Искупление

Не то чтобы мать Кроули была особо набожной и склонной верить в пушистых ангелов или Божественный Замысел, а уж тем более в Замысел Непостижимый. Скорее она относилась к тому типу людей, что ходят в церковь ради того, чтобы добрые соседи не заклеймили их бездуховными отступниками, заслуживающими исключительно порицания и уж точно не заслуживающими никакого внимания. Она и так воспитывала сына без мужа, и это далось ей, мягко скажем, нелегко. Если бы соседки узнали, что на момент зачатия ребёнка она не состояла в браке, они бы наверняка закидали несчастную женщину камнями и предали анафеме — сразу же после переезда, не успев толком разобрать вещи, она попала на добрососедский допрос, а потому соврала, что муж почил самым благообразным образом, придавленный дубовым шкафом. Будь у неё больше времени, она бы придумала причину получше, но шестилетний Энтони ныл и требовал ужин, так что она импровизировала. И это сработало. Разумеется, для поддержания образа праведной женщины ей пришлось выращивать в саду цветы, печь яблочные пироги, которые так ненавидел её сын, и делать вид, что она действительно набожна. Со временем она даже прикипела к своим новым хобби и, спустя годы, совершенно не понимала, зачем потратила юность на разгульный образ жизни — все эти пьянки, лёгкие наркотики, ужасная музыка, беспорядочные половые связи, прости Господи… Очевидно в её сыне, которого она опрометчиво назвала Энтони, — Бога ради, кто в здравом уме назовёт сына Энтони? Сам он не выносил своё имя, а потому всегда представлялся исключительно как Кроули, — проявились те самые гены, отвечающие за безрассудство и взбалмошность. Она надеялась, однажды он это перерастёт, но с каждым годом становилось только хуже. Кроули по природе своей был скептиком и циником, и искренне не понимал, какого чёрта его мать расталкивает его в несусветную рань в законный выходной и тащит слушать скучные однообразные проповеди. Он готов был глумливо высказаться по поводу каждого произнесённого святым отцом слова, но она настрого запретила ему даже рот открывать на земле божьей, поэтому он в основном дулся, дрыгал длинными ногами, будто под ним горел пол, и умирал со скуки. Возможно, тогда ему и вправду казалось, что церковный пол горит, ведь ад в его понимании выглядел именно так — бесконечно долгим и смертельно скучным. Когда ему стукнуло тринадцать, стало немного полегче — проповедовать в их приход прислали престарелого маразматика, который забывал, о чём говорил, путал слова и, сам того не подозревая, превращал тексты Святого Писания в фарс, к тому же был склонен к расизму, сексизму и нередко сводил свои речи к обсуждению последних новостей из мира внешней политики. Кроули почти смеялся, когда его слушал. К сожалению, его быстро сместили, но вскоре у Кроули появилось новое развлечение — на соседней лавке будто из ниоткуда возник юноша, немногим старше него самого. Такой, знаете ли, пухлый кучерявый блондинчик, из тех, кто вызывает умиление у всех соседок, и к чьим детским портретам пририсовывают крылышки и нимб, чтобы напечатать на рождественских открытках. Позже такие ангелочки вырастают, милая детская пухлота не исчезает, а оседает на боках и ляжках, поэтому в средней школе у них постоянно отжимают деньги на обед, а чрезмерно объёмную сумку с учебниками заталкивают в унитаз. Так уж вышло, что этот ангелок совершенно не скучал на проповедях. Он жадно ловил каждое слово; с его губ почти не сходила очаровательная (и доводящая Кроули до тошноты) улыбка, а небесно-голубые глаза светились поистине неземным образом. Поначалу Кроули от него взгляда оторвать не мог — всё пялился, и никак не мог понять, где и как таких делают. В попытке разгадать эту тайну, он сперва старался подсесть поближе, а после и вовсе завёл привычку плюхаться рядом и нагло приставать — шептал на ухо каверзные вопросы «по теме» проповеди, легонько пинал его ногу в кульминационные моменты, дразнил «ангелом» и всячески пытался обратить на себя его внимание. Хотел посмотреть, как он разозлится, и втайне надеялся, что однажды ему дадут в нос маленькими зефирными кулачками. Но чёртов ангел только надувал губы и просил вести себя пристойно в храме Божьем, и это сильнее всего выводило Кроули из себя. В шестнадцать он начисто отказался ходить в церковь. К тому моменту его бедная мать уже махнула на отпрыска рукой — он полюбил спиртное и группу Queen, носил чёрные рубашки и узкие брюки и имел все шансы стать проклятым сатанистом (или, упаси Бог, либералом). Как-то он привёл домой бомжеватого вида существо в рваных майке и джинсах, и заявил ей, пожилой больной женщине, что это существо зовут Джон, и они с этим Джоном встречаются. После скандала, который она ему закатила, больше он парней домой не водил, но с тех пор она постоянно сомневалась, не предаётся ли её сын содомскому разврату в какой-нибудь грязной подворотне. На волне этих переживаний она даже решила молиться за него каждый божий день. Благо, до дела так и не дошло — кто знает, как сложилась бы жизнь Энтони Дж. Кроули, если бы однажды Бог действительно услышал её молитвы? Он уехал в Лондон, едва закончил школу — наплёл что-то про университет и работу, но она не поверила ни единому его слову. Какой уж тут университет с его оценками и какая работа с его отношением к жизни? Он звонил пару раз в месяц, присылал дорогие подарки на Рождество и День рождения, но сколько она ни умоляла навестить её, он так и не объявился. В её памяти он остался длинным взъерошенным мальчишкой в коротковатых брюках в обтяг и свисающей с тощих плеч тёмной рубашке, и до самой смерти она так и не увидела, сколь представительным мужчиной он стал. Впрочем, появись у неё возможность поглядеть на него хоть одним глазком, она бы всё равно нашла к чему придраться — во-первых, он отрастил волосы до плеч, а во-вторых, так и не изменил своей любви к алкоголю, группе Queen и чёрным вещам в гардеробе. Но будем честны — на самом деле она действительно любила сына, а своё недовольство выказывала в основном потому, что хотела для него лучшей жизни. Пристойной, как ей казалось. Смертельно скучной, как казалось ему. Шесть лет спустя Кроули приехал в Тадфилд на её похороны, и его появление на шикарном раритетном Бентли едва не довело до экстаза тех соседок, что ещё не отошли в мир иной. Но более всего он впечатлил молодого белокурого священника, который стоял у гроба и пристально смотрел на Кроули, едва ли не разинув рот. Узнал значит, чёртов ангел. Что ж, Кроули его тоже узнал. Думать ещё и о нём со всеми этими стрессами и переживаниями было невозможно, но информация о святоше никуда не делась — застряла на подкорке или, если угодно, затаилась в тенях, что страшный демон, замысливший недоброе. Она ждала своего часа. Некоторое время спустя, когда он отошёл от похорон и прекратил самозабвенно спиваться и жалеть себя, на его плечи свалилась та часть жизни, которую он презирал больше всего — бумажная волокита. Он надеялся быстро вступить в наследство и заняться продажей дома — жить в пригороде Лондона? Нет уж, увольте, лучше сразу в петлю, — но процесс всё затягивался и затягивался, будто сам дьявол ставил палки ему в колёса. — Твою мать, я не вынесу ещё неделю в этой дыре! — На всё есть воля Божья. Кроули обернулся. Последние десять минут он стоял во дворе матушкиного дома и ругался по телефону с Хастуром, его приятелем адвокатом, который никак не мог разобраться с чёртовым завещанием, притом они оба совершенно не стеснялись в выражениях. Как оказалось, у их строго конфиденциального разговора был свидетель, и разумеется, им оказался чёртов сияющий святоша. Дьявол, какая неожиданность! Возможно, Кроули не стоило орать на всю улицу, но его уже понесло. А когда Кроули несло, мир трещал и грозил сложиться пополам, а в радиусе километра дрожали абсолютно все растения (и некоторые особо впечатлительные люди). — Подслушивать, по-твоему, богоугодное дело? — спросил он настолько ехидно, что не заметить это и не устыдиться было невозможно. Ангелок почти обиделся — поджал губы, совсем как в былые времена, и покачал головой. — Если ты не хотел, чтобы кто-то подслушал, не стоило так кричать. Но возможно теперь, когда я немного в курсе ситуации, я смогу тебе помочь. — Для начала мог бы поинтересоваться, нужна ли мне помощь. — Тебе нужна помощь? — Нет! — рявкнул Кроули и собрался было исчезнуть в своём доме. Он бы обязательно ушёл, если бы святоша не положил свою зефирную ладонь ему на плечо. — Подожди, не уходи. Тебе нужно выговориться. Я же вижу — тебе тяжело. — Выговориться? Не смеши. Мы даже не знакомы. — Мы ходили в одну церковь, когда были детьми. Ты ещё называл меня ангелом, помнишь? — Допустим. И что? — Я Азирафаэль. А ты Энтони, правильно? Кроули в ответ зашипел, дёрнул плечом, стряхивая чужую ладонь, и развернулся, но ангелок вдруг сказал нечто совершенно неожиданное: — У меня в подвале есть бутылка отличного вина. Вот уж правду говорят, «В тихом омуте», — подумал Кроули. — Пьющий святоша с дурацким именем — что-то в этом есть. Интересно, что ещё припрятано в его подвале? — Я почти заинтересован, — мрачно ухмыльнулся он. — Тогда пойдём. — Ладно, ангел, идём. Но если начнёшь читать мне проповеди или попытаешься затянуть в свою секту, я затолкаю твой нимб тебе в задницу. — Но у меня нет ним… — И не называй меня Энтони. Я Кроули. — Приятно познакомиться, Кроули. — А уж мне-то как приятно, Ази… как тебя там. — Азирафаэль. — Я так и сказал. Строго говоря, Тадфилд никогда не отличался большими размерами. За последние годы он немного расширился и даже приосанился, если можно так выразиться. Люди искренне любили свои тошнотворно-приторные, но уютные домики: вечно достраивали их, красили, переоблицовывали, ухаживали за садиками и выращивали самые красивые и вкусные яблоки в пригороде. Деревенька дышала и жила своей маленькой жизнью, но кое-что будто застыло во времени — например, местные магазинчики до сих пор не обзавелись неоновыми вывесками, дороги, кроме центральной, оставляли желать лучшего, как и ветхие дома на окраине близ леса. Как выяснилось чуть позже, в одном из них и жил Азирафаэль. Он отпер дверь и любезно пригласил гостя внутрь, повесил его пиджак на крючок и дал время осмотреться. Дома у него было… не совсем так, как обычно бывает у людей дома. Такую атмосферу вы скорее почувствуете в старом, Богом забытом книжном, где лежат фолианты, помнящие и Черчилля, и Шеклтона, и Фарадея, и даже старину Шекспира. Ощущение такое, будто в спёртом воздухе висят крохотные пылинки, хотя на деле воздух вполне свежий, да и пыли нет даже на верхних полках громоздких шкафов. Пожалуй, сравнение с книжным приходило в голову не просто так — стеллажи и полки с книгами были везде, за исключением, быть может, кухни и уборной, — даже коридор не стал исключением. Что ж, это показалось Кроули странным, ведь доселе он был парадоксально уверен, что святоша читает исключительно затёртую до дыр Библию. — Не думал переквалифицироваться из священника в букиниста? — ухмыльнулся он. — Если честно, иногда я и правда об этом думаю, — смущённо улыбнулся ангел. — Но мне нравится нести людям слово Божье, да и с книгами я расставаться не готов. — Если надумаешь, дам контакты своего человека в Лондоне, она проконсультирует тебя по поводу аренды. — Спасибо. — Да брось, — скривился Кроули. Творить добро он, если честно, не очень-то любил, а ещё сильнее не любил, когда его так искренне благодарили за то, чего он ещё не сделал. — Итак, к делу. — К делу? — Ты обещал меня напоить, ангел. — Почему ты зовёшь меня ангелом? — Потому что ты на него похож. — У меня имя есть. — Ой, как неожиданно. — Боже, Кроули, прекрати вести себя так! — Как? — Язвить. Азирафаэль смотрел на Кроули такими большими и честными глазами, что ему на целую долю секунды стало практически стыдно. — Когда ты начал приходить в церковь, — медленно проговорил он, — я на тебя постоянно смотрел. Не знаю, зачем, даже не спрашивай, мне было смертельно скучно, а тут ты в своих белых рубашечках и кремовых брючках. Как из шестидесятых, ужас. Ещё кудряшки эти… Азирафаэль на автомате пригладил пресловутые кудряшки, а затем будто опомнился и вытащил из старого кухонного ящичка натёртые до блеска бокалы. — У тебя было такое лицо… — продолжил Кроули. Если честно, он слабо представлял, как описать запылившийся среди остальных воспоминаний образ, ему казалось, что во всех языках мира едва ли сыщутся нужные слова. — Одухотворённое такое лицо. А сам ты мне казался уместным, что ли. Как будто ты единственный, кто слушает всю эту ахинею, потому что ему это действительно нужно и интересно, а всех остальных просто заставили прийти и отсидеть проповедь. — Ты ошибаешься, дорогой Кроули, — мягко заметил ангел, даже не пытаясь спрятать очаровательную улыбку и почти нежный взгляд сияющих голубых глаз. — Я не был один, и никогда не буду. Люди зачастую стараются не показывать, какие эмоции они испытывают на самом деле. Каменные лица — всего лишь фасад, за которым прячутся души. А все души тянутся к Богу. — Я предупредил тебя, чтобы ты не читал мне проповеди? — Прости. Ты сам начал. — Я говорил о тебе, а не о твоём боге. — Хорошо. Я спущусь за вином, а ты пока устраивайся. Кроули проводил его тяжёлым взглядом и практически упал на диван. Он никак не мог взять в толк, с чего это разоткровенничался — будто пробку из бутылки шампанского выбили. Это место и этот человек, с которым его вновь столкнула судьба, парадоксально располагали к долгим задушевным разговорам на темы, которые никак не затронешь посреди пыльного суетливого города. Едва ли во всём Лондоне найдётся хотя бы один человек, с которым можно спокойно выпить вина и пофилософствовать о природе людей, разве что Азирафаэль кончит заниматься своей божественной хернёй, откроет магазинчик где-нибудь в Сохо и всерьёз станет букинистом. «Аккуратнее с ним», — посоветовал внутренний голос. Внутренний голос в последнее время звучал точь-в-точь как голос Хастура, а Хастур был слегонца параноиком, скорым на выводы и на расправу. Из-за этих черт характера он частенько огребал, однако если бы кто-то посоветовал ему сменить образ жизни, он бы зловеще расхохотался и обматерил горе-советчика с головы до копыт. Кроули считал его приятелем потому, что они пили в пабе по пятницам, но, кажется, Хастур не спешил безоговорочно доверять Кроули, не причислял его к своим друзьям и почти никогда не разговаривал о чём-то личном. В отличие от Азирафаэля, который наверняка был готов едва ли не душу перед первым встречным вывернуть. — Извини, я счёл уместным переодеться, — сказал он, вновь заходя в комнату. Кроули только ухмыльнулся и отсалютовал ему пустым бокалом. Видеть его в белой рубашке и кремовых брюках было намного привычнее, будто они снова оказались в далёком прошлом. Правда, теперь Азирафаэль смотрел не на проповедника, а только и исключительно на Кроули, и это было чертовски приятно. — Ну, за знакомство. Ангел кивнул и очаровательно улыбнулся. Кроули закатил глаза — жаль, под очками этого не было видно. Бокалы легонько стукнулись друг о друга; настенные часы пробили всего-навсего три часа дня. Кроули совершенно не ожидал, что ангел может столько выпить — предполагал, его развезёт после пары бокалов, но никак не после пары бутылок. Он пил неторопливо, но самозабвенно и с большим удовольствием. С каждым новым глотком его глаза загорались всё ярче, а улыбка и вовсе не покидала губ. Кроули поймал себя на мысли, что Азирафаэль ему нравится, и с сожалением подумал, что таких у него ещё никогда не было, но быстро осёкся — заговорили остатки так не вовремя проснувшейся совести. С долгосрочными отношениями у него не складывалось в силу характера и образа жизни, а совратить священника ради пары ночей… что ж, Кроули был способен и на худшие деяния, но Азирафаэль явно не заслуживал такого обращения. Солнце потихоньку катилось за горизонт, и на Тадфилд опустились сумерки, но Кроули с ангелом этого даже не заметили, увлечённые приятным разговором и расслабляющей алкогольной дымкой в головах. Разговаривали они как о личном, так и обо всякой ерунде: о глобальном потеплении и клятой британской экономике, о размере мозга дельфинов, о прóклятой М25, — «Один из кругов Ада», — подрезюмировал Кроули, — и о том, почему люди не умеют моментально трезветь по щелчку пальцев. Глубоко заполночь Кроули засобирался домой, но Азирафаэль, чьё имя было совершенно невозможно произнести после третьей бутылки дорогого вина, вызвался его проводить, аргументируя это тем, что, во-первых, они не договорили, а во-вторых, Кроули пьян, и есть шанс, что он завалится в канаву по дороге домой или заблудится в лесу. Несмотря на то, что Кроули прожил здесь почти всё осмысленное детство и заглянул под каждый камень, он всё равно не отказался. Кое-как они добрели до нужного дома, совершенно непристойным образом цепляясь друг за друга, а затем ангел виновато улыбнулся и сказал, что вечер был замечательным, но теперь ему определённо пора возвращаться к себе. Отпустить это неземное существо бродить в одиночестве поздней ночью Кроули никак не мог, поэтому он взял его под руку и повёл назад. В их перемещениях было не больше смысла, чем, к примеру, в попытке соблазнить карьериста Хастура, но, разумеется, тогда им обоим так не казалось. На следующее утро, — день, поправил себя Кроули, утро закончилось часов шесть назад, — он обнаружил себя в кресле у Азирафаэля. Ангелу повезло больше — он лежал на диване и спал так крепко и безмятежно, будто это не он вчера собрал все окрестные репейники полами длинного плаща. Кроули ещё немного побродил по дому, перебирая пальцами корешки старых книг, а затем решил, что пора уходить — больше всего на свете он ненавидел попсу, церковь и злоупотребление чужим гостеприимством. Напоследок он не удержался и, едва узнавая себя, погладил Азирафаэля по волосам. Ангел улыбнулся во сне, но так и не проснулся.