что… У этого черту, ладонка на вороту! Хорошо бы он улетел на Луну! Так, дальше, нужно почистить счета Deutsche Börse, чтобы ублюдкам из LSE не к чему было прикопаться. Перевод не свети, в понедельник перекинешь обратно, ты меня слушаешь? Я тебе все цифры уже скинул. Алик, хватит мальчика из себя ломать, сделай, что я сказал, а потом отзвонись. Это хороший кунштюк, * мы такие суммы заработаем, что у тебя волосы на голове без парикмахера завьются! Да, и не тушуйся там, почаще говори хорошо о себе. Источник забывается информация остаётся. Давай, на связи. — Изыди, сатана! — вырвалось у Глеба, когда Сурков, завершив телефонный разговор с брокером, заглянул в студию и вопросительно поднял свои нежные пушистые, почти девичьи брови. Его круглые кошачьи глаза с зеленоватым отливом загорелись наивной радостью, начали вдохновенно сиять, когда он увидел Самойлова, развалившегося на ампирном диване в позе мадам Рекамье и что-то внимательно изучавшего в электронных гаджетах. — Мне всегда нравилось, как меня представляют, в плаще и с косой, — подходя ближе заявил он. — Но в реальности я выгляжу гораздо прозаичней. — Я бы тебя изобразил с головой священного оленя на блюде, — не отрываясь от экрана, ответил Глеб. В одной руке он держал лессирующий смартфон, а в другой тонкий как плёнка гибкий планшет. — У меня такая работа, Глеб, — пояснил Владислав, снимая галстук, — я вижу в людях самое лучшее и самое худшее. Я вижу их уродство и красоту и не понимаю, как в них может быть и то, и другое. А если тебе нравится греческая мифология, темы, связанные с грехом, долгом и искуплением, то, может, напишешь по этим мотивам песню? — Возможно, я бы и хотел сочинять по твоей указке, но не могу засунуть голову в задницу, — спокойно сообщил Глеб и, заметив, что Владислава раздражают шевеленья его пальцев и звук нажатия на экран, чуть улыбнулся. — Так… пароль… Забыли… Отправить ещё раз… Хо-хо! Вот это я молодец как солёный огурец! Сам бы никогда не догадался… — воскликнул он с шальной весёлостью, шаловливым младенчеством, которое ему очень шло. Сурков сел на ручку дивана, которой касалась Глебова макушка, и, слегка прикоснувшись к серебряной кипени его волос, произнёс: — Ты сегодня похож на жёсткий садовый василек. Ощетинившийся на Мир колючим оцветием. Хочешь, я подарю тебе золотой гребень с оленями из собрания скифского золота, чтобы ты мог закалывать им свои кудри и недоброжелателей? Да убери ты эти погремушки к чертовой бабушке! — он откинул в сторону цифровые устройства, достал из пиджака, завёл и положил на живот музыканта маленькую коробку. — Ещё одна балерина? — Глеб изобразил на лице детский каприз, так хорошо знакомый Владиславу. — Эта отличается от остальных. — Интересно, чем? — Она живёт во сне. — Но она танцует, — Глеб делано удивился. — Она ещё сама не знает, что спит… — В параллельной вселенной люди просыпаются уставшими, а перед сном бодрые. А нет, в этой тоже, — Глеб нарочно коверкал букву Р, видя, как морщился при этом Сурков. — Как называется, когда лежишь, но хочется лежать ещё сильнее? — Продуктивная деградация, — Сурков стремительно поднялся и направился к выходу. — У меня жуткий стояк на тебя, малыш. Я хочу, чтобы мы вместе приняли ванну. — А я хочу полетать на Соколе Тысячелетия. — После ужина я покажу тебе один хороший фильм, со смыслом, — не обращая внимание на колкости любовника, анонсировал Владислав. — Книга интересней. — Чем фильм? — Чем ты, — Глеб цокнул языком, издав щелкающий звук, как будто во рту у него была ириска. Сурков раздраженно дернулся. — Какого черта ты щелкаешь? — воскликнул он. — Ты жук-щелкун или мутант? Если у тебя плохое настроение, то оно станет плохим у всех окружающих, — с мрачным удовлетворением констатировал Владислав. — Я не буду закрывать дверь. Надумаешь — приходи. Тебя ждёт сюрприз. — В гробу я видал твои сюрпризы… В сумерках замолкала музыкальная шкатулка. Последний звук её хрипло съехал вниз.***
Неслышно появилась служанка, она обходила комнаты, задвигая шторы и портьеры, осторожно ступая по толстому ковру. Женщина отлично знала, что молодой господин, предпочитал проводить большую часть дня лёжа на диване и не любил, чтобы его беспокоил хоть малейший шум. Сообщив, что в кабинете накрыт ужин, прислужница тут же исчезла. Чарующий аромат зажаренных гусей и перепелов, окруженных немыслимыми гарнирами, искушал Глеба. Идя на этот чудный запах, он уже представлял, как вино, густое и сладкое на вкус, сразу же вскружит ему голову, как только попадет на язык, но мечты его прервала картина, открывшаяся за чуть приоткрытой дверью… Владислав, откинувшись, лежал в ванне, окунувшись в её фаянсовую глубину с теплой хорошо фильтрованной водой, куда выдавил содержимое флакончика с мятным гелем. Его глаза были закрыты, темные длинные пряди влажны, а между средним и указательным пальцем левой руки дымилась сигара. Кровь стала чуть горячее, разнося зарождающиеся откровенно неприличные чувства по всему телу, в конце концов четко концентрируясь между бёдер. Самойлов тряхнул белоснежными кудрями, приводя себя в уже совсем другие чувства, концентрируясь на плотно засевшей и точащей изнутри уже много лет неприязни. Он вновь посмотрел на Суркова. Сквозь дым тот стал призрачным и серым. С интересом наблюдавшему за происходящим Глебу вдруг почудилось, как на овальном, правильном лице Суркова появился едва различимый второй центр, относительно которого тут же начали смещаться оси симметрии, превращая писаного красавца в отвратительное исчадие Ада. — Ты долго ль будешь за туманом скрываться, Русская звезда? ** — даже с закрытыми глазами Владислав чувствовал присутствие любовника. — Засни и утони! И дом сожги! — выкрикнул Глеб в щелку. Поспешно удаляясь, как будто его застали врасплох за чем-то недозволенным, он услышал разразившийся ему в спину грубый заливистый смех, постепенно переходивший в хриплый клекот, — так может смеяться мучитель, наслаждаясь страданиями несчастной жертвы. Дребезжаще зазвонил сотовый, лежащий на маленьком стеклянном столике, опорой которого служила бронзовая русалка. Нехотя перегнувшись через полукруглый бортик ванны, Сурков взял трубку и сказал: «Алло». — Добрый вечер, Владислав Юрьевич! Извините, что так поздно, но Вы сами просили звонить по важным делам даже во внеурочное время, — голос звонившего был изменен какой-то хитрой структурой голосовых связок и больше походил на мурлыканье большого кота. — Слушаю тебя. — Дело вот в чем, — урчал мужчина. — Выяснилось, что народ десятилетиями накапливал мусор, отходы бытовые. Мы-то раньше думали, что люди все поедают, и только сейчас возникло понимание что нет ведь… выбрасывают что-то! Сегодня Вас не было на совещании, а мы так и не пришли к консенсусу, что с этим делать. — Гм, — проблема показалась Суркову комичной, но решение пришло само собой, — а давайте снизим нормы основного снабжения продовольственными товарами. Тогда, может, и отходов меньше станет. Люди их начнут жрать и выкидывать будет нечего. — Но мы и так… — слова у мурлыкающего булькали в горле водой и не вырывались наружу. — А всех несогласных под нож, — прервал шипящие возражения Владислав. — Я же просил только по первостепенным вопросам звонить, а переработка всякой дряни к ним не относится. На днях решим. Приятных сновидений, — он отключил вызов, — чтоб тебе импичмент приснился, утилизатор хренов.***
Они остались вдвоем в полутёмном кабинете. Ровно горела лампа с матовым абажуром и платиновой каймой, в которую были врезаны пятиконечные звёзды. Спрятавшийся среди тисненных золотом томов Брокгауза и Эфрона пылевой жук, наигрывал свою монотонную мелодию. Ужинали в полном молчании. Владислав ухаживал за Глебом. Положил на его тарелку запеченную до золотистой корочки тушку красной рыбы. Подливал в бокал белое сухое вино, сам при этом почти ничего не ел. Самойлов с аппетитом уплетал свежую форель, ловко отделяя коралловую мякоть от хрупкого позвоночника. Хозяин дома поддел на вилку лакомый кусочек парной говядины, покрутил и положил обратно. Подозрения Милорадовича тревожили Владислава. Он представлял, как над головой Глеба движется зубчатая пила, погружается в кость. Как снимают свод черепа, и оголенный, лишенный защиты мозг пульсирует в страхе, боясь прикосновений отточенного железа. Как будто клубнично-кремовую жемчужину помещает он эту драгоценность в стеклянный сосуд и понимает, что сделать этот роковой шаг не может. Данное обстоятельство мучило его, создавало ощущение слабости, что сказывалось на его отношениях с другими Tyrannus, поделившими между собой государственную власть в Urbs 315. Сурков чувствовал шаткость своего положения, некую нарастающую деформацию, как в стальной конструкции, получившей слишком большую нагрузку, неуклонно расползаются едва заметные трещины. Не имея сил решиться положить голову любовника, сателлита *** и предателя на гильотину своей карьеры, он фактически признавал закат собственного правления. Сразу всплыло в памяти стихотворение, написанное им одиннадцать лет назад: усталость времени отличается от усталости стали тем что ведёт не к обрушенью мостов, а скорей к обмелению рек вот и стало нет не плохо мелко****. Владислав задумчиво взглянул на голый рыбий скелет с пучеглазой головой, обглоданный Глебом, хмыкнул и украсил узкий хребет листиком базилика и долькой лайма. —… С маленькой смертью встреча, — усмехнулся он, вытер губы салфеткой, резко глотнул вина, полез в карман и извлек крошечную антикварную бонбоньерку из блестящего камня. Золотая чеканка тернового шипа обвивала ее, а сверху, в самом центре, находился золотой круг в причудливых переплетениях. Там, в полости из речного перламутра хранились драгоценные капсулы, напоминающие алмазные россыпи, где в тончайших желатиновых оболочках были заключены живые запрограммированные организмы, полученные из ликвора мутантов. — Ты веришь в то, что можно облететь галактики, путешествовать в будущее и посетить исчезнувшие в древности царства, не вставая с места? — спросил Сурков. Его длинные изящные пальцы держали ларец в манере, которая навевала самые непозволительные фантазии. — Что? — Глеб не мог удержаться от мысли о том, что еще он мог делать этими руками. Чтобы отвлечься, он взял один из ломаных кусочков дыни и, опершись как римский император на подлокотник в виде египетских сфинксов, принялся есть. — В теплоту тел! В секс без секса? — продолжал Сурков. — Ты че, нормально же молчали, — Глеб нахохлился как галчонок под дождём. Сурков поднялся и медленно подошёл к любовнику. Его гибкое тело, облаченное в элегантный костюм, двигалось с грацией и плавностью бального танцора, будто он слышал неведомую другим музыку, и она определяла все его жесты. Взгляд его стал хищным и жестокими, с рыжей искрой. Но в следующее мгновение глаза, устремленные на Глеба, наполнялись угольной тьмой, и было невозможно понять, видят ли они перед собой реальность или отражают открывшуюся чернильную бездну. — Начинается, — Глеб вскочил, выпрямился во весь рост и приготовился к защите. — Давай сегодня поиграем в твои игрушки вместе? — Владислав секунду смотрел на Глеба, глаза в глаза, как будто переливал в него свою дрожащую бархатно-черную плазму, открыл бонбоньерка, и Самойлов замер в задумчивости, любуясь на то, как сверкают необычные леденцы, решая, какой из известных ему наркотиков это может быть. — «Болтушка»? — предположил тот, вспомнив химической раствор прозрачного цвета с характерным запахом фиалки. — За кого ты меня принимаешь? — Сурков презрительно скривился. — Я предлагаю экскурсионные маршруты в безвременье, а не по справочнику фармацевтики, — он намочил слюной мизинец и прилепил к пальцу одну из капсул. — Такого волшебства ты не пробовал никогда! — Не надо! Мне вчерашнего хватило! — испуганный артист попятился, но Сурков двинулся прямо на него. — Говорю же, это не наркотик, — и, немного понизив голос, добавил: — Сейчас мы соединимся с небесным царством и получим великие знания, — Владислав отправил кристаллик в рот и хитро улыбнулся. Улыбка была тягучей, недоброй. Глеба разбирало любопытство. Он по-детски вздохнул, вспыхнул, смутился, сказал: — Ни за что! — и… согласился. В один момент страстный поцелуй обжёг его и мгновенно согрел. Язык Владислава скользнул между его губ, ища упрямого соперника, начал ласкать. Ждал, когда растворится желатиновая оболочка, мембраны клеток освободят фиксированный в кристалле белок, и тот соединится с их кровью. Вкуса Глеб не почувствовал, но вдруг ощутил, как теменные кости стали таять и возникло чёрное прободение. Всем своими клетками, плотью, духом и разумом он устремился в этот портал. Ввинчивался в узкую червоточину, испытывая ужас и трепет. Нашел иглу Кощея, задержался на кончике бессмертия и, пролетев сквозь хрустальное ушко, сточив о выступы все свои телесные оболочки, невесомый, аморфный, он вырвался в беспредельный простор. Это было моментальное счастье: он узнал все, побывал везде, познал пространственно-временной континуум целиком. Откуда-то из неведомых глубин всплывали удивительные картины, яркие и завораживающие. Бешено белело солнце, пробивающееся сквозь прикрытые веки, слышался топот копыт антилоп, пытающихся уйти от погони. Он взирал с высоты на восковые, похожие на слоёный пирог пики Эвереста, упирающиеся в кобальтово-синий купол неба, и одновременно созерцал мшистые кочки, на которых вздымалась и шелестела жесткая осока в тропических джунглях Кинабалу, с иллюзорными, никем доселе не описанными существами, прячущимися в волнистых листьях асплениума. Разгуливал по дворцу, построенному Иродом Великим в городе Кесарии, пил персиковую водку с Понтием Пилатом, гладил между ушей желтого травильного дога Бангу, любимую собаку прокуратора Иудеи в чеканном ошейнике с одним бирюзовом турмалином. Под лучистым сиянием звёзд засмотрелся на великолепные города на дне лунных кратеров. Плыл на барке, переваливаясь на пологих валах, двигаясь вдоль песчаного берега, наблюдал, как зацвели поросшие дымчатым вереском дюны и, словно застывшее море, омыли землю сиреневой волной. Созерцал химическую таблицу Создателя, где первым элементом была Любовь, а последним Кадаверин.***** Каждый элемент пел, звенел скрипкой, переливался гитарой, и все сливалось в единую трель. Его чувства создавали удивительные ансамбли. Он нес в себе музыку крови, в которой разливались таинственные силы, делающие его отличным от человека существом. Осязание превращалось в стихотворные рифмы. Он возлюбил аллитерации и музыкальность самого словоупотребления: внутренние рифмы, звучные тона. Глеб чувствовал свое всезнание. Его мозг вместил содержание всех существующих и ненаписанных еще книг и картины художников, которых нет в Лувре и Прадо. Подобно жрецам он объяснил солнечные и лунные затмения и даже научился их предсказывать. Расшифровал все египетские иероглифы и клинопись, доказал теорему Кука, гипотезу Римана, решил уравнения Навье-Стокса. Открывшиеся ему знания в текстах на ведийском санскрите, распахнули двери в новые вселённые. Большой взрыв прозвучал в пять часов дня, когда кремлёвские часы провозгласили последние удары. Космическое пространство сразу заполнилось плазмой, пронизанной скоплением галактик. Неисчислимые острые песчинки клевали опалённое переменами небытие и под воздействием гравитации собирались на орбитах у протозвезд, формируя диски. Те подобно червям-гермафродитам делились на кольца, и началось формирование более крупных тел — планет. В центре небесной материи зияла воронка из оранжевых, жёлтых и ярко-красных искр, росла плотность и температура вещества — там появилось Солнце. Глеб и сам непрерывно менялся, множил себя как бессчетные плеяды звезд, которые вдруг превращались в огромное количество теплоэнергии, в горячий газ, сияющий в виде рентгеновского света. И этим светом был он сам. Был безымянным, бестемпературным, разлетевшимся на атомы. В кристальной глубине одна за другой зажигались яркие вспышки. Время расширяло их, создавая новые, а старые сжимались, исчерпав энергию. Многоцветной каплей с кисти мироздания из гигантского межзвездного газопылевого облака зародилась Земля. Космос с мириадами крупных и мелких планет расплескался через край Первичным бульоном. В образовавшейся абсолютной тишине осталось звучать одно сакральное слово: «ОМ», водянисто растворенное на его губах. Запахи обрели цвет. Слова — вкус. Первый звук во Вселенной имел нотки сладко-кислого сока алычи, а шелест ветра в сухой августовской траве напоминал нагретую лучами смолу. Закат разлился абсентом цвета ниагара и солнце кровавой календулой упало в стеклянный кубок, выдавив излишек физраствора, который растекся по металлической поверхности стола. Сурков бросил оливку в этот бокал, пригубил, смакуя задержавшееся во рту послевкусие, встал, бегло, как по клавишам, провел тонкими пальцами по корешкам любимых книг и начал ходить по кабинету, взирая рассредоточенным взглядом широко посаженных глаз большой черной птицы, которая живет долго и питается падалью. Читал наизусть вслух негромким ласковым баритоном Аллена Гинзберга в оригинале. Он расхаживал перед Глебом, видевшим многое, — но вот такое впервые —парализуя его сознание необычностью происходящего. — Мне кажется, мой Лунный мальчик, что ты меня предаешь, — эти слова вырвались из почти нешевелящихся губ Владислава и были эквивалентом радужного сияния, окружавшего его голову, похожего одновременно на медузу и нефтяное пятно, от которого тянулись перламутровые нити и рождались слова. — Мне кажется, что в последнее время ты от меня что-то скрываешь. Твоя связь с мутантами усиливается, и хотя содержание твоих снов мне не известно, я чувствую, как мое влияние падает. — Усилилась не моя связь с мутантами, а твои приступы мнительности, — эти фразы дались Глебу с большим трудом, потому что говорил он не речевым аппаратом, а наполняющей его подпаутинное пространство жидкостью, что была в непрерывном сообщении со средами головного мозга и мозговых желудочков. Невесомый ажурный шар вылетел из его лба и погрузился в грудную клетку Владислава, оставив на его белой рубашке экстравагантный узор. — Мнительность нередко является как бы гипертрофированным, утрированным проявлением инстинкта самосохранения. У меня есть ощущение, что ты мне лжешь. Ты все чаще позволяешь себе безумные и даже опасные по отношению ко мне выходки. При этом упорно не хочешь выдать мне своего брата, который до войны был готов целовать подхвостие моих дворовых псов, а теперь превратился в Лидера повстанцев. Плюшевого супер героя, место которому не на баррикадах, а в магазине дешевых детских игрушек! Не ты ли придумал для него эту комическую роль, Глеб? — этот монолог был изречен не словами и не звуками, а светописью. И объективом для этой своеобразной камеры-обскура являлась роговица глаз Суркова. Но свет по какой-то причине не мог в достаточной мере пробиться через зеленоватую пленку на его радужке и соединить в одном фокусе все мысли и лучи. Поэтому образовался вихрь из обрывков золотых пятен и обвинительных фраз, отчего еще некоторая часть физраствора пролилась из фужера. — Что ты от меня хочешь? Чтобы я поклялся тебе в преданности?! — Глеба напугала такая прозорливость Суркова, который, казалось, знал все его тайные помыслы. — Ты ещё предложи присягнуть тебе на чудотворной иконе! — маленькая серебристо-голубая стрекоза, похожая на швейную иглу с тёмными выпуклыми глазами, вместо слов выпорхнула из его рта и села на ладонь Суркова, который недоверчиво мотнул головой и сомкнул пальцы, сломав её слюдяные крылья. Глеб бросил неосторожный взгляд на Владислава и с усилием сглотнул вязкий комок с горьким привкусом жёлчи. Он не желал быть разгаданным — обнаружение истины было преждевременно и опасно для Стаси и всех, кто ему верил. Глеб зажмурился и, запрятав правду в самую глубину своей души, стал окружать ее мнимыми образами, ложными смыслами, фальшивыми размышлениями, чтобы даже рентгеновское зрение Суркова не смогло ее выудить из тайных лабиринтов его разума. Одновременно с этим он принялся выуживать из своего, но все ещё чужого мозга подходящие случаю воспоминания, до конца не осознавая, как это у него выходит. Подобно рыбаку на зимней рыбалке он взял ледобур и начал бурить лунку за лункой по сухому льду посторонних переживаний. Восприятие окружающего расщепилось, чтобы минимизировать затраты ресурсов на взаимодействие с внешним миром. Перед ним предстал его Астральный двойник, привыкший к полной безнаказанности за творимое зло, к абсолютной нечувствительности к чужой боли. Глеб вскинул руки и прижал его к себе с силой, грозящей надрывом мышц и сухожилий. Произошло Слияние и управление разумом перехватило Астральное сознание: — Как ты можешь не доверять мне, Слава? Ты высказываешь все это мне, человеку, который сделал тебя тем, кто ты есть? Разве не я уничтожил всех твоих врагов? Разве не я организовал пропаганду, так что обезумевший от голода и радиации народ стал считать тебя идолом, спасительным светочем? Вспомни количество трупов, для которых не хватало земли, чтобы их хоронить. Вспомни железные зубы морфов, как Терракотовая армия бродивших по городу, рвавших на части людей и пожиравших их мясо, становившихся неуязвимыми охотниками. Разве твой рейтинг тогда не упал ниже ноля? И разве не я создал твой образ победителя? Твое волевое лицо и удары танков по тем трупоедам. Твой спокойный мужественный взгляд и штурмовые группы, атакующие жутких тварей, которых не смог бы придумать даже самый гениальный фантаст. Это все сделал я! Я создал в своих снах машины и войска, способные уничтожить любого противника… И тот классный ход с твоим прилетом на бомбардировщике тоже. Ты отлично смотрелся в кабине боевого Ту-95. Выглядел как ангел, спустившийся с неба, как ниспосланный Богом Архангел Михаил и Гавриил в одном лице, как спаситель нации, как долгожданный лидер, волевой, бесстрашный. И твой рейтинг взлетел как баллистическая ракета, ты стал новым Мессией. И все это ты можешь забыть из-за каких-то незначительных происшествий?! Глебу стало казаться что он пребывает сразу в трех ненормальных для организма человека состояниях. Он то преобразовывался из твёрдого себя в пар, то ложился над осенним озером туманом, то застывал коркой инея на зелёной ещё траве и снова возвращался к изначальной форме. Чаша с солнцем находилась теперь не на столе, а парила где-то в стратосфере среди перистые облаков, а вдали, на горизонте, плыла странная неподвижная кучевая громада, переливающаяся пёстрыми цветами, придававшими ей сходство с хвостом бойцового петуха. — Своими стараниями я освободил тебя от земного тлена. Я поставил тебя выше хищной до власти скамейки Tyrannus, и ты стал народным героем. Не войдя ни в один конфликт, ты вершил свой суд. В уцелевших церквях отпевали одного твоего соперника за другим. Ты убивал по моим авторским эскизам, не замарав при этом руки ни единой каплей крови. Чьи похороны были мной устроены, чтобы вместе с мертвой материей, похоронить все обязательства, все уговоры, данные тобой бывшему главе государства? Ни я ли накормил его ядовитыми ягодами терновника, собранными с безобидных кустов голубики, для украшения его излюбленных десертов? Я видел твое лицо, когда под звон колоколов ни о чем не подозревающие люди несли ему венки. Ты плакал, но не от горя, а от радости, празднуя свою победу. Эти воспоминания принадлежали другому Глебу, тому, с кем связывала Владислава фатальная и романтическая судьба, сочетавшая обоих порочной близостью и дружбой, если таковая вообще может сложиться в этом проклятом мире — между Tyrannus и мутантом, политическим убийцей и творцом смертельных комбинаций, укреплявших власть одного из них, а значит, и положение другого. Теперь они плыли по бурым от ила вьетнамским водам, по которым скользила их ладья. Загорелый до черноты батрак серпом срезал длинные змеящиеся стебли благоухающих белых лотосов, сочных и маслянистых как сливки, и складывал их на днище, тем самым отделяя один мир от другого очень тонкой преградой, как отделена от воздуха вода, как за лепестками скрывается золотая сердцевина. Стая фламинго цвета танго, вытянувшись по линейке, низко летела над самой рекой на фоне звёздно-белых плантаций цветов Будды. — Потом воцарилась кромешная тьма. Солнце погасло на три года. Не нужны стали откровения святых, чтобы воочию увидеть Четырех всадников Апокалипсиса под знаменами черных времен. Тогда все посчитали, что хуже быть уже не может. Но тут морфы научились продуцировать отравляющий газ, от которого погибали те, кто не успел умереть от голода и лейкоза. Когда обезумевшие люди вышли на улицы, готовые штурмовать здание Superiorа, я показал тебя, бесстрастного, твердого, знающего, что делать. Ты выглядел как хирург, проводящий радикальную операцию, отсекая злокачественный орган, и за ночь возвел над городом защитный купол. Никто, ни один человек не задался вопросом, как ты это смог сделать. Потому что глядя на тебя, люди не чувствовали себя беззащитными, знали — у них есть лидер, заступник, спаситель. Во время массового уничтожения мутантов в их резервации, инициированного по твоей прихоти, я заставил людей поверить, что эта чудовищная жатва связана со спасением всего человечества. В центре этой бойни и этого спасения стоял ты, Слава. Ты выглядел как победоносный герой, о котором мечтал народ. Сознание, рассредоточенное под действием чужеродных вибрионов в плазме его крови как постмодернистский пазл, распустилось пышной шаровидно-игольчатой астрой с множеством снежно-ванильных лепестков. Под ним раскинулось гетто с ржаво-коричневыми бараками. Среди туч сквозь мелкий дождь летел одинокий буревестник. Ревели моторы пикирующих истребителей, бомбы ковались в источавшем удушливые газы преисподней жерле далёкого вулкана, выли и с шипением сыпались на заляпанные грязью постройки, сталь их тускло светилась в клочьях гнилостного тумана. Он видел окровавленные трупы и изуродованные осколками тела. Разрубленный пополам подросток, почти ребёнок лежал в луже собственной крови, его лицо обрело призрачный лунный свет с сиреневатым отливом смерти, а невидящие человеческие глаза удивлённо устремились к высокому небу. Подёрнутые муаровой корочкой угли бараков источали горький дым и совсем не давали света. Но истина до слёз, до надрывного плача младенца открылась Глебу в своей отвратительно правде, из желудка вверх пошёл тяжёлый ком, стало мерзко и холодно, как и любому существу, способному хоть немного мыслить и сострадать. — Ты получил страну, которой уже не было на карте. Великая Россия превратилась в кровавое месиво, в котором исчез русский народ, русская история, русский язык, русское будущее. Был лишь отвратительный гной, где копошились жирные опарыши. Так выглядит труп, несколько дней пролежавший под палящими лучами солнца: полопавшаяся кожа, растворенные внутренности, сплошное месиво из смрада и мух. Мы вместе создавали Urbs 315. С театралами, клоунами, и тиранами-угнетателями в одном флаконе. Мы накинули удавку на всех неугодных нам. И, наконец, ты провозгласил идеологию «суверенного Urbsa», а я вложил ее в умы толпам легкомысленных молодых активистов и склеротичных Tyrannus. И после этого ты смеешь меня в чем-то упрекать?! Они проявились как изображение на фотографии в каком-то новый мире, состоящем из бесконечных цифр. Всё жители этой необычной страны выстроились геометрически правильными колоннами и выглядели уже не существами, а электронными символами, ровными рядами нолей и единиц. Вещи и явления имели двузначный и трехзначный вид. Глеб, как опытный сноходец, смог прочесть это машинный код. Число «33» постоянно длилось и означало «Жертвенность». Число «8» считалось бесконечностью и смертью одновременно. А символ «666» был Богиней. Венерой. Дьяволицей. Многометровой панцирной сколопендрой, ежесекундно извергающей из своих бесчисленных ножек огненную сперму. — Мы строили наш Urbs, как строят дом над обрывом, как ставят замок на пути бурного селевого потока, мы сорили миллиардами, устроив пир во время чумы. Люди ненавидели власть. Ненавидели Superior. Ненавидели Tyrannus. Мечтали о баррикадах. Требовали революции, чистого воздуха и незараженной еды. Я не допустил бунта, казавшегося почти неизбежным, когда алчные, хищные, ненастные Tyrannus поглотили все оставшиеся ресурсы, в том числе и неприкосновенные стратегические запасы продуктов питания, что с советских времен были спрятаны в вечной мерзлоте. Если бы революция разразилась, то живые Tyrannus позавидовали бы мёртвым, потому что вы оставили больной, голый, нищий, голодный ненавидящий народ без средств существования. Все представители Superiorа висели бы на фонарных столбах. Тротуары были бы усыпаны хорошо одетыми объеденными трупами и скользкими от ваших холеных мозгов. Не забывай, это я своими невероятными усилиями остановил, заковал в ледяную глыбу народную ненависть. Я набросил целлофановый мешок на беспардонную «четвертую власть», и стал «опиумом для народа». Все телевидение было превращено в сплошной двадцать пятый кадр. Я изобрел яды, которыми отравил сознание масс. Мои Песни-атаки подносились ежедневно и ежечасно к жадным ушам слушателей, и я вливал в них, как Клавдий, нужный отвар, подарив тем самым тебе престол. Люди начинали мне подпевать, пели до изнеможения, до обморока, натощак, среди гниющих квартир, над трупиком ребенка, которым кормили живых пока детей, над умирающей от белокровия матерью. Музыка стала твоим палачом, твоим служкой, я извратил все прекрасное, что было в ней, отвлекая озверелый народ от того хаоса, что творился вокруг. Все это сделал я, заслоняя тебя от народного бунта, в котором все твоё царство погибло бы навеки… Сила всемирного тяготения перестала действовать на них. Они стали планетами и лунами, слипались в гигантский каменный ком, рассыпавшийся в известняк, превратились в безразмерную точку, от которой тянулись силовые линии, похожие на струны громадной гитары. Звуки её вызывали любовь и боль, и было неясно, где обожание и ласка превращаются в невыносимые муки. Где вселенная смерти сменяется Вифлеемской звездой. Где сотворению Мира сопутствует его неизбежный Крах. Сурков внимал уверениям Глеба, напрягая на лбу недоверчивую морщинку. Его проницательные глаза остро смотрели в удалённое измерение, в котором сходились их астральные тела. Эта пытливость была ему свойственна в моменты крайнего недоверия. Беспощадно выбирая жертву, которая трепетала, готовясь погибнуть, Владислав вгрызался в ее мозжечок. Глеб чувствовал, как проникает в него это жало. Всеми силами стремясь избежать разоблачения, он пытался скрыться средь обжигающих морозом светил, держа перед собой фужер с собственной головой как олимпийский факел. — Разве ты забыл, как тебя приговорили к смерти? Отравив страницы твоих книг молекулами полония, и твой мозг начала пожирать глиобластома. Я вовремя разгадал тот подлый план и обратил против перебежчиков их же оружие. А потом отсек твою неоперабельную опухоль разящей мыслью, пронзительной и молниеносной как бритва. И болезнь выплеснулась из твоего горла чёрной гущей. Неужели после всего этого, Слава, ты видишь во мне предателя? Они опустились на твердь удалённой планеты в туманности Льва. Поверхность ее напоминала нежное поле из радужных мыльных пузырей, по которому бегали пушистые остроухие зверьки. Орбита планетоида была окружена субстанцией, по колору походившей на суп из раков, внутри ее парили алые розы, как на картинах Дали. Художник употреблял ЛСД, и, по-видимому, тоже побывал на этой неизвестной планете. Глеб подхватил драгоценный сосуд, поставил голову на положенное ей природой место и очутился внутри зловонной раковой опухоли. Лилово-черная как спрут карцинома непрерывно увеличивалась и видоизменялась. Захватывая здоровые ткани, становилась пухлой, с длинными отростками и рогами. Она была похожа на переросшую сизую сыроежку, покрытую мучительной белесой плёнкой, медленно отекавшую протухшей слизью. Из смердящего канцера по всему организму вытягивались тонкие розовые паутины метастазов. На них проклевывались бубоны новых опухолей, ненасытных поедателей живой плоти. — А теперь самое главное, Сурков, — Глеб сосредоточил на лице Владислава свой убеждающий взгляд. — Я совершил невозможное. Создал шедевр невиданной красоты. Внес в историю пьесу, никем не разыгранную ранее. Кто теперь посмеет противостоять тебе? Любой отступник от твоей веры и пальцем не успеет пошевельнуть, как я его сокрушу в твою честь. Ну как ты можешь сомневаться в моей преданности? Я служил тебе верой и правдой, был рядом с тобой в самые мрачные дни и теперь остаюсь твоим верным, преданным другом и… Глеб умолк, чувствуя усталость. Не свои воспоминания отняли у него силы, и он ослабел. Действие вибрионов уменьшалось. Его собственная голова в стеклянном сосуде смотрела на него огромными антрацитовыми зрачками, мерцающими с античного лица как болотные огоньки, и рыдала. По углам склянки в местах утолщений скопилась льдистая голубоватость, но стенки были безукоризненно прозрачными. Он видел снаружи нейрологические картины собственного уже нечеловеческого мозга в трехмерных координатах и в то же самое время как будто смотрел изнутри. Абсолютно гладкий, без следов мучительных раздумий и душевных переживаний лоб Суркова прорезала морщинка неверия, за которой гнездились чудовищные мысли и преступные замыслы. На шее возбужденно билась раскаленная жила. Он вдруг остро, до сладостной боли в паху, ощутил свое господство над Глебом, по щекам мягко разлился персиковый румянец, глаза, только что укоризненно суженные, наполнились влажной истомой. Чувственные губы раскрылись, и он произнес: — Я чувствую, что ты изменяешь мне. Чувствую, что ты хочешь уничтожить меня… Вырезать моё сердце своим оккультным скальпелем. Глеб растерялся. Он был разоблачен. Его потаенные мысли — прочитаны. Он понял, что его погрузили в глубокий гипноз, и под воздействием определённых фраз он почти сделал признание. В его глазах от напряжения розовели белки и мелькнула затравленность обложенного флажками волка. Глеб отчётливо увидел отливающий сталью длинный стол с батареей стеклянных сосудов на нем, в которых плавали головы мутантов. Последняя банка оказалась пустой, но уже слышались чьи-то торопливые шаги и почти синхронный звук от передёргивания затворов. Хлестнул автомат. Падали с криками незнакомые ему люди, запертые в непроницаемом бункере, Стася опускалась вдоль стены, оставляя на ней красное кружево, Вадим, заслонивший его собой, содрогался от попаданий пуль, рассыпав на стылом кафеле горячие горошины рубиново-красной крови. Весы качнулись, призывая бросить на чашу последний козырь. Дрожащей рукой Глеб расстегнул верхние пуговицы рубашки Суркова, обнажая треугольник поросшей тёмными волосками кожи, и легко, неуверенно ослабил пряжку его ремня. Подавляя в себе омерзение и нервическую дрожь, коснулся губами пленительного рта, который был подвижен и свеж, словно только что вкусил гранатовый сок. Владислав опустил руки на его мягкие волосы, нащупывал маленькие горячие уши, бурно дышащую шею. Теперь они лакомились карамельным нектаром на бледно малиновых, напоминающих сладкую вату соцветиях горицвета в виде двух бабочек Адмиралов. Сурков, похожий на черный треугольник, обернутый пунцовой атласной лентой, покрыл собою Глеба, чьи распростертые крылья, с белыми пятнами у вершины, как пудрой присыпанные желтоватой пыльцой, чуть заметно вздрагивали. Находившийся сверху Адмирал перебирал лапками, ласкал мучнистое тельце любовника, которое было чуть меньше и светлее его собственного. Лапки имели остренькие коготки и безо всякого стеснения использовались по назначению. Осыпал поцелуями, рисуя губами светящийся узор, любовался полными василькового омута глазами, его хоботок то сворачивался в кольцо, то вытягивался в трепетную, упругую шелковинку. Изогнувшись, большой Адмирал прилепился к партнеру, впрыскивая в него прозрачные струйки семени. Слипшиеся в оргазме бабочки трепетали, будто их сотрясали всполохи наслаждения. Глеб ощущал эти сладкие импульсы, испытывал несказанную доброту и любовь к сильным шелковистым крыльям Владислава, к тростниковому водовороту змеиных глаз, к спелой мякоти его плоти и в то же время боялся и ненавидел лютой ненавистью. Два обнажённых тела, слитые воедино на расстеленном на полу бархатном покрывале, двигались в некоем плавном ритме, то замирая, то убыстряя темп. Владислава опьянял удушающий запах жаркого тела Глеба, горячих подмышек, твёрдых как бусины сосков, которые его безумные губы целовали и сжимали жадные пальцы. Иногда в воздухе повисал протяжный блаженный мужской полустон, ему вторил другой, лёгкий и ломкий, более насыщенный оттенками переживаемой страсти. Глеб чувствовал, что на него направлена из неба горячая сила, даровавшая ему жизнь, сотворившая из него неслыханного по силе монстра, вселившая в него несказанную сладость экстаза и неукротимый поток зла. Когда последняя судорога пронзила его хинин энтомологической иглой, у него перехватило дыхание. Обморочно запылал, заставил задохнуться терпкий запах расплавленного белка — извержение терзаний и сладости. Ресницы запульсировали в такт учащенному биению сердца, из глаз хлынули слёзы. Действие вибрионов стремительно таяло. Глебу казалось, что он начал выпадать из галлюциногенных видений, постепенно возвращаясь в реальность. — Ты великолепный проводник между мной и миром чародейства, Глеб. Только такое посредничество, как известно, ведёт к предательству, — Сурков наклонился, дыша в лицо любовника жарким дурманом, а потом влажный горячий язык коснулся его мокрых щёк, слизывая слёзы, точно начинку из конфеты. — Не бойся, смерть относительна, — он вложил в ладонь Глеба пикового туза. — Люди считают себя чем-то уникальным, и вся теория бытия была построена на вашей неповторимости. Вы всегда считали себя единицей измерения, но это ошибка. Все системы, изобретённые людьми, — лишь набросок. Один плюс один равно двум — всё, что вы выучили. Но один плюс один не равняется двум. Нет вообще никаких чисел и никаких букв. Вы навесили эти ярлыки, чтобы как-то упростить жизнь, сделать её понятнее; вы придумали шкалу измерений, чтобы забыть о своей неизмеримости. Но будущее не вы! Люди — всего лишь одна из тупиковых ветвей эволюции, — Глеб вдруг понял, что от себя прежнего в нем сохранилось только сердце. Но даже в нем была толика искусственности. Зашили его в мешок из пастельного шелка, чуть поношенного, как балетные туфли. — Тронешь меня ещё хоть раз, и я превращу Землю в плазму белого газа, — его губы все еще чувствовали душистый вкус губ Владислава. — Если ты решил кремировать нашу богопротивную планету, моя Серебристая лисица, то сделай это тихо, как завещал генерал де Голль: «Ni fanfares, ni musique, ni sonnerie». Ни фанфар, ни музыки, ни колокольного звона!.. Оригинальный ум! — проговорил Сурков, испытывая разочарование и усталость. — Нас связывают общие тайны, общие деньги и общее, если оно случится, возмездие… Не забывай об этом. — Я хочу спать. Оставь меня, прошу, просто оставь меня… — Ты давно уже крепко спишь… Сладких снов тебе, малыш! — тоннель в мир пёстрых красочных каскадов образов, то бурно кипящих, то тихо несущихся по направлению к жизни, превращающихся в пруды и озёра, залитые солнечными переливами и перекатами, для Суркова он был замурован.