Крылья и сладости

      Есть тени, которые не просто ждут, а жаждут своего ухода в глубокое забвение. Взоры дышащих печалят их и мучают те раны, что были оставлены им жизнью. Поэтому вы, вновь пришедшие с вопросами, — пожалуйста, не трогайте меня. Простите, я действительно больше не хочу разговаривать. То время, когда я искренне любил давать советы и разрешать диктуемые судьбой задачи, позади — слишком давно позади. И так уж ли важно то, что может сказать тень? У дышащих должны быть более интересные дела, чем выслушивать бесконечные печальные сказки мёртвых.       Что? Важно? И в самом деле? Хорошо. И что же вы желали узнать?.. Син? О, боги, как же терзают вопросы о нем! Впрочем… Если вам угодно… Представляю, сколько лжи и мерзости теперь вокруг его имени. Немудрено, что добраться до правды, пусть даже относительной, очень сложно. Давайте попробуем.       Так вот, Син. Син — бесконечно несчастное, озлобленное, умное, доброе, потерянное дитя, заблудившееся в собственных противоречиях, словно в густом ночном лесу. Его сердце металось, душу бросало то к адским безднам, то к самым небесам, и он, несмотря на поразительный, выдающийся ум, никак не мог определиться в себе. И в тех чудовищных вещах, в которых его осуждают все и каждый, если и есть чья-нибудь вина, то лишь на десятую часть его собственная. Я, его учитель, страшно виноват, я виноват даже больше, чем все прочие.       Пожалуй, довольно странно звучит, учитывая то благородное участие в его судьбе, которое приписывают мне. Сейчас попытаюсь объясниться.       Есть такие люди, в которых все — беззвучный крик. Мольба о помощи. Это не обязательно означает, что они будут выглядеть несчастными, что в глазах их — слезы, а лица непременно бледны; не означает и того, что они позволят себе допустить до внешних проявлений эту судорожную мольбу, просить о чем-то, горько вздыхать. О, ровно напротив. Они могут быть вспыльчивы и крайне горды, могут искрометно шутить и смеяться чужим шуткам, могут хорошо выполнять весьма тяжелую работу. Неизменно только то, что внутри у них тлеют, хоть часто и незаметно, но иногда очень даже явственно, злость и жестокость. Потому что они беззвучно кричат, надрываются криком, но этого никто не слышит.       И Син был из таких людей. И еще сложнее было при том, что в сочетании с этим внутренним криком, переходящим уже в вой, у него был крайне изобретательный хитрый ум и невероятное умение носить маски. Сердце ни в чем не уверенного наверняка, запутавшегося, обиженного, озлобленного ребёнка странно сплетались с заслуживающим восхищениям коварством циничного взрослого мудреца в этом мальчишке.       Живой ум я в нем заметил сразу же — практически в тот же самый момент, когда увидел. Он был тогда при дворе моего старшего брата на правах то ли слуги, то ли секретаря, то ли посыльного. Я же, предпочитающий уединенное существование далеко от столицы, в тот период приехал с визитом к главе клана. Уже и не вспомню даже, по какому вопросу.       История о предателе из Канэ была уже тогда известна среди правящей семьи Ями, и я присмотрелся к юноше не без любопытства. И, если говорить откровенно, первым моим порывом стала жалость. Следы, которые на теле оставляет нищее голодное детство, зрением иного видно отлично, сколь ни были бы плотны одежды и сколь ни была бы невозмутима улыбка. Мне захотелось помочь ему хотя бы с медицинской точки зрения, ведь подобное уж точно было в моих силах.       Потом я увидел и этот беззвучный крик в его внимательных глазах. Великие боги дали мне способность или проклятие чувствовать подобные вещи, а вместе с этим всегда приходит страшная ответственность за чужие сердца. Если даны глаза, чтобы видеть страдание, то надо набраться мужества никогда от них не отворачиваться, да? Именно так я считал, к этому сводились все мои убеждения и принципы. Тогда мне почему-то казалось, что в моих силах направлять других — не на какую-то совершенно мистическую «правильную дорогу», разумеется, но по крайней мере на тот путь, который мог бы вывести из мрака.       Есть те, чьи сердца нельзя спасти, — те, кто увяз в своих пороках или своих страданиях необратимо. Но Син… он был ещё так юн, что мне представилось невозможным его безоговорочное падение в страшную бездну, из которой нет выхода. Он быстро и отчаянно вцепился в руку, протянутую к нему в добром намерении, надеясь, что она его выведет из водоворота ненависти и противоречий. И… и я тоже позволил себе думать, что, назвав себя его учителем, я должен вести.       Прочь от холода зимних ночей, оставивших лёд в груди. Прочь от надменных взглядов, каждый из которых стальным отравленным остриём раз за разом, кусочек за кусочком, безжалостно отсекает человеческую способность прощать. Пора оставить позади обиды. Хватит искать защиту, силу и решительность в собственной боли — довольно заглядывать в себя и, находя там отражение несчастного ребёнка, утешать его обещаниями кровавых сладостей. Отпусти эту дурную картину, следуй за мной, посмотри вперёд… я покажу, куда и как идти, только отвернись наконец от этого кривого зеркала. Прочь от ненависти.       Это невозможно.       Невозможно и все. От этого нельзя отвернуться и уйти, это нельзя оставить позади, как неправильный поворот на жизненном пути, потому что этот страшный крик, вопль упрёка и ненависти, обращённый к миру, уже врезался в самую его сущность, вошёл в плоть, слился с костями. Но тогда-то мне казалось, что его можно «спасти»… и, поверьте, я очень старался. Для меня это тоже было чем-то особенным, практически важнейшей целью. Моя любимая жена не оставила после себя детей, а братья и племянники не столь сильно нуждались во мне, несколько презрительно воспринимая мои миролюбивые принципы исключительно как знаки несостоятельности в качестве политика и правителя.       Раз уж я рассказываю это, то буквально несколько слов обо мне, только чтобы вы имели некоторое представление о моей личности. На самом деле я не был безоговорочно плох в правлении, просто очень не любил интриги. Мне нравилась философия, научные труды о свойствах человеческих душ, сентиментальные или жестокие истории чужих жизней. Не меньше меня увлекало и искусство во всех возможных проявлениях: музыка, поэзия, живопись… собственно, не было сферы, которая меня не интересовала бы. Ни сколько не отталкивала и медицина, которой я отдавал много времени и сил, — особенно тому, чтобы она, черт побери, наконец перестала быть уделом избранных. В моем замке я сам не без внутреннего удовольствия почти каждую неделю проводил уроки для тех, кто имел желание научиться чтению, математике или чему-нибудь ещё.       Когда-то у меня был любимый человек — женщина, которую я потерял. Она была довольно низкого происхождения, просто человек без способностей, но мы любили друг друга и интересы наши были весьма схожи. Мне позволили жениться на ней, но только после того, как пришлось заплатить свою цену. Только после того, как мой лоб коснулся пола, а губы произнесли: «Не доставим проблем, они-сама».Что ж, мы не были горды и возможности быть вместе нам хватало для счастья. О том, как и почему я потерял возлюбленную жену, я рассказывать не буду, потому что даже сейчас это невыносимо больно, и скажу лишь то, что детей хотели мы оба. Пожалуй, на этом можно закончить обо мне.       Вернемся к Сину, которого я пригласил последовать за мной. Я учил его тому, чему мог научить, — медицина, дзюцу, теория магии, изготовление ядов и противоядий. Его поразительный ум быстро и легко впитывал все знания. Несмотря на то, что он был человеком, он даже за предназначенное только для иных брался со злой энергией отчаяния, и я прекрасно понимал, какие мысли его занимают. Не позволить себе быть слабее. Встать вровень с теми, кому уже по одному факту своего рождения равным быть не можешь. Если ещё никто не увидел, не придумал, не изобрёл такого пути — создать его самому. Он слишком хорошо осознавал, что для иных очень немногие люди представляли реальную угрозу. Только умнейшие, хитрейшие, опытнейшие интриганы могли стать хоть сколько-то опасными для иных. Да, такие примеры история хранила, хоть их и было немного… но Син ведь жаждал гораздо большего.       Он был готов работать сутками — не спать, не есть, извести себя, но придумать наконец, как перестать быть разменной монетой в играх магических кланов. Он сам был готов пуститься во все эти грязные подлые игры, которые я всей своей душой ненавидел, от которых изо всех сил отговаривал его. Я, несчастный наивный идиот, думал, что нужно только время… время и подлинное заботливое участие, разумеется. Я надеялся, что, найдя отклик в чужом сердце, он наконец лучше поймет собственное. Что однажды он сам сможет осознать и принять, что эти грязные, уродливые, лишающие человеческого игры с властью, силой и кровью — совсем не то, что ему нужно. Ведь это была просто замена, ничтожная замена, сродни тому, чтобы ребенку вместо того, чтобы выслушать и понять, просто говорят: «Я принесу тебе целую гору игрушек, только перестань так громко рыдать».       Но он не отступался. Ради себя, ради своего грязного мерзкого прошлого, ради своих обид. Ради меня тоже, как ни парадоксально. И ради этой женщины, конечно же.       Женщина… да, я знал о ней. Он сам мне признался в одной из тех наших долгих бесед, когда мне удавалось вызвать его на некоторую откровенность. Хотя в общем-то я знал и раньше — видел ее тень в танцующих углях отчаяния на самом дне его глаз. О, как хорошо мне были знакомы эти безжалостные угли! Иногда они до сих пор терзали мои собственные глаза колючей солью невыносимых слез, воскрешая в памяти тёплые женские руки, любимую улыбку, тихий переливчатый смех… Я видел, что и глаза Сина тоже воскрешают женщину, которая сейчас, увы, не рядом и, возможно, рядом уже никогда не будет. Он был способен любить беззаветно, и я безоговорочно уверен в том, что никогда — никогда! — для него не будет существовать другой. Совсем как для меня.       Однажды холодным зимнем вечером мы сидели рядом, глядя на танцующий огонь, — огонь этот отражался в непрозрачных глазах Сина. Погода выдалась ужасная: завывал ветер, пуская гулять по коридорам зябкие сквозняки, и вьюга, как зверь, бросалась на окна и стены. Из-за снежного ледяного буйства снаружи мы были словно отгорожены от окружающего мира надежной завесой — и в тот вечер Син был более открыт, чем обычно. Я ощущал, что его нестерпимо мучает какая-то мысль или ощущение. — Ты можешь сказать, — тихим и доверительным тоном подтолкнул я. — Действительно можешь, чем бы это ни было. — Учитель, — его голос был глухим и холодным; этот голос и эта интонация были старше самого Сина на десяток лет. — Вы не предадите меня, если я скажу? Вы можете пообещать, поклясться, что не предадите? — Если желаешь, могу призвать в свидетели изначальную силу и поклясться самой Тьмой, — я заволновался о том, что же это может быть, учитывая названную меру доверия. Я предполагал. И боялся услышать подтверждение своих предположений. — Не нужно, — он выдохнул и наконец слабо улыбнулся. — Пожалуйста, не разбрасывайтесь такими клятвами, Аято-сама, они же могут вас убить, — чудно. Ученик отдал учителю урок. — А я и так вам верю. Есть один важный вопрос. Я задам его и… и после этого вы сможете легко меня погубить, едва у вас появится необходимость или желание. — Спрашивай, Син. В разговоре со мной твоя жизнь всегда в безопасности, я обещаю.       Он наклонился ближе ко мне — и я впервые увидел призрак этого лихорадочного, больного выражения мучительной внутренней судороги. — Аято-сама, если я захочу убежать, я смогу это сделать?       Мне сделалось больно. Это было… жестоко — жестоко спросить об этом, даже не отводя жадного взгляда. Но я сам попросил о безрадостном праве озвучить жуткую правду — сам подтолкнул его задать вопрос. Ведь он был достаточно умён, чтобы осознавать ответ; достаточно умён и для того, чтобы осознавать: на самом деле его собственная вина в том, что он уже успел стать значимой фигурой в разворачивающейся партии. Ями не отпускают важных людей просто так. Но как я смог бы осудить этого несчастного мальчишку, который оказался в плену собственных амбиций?.. Разве не бездушная жестокость мира загнала его в эту клетку? — Нет, Син, сейчас ты не сможешь, — я не разрешил себе солгать. Он доверял мне, и, ответь я иначе, он мог попытаться: попытаться и погибнуть из-за моей лжи. — Даже если я сделаю все, чтобы помочь тебе, далеко ты не убежишь. Но если ты больше не желаешь продолжать работать для моего брата, то ты можешь остаться здесь. Ты мой ученик, а не его.       Сбежать с секретами Ями-но-Шин — это и впрямь ничем не отличается от смертного приговора. Но вот, останься он вдалеке от столицы, здесь, со мной, так я бы, по крайней мере, мог приложить все усилия, чтобы попытаться его защитить. Ох, разве в глубине души я не надеялся на этот вариант как на самый лучший? Я смел самоуверенно считать, что здесь, где никто не относится к нему с жестокостью и пренебрежением, ему будет легче залечить раны! Здесь я мог постараться о нем позаботиться.       Он посмотрел на меня с грустной усмешкой. — Готовы испортить отношения с главой клана ради какого-то безродного выскочки, Аято-сама? Вы в своем духе.       Я тоже не смог скрыть мимолетной безрадостной насмешливости. — Как ты можешь видеть, наши отношения и без того очень далеки от замечательных. Не нужно из-за этого переживать, — я положил руку на его макушку и погладил, не сдержавшись от мрачной иронии по отношению к себе же. Прекраснейшие перспективы вы предлагаете для целеустремленного и амбициозного юноши, верно, Аято-сама? Сидеть в глуши, наслаждаться чтением и давать уроки. И в какой, интересно, жизни это понравится Сину? И тем не менее я не смог не добавить: — Не нужно сомневаться в том, что я на твоей стороне. Я второй старший принц Ями-но-Шин, и это чего-нибудь стоит. Повторюсь, Син, если ты хочешь закончить карьеру и остаться здесь, то я непременно тебе помогу. Старший брат может сколько угодно не любить меня, но он знает, что я отвечаю за свои слова. Поселившись здесь, ты будешь в безопасности.       Пару мгновений он не отводил от меня от меня взгляда: сколько болезненного и детского было в этом взгляде! — Спасибо, Аято-сама, — наконец тихо сказал он, разрывая зрительный контакт. — Мне очень дороги ваши слова. Но это… это не подходит.       Разумеется.       Я взял паузу на долгий выдох и уточнил то, что и так уже понимал: — Это же из-за женщины, верно? Я имею в виду, твои мысли о побеге от Ями-но-Шин.       Он откинулся назад и слабо улыбнулся, кивая невесть чему. Нездоровая улыбка. Мое сердце сжалось. Конечно, это она. К чему же ещё он мог хотеть убежать от пути, который якобы ведёт его наверх?.. Как я ни пытался подступиться к самой его сути и убедить, что личностная целостность достаточна для того, чтобы прийти к гармонии с собой и не искать утешения в иллюзорном могуществе, я все ещё не преуспел в этом. — Крылья и сладости только во снах, — сказал Син. И наконец посмотрел на меня более спокойно. — Это из-за страха за женщину, Аято-сама. Она отвергла меня, причинила мне боль. Но я беспокоюсь о ней и подозреваю, что все не так, как мне могло показаться. Многое я бы отдал сейчас за разговор с ней!       Я слабо коснулся его напряжённого плеча, желая утешить. Его тоска по ней была такой глубокой, такой всепоглощающей, что ее сила сковывала все порывы, заставляя внутренне робко замирать. Все слова сочувствия казались совершенно ничтожными, жалкими, в сравнении с неистовой силой этой тоски, и я только касался его, тоскуя вместе с ним. — Ничто не безнадёжно, — тихо сказал я, ощущая, сколь неубедительна эта книжная истина. Но я, произнося ее для Сина, пытался в нее поверить. — Я по крайней мере попробую узнать, что с ней, — тихо сказал я после краткой минуты молчания. — Госпожа Эйми Канэ-но-Дзин, верно?       Он будто бы очнулся. Мимолетно бросив чуть удивлённый взгляд на мою руку на своём плече, он опустил глаза и кивнул. — Вы очень обяжете меня, если попытаетесь, но будьте осторожны, — его пальцы, замершие на полпути с едва воспринимаемой неуверенностью, коснулись моего запястья через ткань одежды. Это прикосновение было лёгким, но чувствами оно ощущалось, словно мертвенная хватка ступающего над бездной. — Да, это госпожа Эйми…       Но я ничего не узнал. Как обидно было не выполнить даже столь ничтожной услуги! Госпожа Эйми жила отшельницей в замке матери — я отправил туда тень, одну из тех, заклинательством над которыми были известны Ями, но она сгорела уже на границе — магические меры предосторожности других кланов. После нескольких попыток добыть сведения другими — не магическими или по крайней мере не только магическими — методами я был вынужден сообщить Сину, что не могу ему помочь. Тяжко приносить такие вести.       «Не переживайте об этом, учитель, — ответил он. — Вы и без того сделали для меня очень много. Спасибо, что по крайней мере попытались: уже одно это было очень ценным».       Я почувствовал себя избалованным ребёнком, которого пытаются утешить похвалой за сущую мелочь. Или… или учеником, которого слишком снисходительные учителя поощряют даже за плохо выполненный урок. Он пытался беречь меня от печали и разочарования в своих силах, но разве не моей добровольно принятой задачей было позаботиться о нем и его чувствах?       Зеркальное сердце. И все-таки оно, безусловно, было способно на очень благородные порывы… но само по себе оно было практически прозрачным, понимаете? Там, где должны быть записаны важнейшие принципы, у Сина были лишь отражения: чужой жестокости, или чужой доброты, или чужой любви. Он не умел и, при всех своих поразительных способностях, никак не мог научиться допускать в сердце что-то, кроме этих отражений.       Однако, пожалуйста, поймите то, что он не был чудовищем во всем — он был заблудившимся мальчишкой, который ничего не понимал и который в то же самое время понимал слишком, слишком много. О, сколько бы мог я рассказать о нем такого из того, чего о нем и представить невозможно, исходя из жутких обвинений, выдвинутых историей! Можете ли вы вообразить, например, что дети, приходящие ко мне в замок для уроков, его ужасно любили? А это было так. Дети его любили, и он в общем-то любил их — я видел его, играющего с ними в догонялки и в «фонарики», и это было так забавно и горько… Не слишком похоже на описание циничного злодея, правда?       Я подарил ему особенную скрипку, надеясь, что она поможет ему хоть как-то выразить все то, что он не мог открыть в беседах со мной. Надеясь, что она даст ему хотя бы ничтожную часть исцеления.       Скрипка и точно пришлась Сину по вкусу, и за игрой он проводил достаточно много времени. Не заучивая композиции, а создавая свои — находу, словно принимаясь смычком рассказывать историю угодливо подставлявшемуся инструменту. И, признаю честно, это было совершенно невозможно слушать. Несмотря на то, что мелодии, выходящие из-под его руки, в большинстве своём были даже благозвучны, внимать им не хватило бы никаких человеческих сил — они ощущались ровно так же, как вопли подвергнутого жуткой пытке. Из них привольно, широким потоком, лились невыносимая человеческая боль.       Ладно, хватит об этом. Ведь вам наверняка гораздо интереснее конкретные вещи, верно? Грустная ирония в том, что трагедия, происходящая в чужом сердце, мало кому интересна. А ведь именно она в конечном счете и служила причиной всему… но я не стану вам докучать. Вы, наверное, не захотите слушать хронику моих неудач в попытках прервать этот затянувшийся крик боли в чужой душе. Поговорим о том, как он стал монстром, одинаково наводящим трепет и на иных, и на людей, со строго технической точки зрения.       Син не мог жить постоянно в отведённой мне крепости недалеко от границы с Сутон. Будучи моим учеником, он часто должен был присутствовать в столице. Я, несмотря на данное слово не вмешиваться в дела клана сверх нужд отведённых мне земель, все же иногда (хоть и далеко не всегда) сопровождал его в этих поездках. Ближе к началу войны Син практически поселился в столице, и у меня бывал уже довольно редко. Впрочем, я видел, что это вполне искренне его расстраивало. Ему нравились мои уроки и моя компания.       Кенандзюцу его начали учить до меня — я продолжил по мере своих сил. Он очень много спрашивал — в особенности о том, чего сам никак не мог бы узнать. О зрении иного, об ощущениях во время магических атак, о строении ауры, об особенностях разных типов иных. Он очевидно искал способы противостоять тем, у кого уже по праву данных от рождения способностей было преимущество. Пусть он, усердно тренируясь каждый день, стал неплохим мечником уже к семнадцати, говоря о том, что он силён, вынужденно пришлось бы пояснить «силён для человека». А это его совсем не удовлетворяло.       Замысел своей легендарной техники — той самой, что должна была дать человеку возможность дать в сражении отпор иным — он вынашивал долго, фактически все четыре года своего ученичества. Техника эта появилась, как и все, способом долгих мучительных поисков, проб и ошибок, и даже я сам не ведаю всех ее секретов. Коса, после вошедшая в историю, родилась незадолго до начала войны, на моих глазах, — и это было личное изобретение Сина, которое мне, откровенно говоря, совершенно не понравилось. Но я участвовал в этом, глупо отрицать. Да хотя бы в том, чтобы обеспечить Сина некоторым дорогим и редким материалом, о котором он просил, — оружие должно было быть достаточно крепким, чтобы выдерживать и отражать магические удары. Ему было важно ощущать себя сильным, и я, идя на поводу этой его жажды, не препятствовал. И как это меня характеризует как его учителя?.. Так или иначе, оружие было сотворено.       Жуткое, невероятно жуткое оружие с чёрной душой. Хотя строго магических свойств у неё не было, в рукоять были вделаны сердечные жилы дракона, а изготовленное лезвие после закалки остужалось не водой, а драконьей кровью. Так коса стала почти неуязвима для магии. Кроме острого, как бритва, лезвия к ней с помощью цепей крепились заточенные ударные грузы.       Коса получила имя демона-людоеда, Гасадокуро, — с явной отсылкой к Пожирательнице Анике, одной из самых жутких фигур в истории, которая в качестве оружия тоже избрала косу. Использование Гасадокуро требовало от человека большой физической силы, выносливости и выверенной точности движения, и скорее всего ей никто бы и не сумел владеть, кроме Сина, создавшего ее строго под самого себя.       В любом случае он был крайне доволен. Несмотря на то, что его изобретение было совершенно очевидно ужасно! Однако он казался таким гордым, что я не посмел не высказать ему своей похвалы, осознавая, насколько она для него важна. Тем более ему ведь и в самом деле удалось создать то, что скорее всего будет наводить ужас и на людей, и на иных… — Но с этим оружием будет невозможно закончить сражение малой кровью, — осторожно заметил я. — Если ты вступишь в битву, то непременно будешь вынужден либо убить, либо сильно покалечить своего противника. Не говоря уже о том, что она может ранить и тебя тоже, если ошибёшься даже немного. — Пусть, — только и ответил он, к моему внутреннему ужасу. На его лице была тонкая, как кривой солнечный луч в преломлении, улыбка. — Это будет способствовать тому, чтобы разнеслись разные слухи, и в итоге каждый трижды подумает, прежде чем вступить в сражение со мной.       Это был один из тех немногих случаев, когда я просто не нашёлся с ответом. Не мог поверить, что его ничуть не тревожит то, чем он может стать, чем он уже начал становиться, несмотря на все мои отчаянные усилия. Он ведь уже тогда был силён, даже весьма силён, и меня, наверное, несколько оглушило осознание, что теперь он даже сильнее меня. Не из-за какого-то там глупого тщеславия. Нет. Просто именно в тот миг, глядя не на мальчишку, а на молодого мужчину, который был уже одного со мной роста и шире в плечах, я впервые ясно ощутил, что все ускользает и разбивается. Что все летит в бездну.       Где я ошибся? Что пошло не так?..       Я так хотел дать ему чувствовать, что я всегда на его стороне, что, в конце концов, сам оказался в ловушке.       На исходе четвёртого года после своего присоединения к Ями-но-Шин Син под каким-то предлогом отправился к Канэ. Я не находил себе места — стены становились тесны, собственный разум становился тесен. Грязные условности мира! Я смирился с тем, что у ребёнка, которого мне так хотелось спасти, много секретов от меня. Но я понимал его шаткое положение и никогда не выспрашивал, догадываясь, что лишняя откровенность может дорого обойтись нам обоим. Но из-за этого он иногда казался дальше от меня, чем мне хотелось бы. Он постоянно был в опасности, и это нервировало! А в этот раз меня ещё и безжалостно мучало что-то, горьким сухим пламенем шевелящееся между грудью и горлом. Это никуда не ушедшее, разрастающееся предвестие неизбежного дурного конца.       Вернулся Син сам не свой — какой-то абсолютно потерянный, подавленный, уставший и… и с крепко, в несколько слоёв, перевязанной правой рукой. Такого состояния я за ним никогда не наблюдал, ровно как и настолько серьезных травм, — очевидно, что-то случилось. Стоит заметить, что он поехал ко мне сразу же, даже не остановившись в столице для доклада моему брату, что было в лучшем случае непочтительно, а в худшем опасно. Я насторожился и первым делом попросил разрешения осмотреть руку — это сделать было проще всего. Он не стал возражать и беспрепятственно позволил взглянуть.       Я лишился дара речи, когда увидел. Просто стоял и не мог пошевелиться. Там был… ну… ожог… ожог, если это вообще справедливо назвать так. Кожа обуглилась и слезала, кое-где отчетливо виднелись поврежденные сухожилия. Если бы у Сина не было знакомых из клана Ями-но-Шин, он бы скорее всего уже никогда не смог нормально пользоваться правой рукой. Для того, чтобы появилось подобное, нужно было, пожалуй, целенаправленно засунуть ладонь в жаровню и держать ее, не отнимая!       Он стоял, молчаливо и как-то до ужаса покорно ожидая, пока я с собой справлюсь. — Вы, кажется, думаете, что ваш ученик не в себе? — наконец насмешливо уточнил он. — Не подозревайте, пожалуйста, я могу с вами объясниться. И, поверьте, сам бы я не стал себя калечить подобным образом.       Объяснился он позже — когда я, взявшись за работу над травмой, уже был способен выслушать. — Разногласия в ходе переговоров Канэ и Амэ-но-Хяку, — все также насмешливо, но достаточно сухо поведал он, отстранённо наблюдая за тем, что я делал. — Премерзкая сучка из фанатиков Амэ поставила под сомнение один факт. Вы знаете, учитель, в голову мне так просто не заглянуть, — это точно. С тех пор, как он начал работать на моего старшего брата, его разум был недоступен для чтения. — Ну и поскольку я человек, не могу призвать в свидетели своих слов изначальную силу, и знак Карающего Огня тоже не могу принять, она настояла на старинном проверенном методе своего клана.       Я знаю… да, мне известен этот мерзкий обычай Амэ. Проверять истинность слов пыткой. Якобы если вы тверды в своём мнении, то боль вас не переубедит — стало быть, вы искренни, раз устояли перед физическим страданием. — Варварство! — вполне искренне выругался я. — Какое варварство!..       Просто омерзительно. Нет, я понимаю, я хорошо понимаю, что далеко не все разделяют мои принципы, и на двадцать восьмом году своей жизни практически сумел смириться с тем, как бессмысленно жестоки бывают люди. Но как… как можно просто смотреть на человека, зная, что ему больно? Причинить ему боль нарочно? Неужели их потом самих бы не терзал запах горящей плоти, вид искажённого страданием лица?       Меня вот терзали. Невыносимо.       Нельзя, нельзя!.. Нельзя было делать этого! Син и без того давно за чертой, когда в жизни слишком много жестокости!       Интуиция вопила о приближении чего-то рокового и необратимого слишком истошно. Я предложил Сину средства, немного влияющие на разум. Ничего такого на самом деле, просто чуть изменённый состав обезболивающих, которыми я пользовался, когда лечил его руку. Мне было стыдно за обращение к таким грубым методам, но тогда это было только для его же блага — ему было очень тяжело, я видел, хотя он и говорил о пытке насмешливым безразличным тоном. Мне хотелось, чтобы он отпустил все то, что мучало его изнутри, и для этого ненадолго разрешил себе перестать быть интриганом, и хитрецом, и просто безжалостно требовательным к себе. И он вдруг согласился.       Эффект был совсем слабый, напоминающий опьянение (о его непереносимости алкоголя мне было отлично известно, поэтому вино я даже не предложил). — Я зеркало, — тихо признал Син, когда мои ухищрения стали приносить плоды. — Я отражаю других и не больше. Я добр с добрыми и буду крайне жесток с жестокими… учитель, как исцеляются болезни разума? Ведь это же возможно, просто надо хорошо подумать… возможно, правда ведь? — Да, конечно, это возможно, — тихо подтвердил я, понимая, что в тот момент ему было очень важно это услышать. — Все возможно исправить. — Мне так одиноко и страшно, учитель. — Я с тобой, Син, — я вытянул руку и погладил его по голове. — Я с тобой, — и довольно ничтожное из этого выходило утешение.       Я долго вслушивался в его бормотание, становящееся все более и более бессвязным. Мысль о том, что в действительности я не могу его защитить, раскатами ледяного грома разносилась по венам. Не могу и все!.. Ни на физическом уровне, ни на более высоком. Я был намного слабее своего брата, а отношения, связывающие нас, были таковы, что его приближение Сина к себе вполне могло быть очередным жестом презрения, высказанного мне.       Я не сумел даже указать путь. И что за жалкого иного ты назвал своим учителем, Син?       В очередной раз осознать свою ничтожность в полной мере было очень тяжело. — Это так, — горько ответил я уже после, когда он ну совершенно по-детски заснул на моих коленях. — Ты зеркало. Ты так страдаешь от того, что потерял себя, не успев обрести, и никак не можешь выйти из отражения. Бедное, бедное мое дитя…