Крылья и сладости

      Я потерял учителя Аято. Никогда не прощу себе того, что допустил это. Я не знаю, я просто не знаю, какого черта это могло произойти, каким образом это вышло… Наглядное подтверждение того, что всего не предусмотришь. Не столь давно я иронизировал над некромантами, которые утратили стратегическое преимущество лишь из-за сумасбродного решения одной девчонки, но достаточно скоро сам же оказался в подобной ситуации — одно-единственное решение сыграло роковую роль. Все пошло прахом из-за него. Как… ну я просто не понимаю: почему? По-че-му?       Несмотря на то, что эта смерть для меня останется страшной вечной виной, учитель тоже хорош. Наивный балбес со своими книжными принципами! У меня, черт побери, все было под контролем — сиди себе только от боевых действий подальше и не дергайся! Но нет, он полез в войну… конечно же, ровно тогда, когда я не мог его остановить, потому что по срочному поручению главы клана был в другой крепости, проверяя готовность северных границ. А этот герой, Аято-сама то есть, к себе решил вернуться. Не ведаю точно, из каких соображений, но смею предположить с огромной долей вероятности, что это было что-нибудь из разряда «это мой долг, не могу сидеть в стороне». Я-то честно рассчитывал, что никто его не выпустит из столицы! Ну чтобы он хоть не мешался по крайней мере!       Умер он ужасно. Так, как ни разу не заслуживал столь светлый человек, слишком остро воспринимающий свой долг перед другими. До сих пор… до сих пор не укладывается в моей голове. Разве добрые мечтатели-идеалисты не должны мирно умирать от старости в своих тёплых кроватях, в окружении любящих детей и благодарных учеников? Серьезно? Нет, я понимаю, что твари, вроде меня, заслуживают страдать до последнего вздоха. Но Аято-сама! Мягкосердечный, милый, добрый Аято-сама!.. Почему? Ну за какие такие грехи?.. Ох, как же тяжело мне рассказывать это. Даже спустя столько времени — безумно тяжело.       В общем, учитель какого-то дьявола решил лично участвовать в сражениях, и так случилось, что буквально на третий или на четвёртый раз он столкнулся с братом главы клана Сутон-но-Кэн. Мне так и не удалось полностью восстановить картину их боя, да и слишком больно мне было, когда я пытался это сделать, но неопровержимо точно лишь одно. Учитель попал под поток кипящего масла, которое во время осады крепости часто льют на головы захватчиков. Но он не умер на месте. Он ещё жил… какое-то время после этого.       Я узнал, что он уехал из столицы, разумеется, да только было уже слишком поздно. Естественно, я сразу же написал ему гневное письмо и, оставив дела не законченными, сразу же бросился обратно к границе с Сутон. Но я не успел. Известие о том, что с ним случилось, настигло меня на половине пути к нему. Как же я перепугался… хотя тогда я не допускал, просто не разрешал себе допускать, мыслей о его смерти, ужас овладел сознанием безоговорочно. Этот ни с чем несравнимый ужас, рядом с которыми весь страх, который мне до этого доводилось испытывать в жизни, казался сущей мелочью.       Я застал его живым. И хуже всего… хуже всего, что его возможно было спасти. Сложно, невероятно сложно, но возможно. Да вот только для этого была нужна по-настоящему сильная магическая медицина, а не те жалкие навыки, которые в этой области могут быть у человека без способностей иного! И никто — буквально никто, ни одна сука из клана — не соизволила притащить свой зад для того, чтобы ему помочь. Что, известия шли дольше, чем ко мне? Вот ни в жизни не поверю! Да даже если бы вдруг они узнали о том, что произошло с принцем, только от меня (а я, едва получив страшную новость, тут же написал тем, кто был ближе к Аято), то они бы все равно успели! Но никто к нему не приехал. Никто.       Я был рядом, когда его жизнь прервалась. Собственно, стоило только осмотреть принца, как для трезвого разума стало бы очевидным, что он — покойник. Что счёт уже не на дни, а на часы. Он выглядел ужасно — в обезображенном ожогами лице нельзя было узнать прежних изящных черт, он совершенно не мог говорить, не мог ничего проглотить и даже дышал с трудом. Он слабо метался, очевидно находясь в бреду, а из его горла рвались крики боли, но выходили они невыносимыми нечленораздельными стонами. Он умирал — и это было агонией.       Но нет. Я никак не мог это принять. Я, с какой-то лихорадочной энергией отрицания, до последнего мучал его бессмысленной борьбой за его жизнь, безмерно глупо надеясь, что все-таки будет помощь, что до неё надо просто как-нибудь дотянуть. Помню, как у меня ходили ходуном руки, а я бездумно повторял себе под нос: «Ничего… ничего… они заплатят за это страшную цену, учитель, я клянусь. Весь их клан будет страдать; страдать так, как им и не снилось… » Я менял повязки, готовил препараты, вливал зелья в приоткрытые обожженные губы — жар чужого изуродованного тела мучительно опалял нервы. Но я все еще не осознавал, не хотел осознать, что я теряю учителя.       И момент смерти для меня стал абсолютным шоком. Я не был готов к этому. Отлично помню миг, когда его мутные глаза вдруг прояснились и он явно увидел и узнал меня. Его взгляд отразил глухую безнадежность и боль, боль более глубокую и многогранную, чем физическое страдание. Его рука — левая, травмированная не столь сильно — дернулась к моей руке. Я что-то говорил — кажется, как и всегда, в самые невыносимые моменты, бредил о мести. Аято-сама явно хотел что-то сказать мне — очень сильно хотел, но из его рта вырывался только невнятный хрип, который резко прервался.       И вдруг — тишина.       Оглушительная тишина.       Без надсадного тяжелого дыхания.       Дальше… дальше все смазывается. Я не поверил; я, даже увидев стеклянный пустой взгляд, даже не различив биения пульса, не уловив дыхания, не смог осознать — все пытался что-то делать. Под конец уже просто тряс безжизненное тело и умолял учителя прекратить это. Ведь это не могло быть правдой. Добрые люди не умирают вот так, верно? Они просто не должны умирать так, иначе в чем вообще весь смысл?       Потом был гнев. Не помню… все кусками. Кажется, я очень громко ругался, кричал в полный голос, швырял все, что попадалось мне под руку, перебил все склянки с зельями, переломал всю мебель. Во всяком случае комната потом была разнесена целиком. Потом я уже просто рыдал, и я не помню, рыдал ли я так ещё когда-нибудь в своей сознательной жизни. Это были даже не рыдания, а какие-то надрывные вопли, вой во весь голос…       Мне потом сказали, что я был с телом принца около трёх суток — никого к нему не подпускал и не разрешал хоронить. Не знаю. Могу сказать только то, что в итоге вцепился в мысль, что его можно воскресить.       О, боги, все. Не хочу больше об этом. Мне кажется, в моем сердце разверзается кровоточащая бездна, когда я вспоминаю. Скажу только то, что воскрешение оказалось невозможным. И, кстати, не только потому что в роду Ями на тот момент не было некромантов, которые по уровню своих способностей могли бы полноценно вернуть человека из Царства Теней. Существовали еще некоторые причины, почему мое желание было неосуществимым.       Мне все же пришлось похоронить его. Я очень долго возился с телом, чтобы по крайней мере он выглядел так, как я привык его видеть при жизни, чтобы в посмертии его не столь сильно уродовали эти жуткие травмы. Но это все равно… маска страдания не желала уходить с неподвижного мертвого лица, несмотря на все мои усилия. Это почему-то было невыносимо. Я часто посещал место его вечного упокоения, и мне еще случалось глотать там слезы.       Вся боль, вся скорбь, вся любовь, что я испытывал, перешла в ненависть и жажду мести. Каким страшным чудовищем я был, потеряв дорогого для меня человека! Я возненавидел Ями, но в первую очередь мой гнев обратился на клан Сутон. И сил, которые могли предоставить мне некроманты, для моей мести было маловато.       Я явился к живущему на юге племени лотар, известных за свою кровожадность и воинственность, в поединке снес голову их вождю, после чего они согласно своим законам признали меня своим хозяином. Считайте это моей гвардией, преданной не какому-то клану, а исключительно мне, мне одному. Их я и использовал в той войне, когда взялся мстить и, без зазрений совести прикрываясь перед союзниками необходимостью маскировки, стал воплощать в жизнь свои желания. В тот момент мне было уже глубочайше наплевать, кто там в итоге победит. Все они заслуживали смерти.       Все мои мечты выиграть войну для Ями, а потом мирно жить с учителем и Эйми, покатились коту под хвост, а вместе с ними и благородство, с которым я все это начинал. Я уже нисколько не заботился, как выгляжу в чужих глазах, насколько омерзительные злодейства совершаю. Я более не старался выбирать себе противников по силам — Гасадокуро косила все, с чем сталкивалась, и я не исключаю, что под ее лезвие попадали и те несчастные, кто держал в руках оружие второй или третий раз в жизни. Мне было все равно. Мне было достаточно герба с серебряным копьем на их доспехах для того, чтобы вынести приговор.       Мы с лотарами ушли очень далеко в тыл к Сутон, рискуя попасть в окружение, но мне, опять же, было наплевать. Мне нужен был один человек: брат главы клана. А он, как назло, после той битвы, в которой пострадал Аято-сама, но в которой Сутон в итоге все же проиграли, отступил к себе. Кажется, он тоже пострадал. Я гнался за ним, как умалишенный. Уж насколько я беспринципная жестокая сволочь, но мне стыдно и даже жутковато обратиться мыслями к тому времени. Даже не верится, что я был чудовищем настолько. Я всегда знал, что я человек злой и низкий, но не мог вообразить, что утрата может изуродовать настолько.       Вот тогда-то, в период сразу после смерти учителя, и было совершенно абсолютное большинство тех «страшных зверств», которые породили вихрь слухов о моей бесчеловечности, из-за которых и начал складываться этот облик абсолютно бессердечного злодея. Да, я был в ярости, и это ещё очень мягко сказано. Мне было так больно, что эта боль потрясала рассудок, и я собирался заставить тех, кто хоть как-то причастен к смерти принца Аято, испытывать ещё более страшное страдание. Не собираюсь скрывать, на моем счету действительно много жестокости. И оправдываться кровью демона тоже не хочу, потому что знаю, что едва ли дело только в ней. Ярость мной двигала, только и исключительно ярость, которая от пролитой крови не утихала, а разгоралась лишь ярче и ярче, пожирая рассудок.       Но вообще-то… вообще-то и здесь без гротескных преувеличений не обошлось. Так заглянешь в иной памфлет, ходящий среди народа… да что, даже в иную историческую хронику — уж такой я там из себя монстр, разве что только младенцев заживо не ем! И пытки там такие рисуются, что даже с моей богатой фантазией остаётся разве что поражаться изобретательности иных умов.       Не было никаких жутких пыток, изобретённых лично мной (то есть тех, которые потом за меня изобрели любители чесать языком). Если и случалось пытать, то только высший командный состав, в исключительных случаях. Трогать мирное население я все равно не разрешал никому, включая себя. Мы не оставляли за собой пепелища, моим воинам запрещалось покушаться на их женщин. Лотары к такому подходу не привыкли, пришлось их наказывать, но язык силы они понимали. Конечно, подчиненные у меня были те ещё ублюдки, и за каждым не уследишь, но я как мог держал их в узде. Про массовые изнасилования, про замученных до смерти детей, про всякие кровавые развлечения, вроде сажания на кол, — это все враньё. Ну и младенцев я не ел, на всякий случай.       Но жуткие вещи были, не отрицаю и отрицать не вижу смысла. Пленных мы брали редко, вырезали всех противников подчистую. Если даже кто из воинов Сутон и просил пощады, то целыми они все равно не уходили — лишались или руки, или кисти. Их храмы сильно страдали, потому что я знал, как им это важно. Осквернение храма все равно что плевок в душу верящих в своё божество, и я этим пользовался весьма охотно. Смертей было много, и кровь лилась рекой. Но мне было больно… больно, больно, больно! И я хотел, чтобы им, — тем, по чьей вине страдал мой добрый учитель, по чьей вине мне самому приходится испытывать это невыносимое страдание — тоже было больно! И, желательно, больнее в сто крат. Когда в моей памяти всплывали те страшные моменты, когда в моих ладонях были его ледяные мертвые пальцы, когда я смотрел в это обожженное лицо... ненависть разгоралась с новой силой.       Бездна разверзалась передо мной. Я это чувствовал, но едва ли меня это тревожило. Одна рука меня удерживала — хрупкая женская рука. Да, при всем том, что вы прочли ранее, я все еще любил Эйми. И в те самые моменты, когда я принимал решения, ее неосязаемый силуэт стоял за моей спиной, не давая окончательно упасть за ту грань, за которой человек перестает быть человеком окончательно.       Да, я все еще любил. В моменты, когда остатки совести поднимались со дна сознания, я думал о том, что пачкаю то светлое чувство, которое все еще есть между нами, — делаю самого себя недостойным его. И нет, за своей местью, своими страданиями и своей злостью, я вовсе не позабыл о возлюбленной — я регулярно осведомлялся о том, что с ней и как она себя чувствует. Ей, к счастью, стало лучше, и она стала появляться в свете, вернувшись к своей работе. Я продолжал исследовать то, что связано с болезнями разума, и, если вдруг мне предоставлялся подобный шанс, помогал ей с тем, с чем мог помочь на таком расстоянии и в таком положении.       Своим выходом из затворничества она давала возможность для связи. Я несколько раз писал ей. Я знал, что не должен, но все равно писал, потому что мне казалось, что я умру, если не сделаю этого. После того, как я потерял учителя, у меня осталась, кроме всепоглощающей ненависти ко всему и ко всем, одна только Эйми. Это глупо… глупо и низко, трусливо, ведь в конце концов больна была она, она нуждалась во мне, но между тем именно я цеплялся за нее. Один раз даже, подвергнув риску нас обоих, попросил ее передать мне свой ответ. Да, этого нельзя было делать. Да, это было мелочно. Но… но я чувствовал, что в моей душе что-то надломилось, грозя сломаться окончательно. Мне нужно было хоть слово, написанное ее рукой!       Ее письмо поведало, что ее чувства не изменились.       Она меня все еще любила.       О, боги, за что же она меня так любила… Я ведь раньше даже не думал об этом. Мне казалось, что хоть чьей-нибудь любви я заслуживаю — казалось справедливым, что мои чувства разделяет возлюбленная. Но, оглядываясь назад, теперь просто не понимаю. Она так долго была моим спасением, а я всего лишь заставил ее страдать и после практически полностью исчез из ее жизни. Милая, милая моя, преданная Эйми… если бы только можно исправить все то, что уже сделано… Я долго носил рядом с сердцем слова, начертанные ее рукой: «Всегда, вечно люблю тебя; жду тебя; молюсь о новой встрече с тобой».       Ладно, кхм. Продолжу свою историю.       Были в моей жизни ещё несколько человек, которых я могу назвать по-настоящему значительными. По странной иронии, все они женщины. Раз уж история идёт обо мне, то, наверное, стоит рассказать и о них тоже — их влияние было достаточно велико для того, чтобы без описания их участия было невозможно рассказать обо мне как следует.       Начну, пожалуй, со своего врага. И нет, здесь ровным счетом ничего общего с теми лицемерными ублюдками, которым я желал сдохнуть, как собакам, которых хотел уничтожить любыми возможными методами, которых безгранично презирал. Они вызывали во мне только глубокое отвращение — их хотелось заставить мучиться подольше, унизить, сравнять с той грязью, в которую из-за их надменной чванливости я оказался брошен с самого рождения. Здесь же совершенно другие эмоции, другие мотивы и другие желания.       О, поверьте, человек, у которого есть настоящий враг, может считать себя крайне удачливым! Чувства, возникающие в таком случае, ярки и сильны, нередко даруют жизни смысл, отменно заставляют двигаться вперед, доходят иногда до одержимости. Довольно презрительно отношусь к банальным книжным афоризмам, но на самом деле утверждение, что у ненависти есть нечто общее с любовью, не столь глупо. Действительно, какое-то смутное сходство, выражающееся в подобии болезненной привязанности, в зацикленности на другом человеке, существует. Настоящего врага хочется не просто растоптать и стереть порошок — его ты ещё и, при всей злости и неприязни, глубоко уважаешь и нередко даже находишь в нем источник своеобразного вдохновения.       Для меня таким врагом стала госпожа Камия Юдзуки. И нечего носы кривить, что недостойно мужчины назвать своим врагом леди. В Глассерде, конечно, подобной ерундой никто не страдает, но, мало ли, кому-то из уважаемых иностранцев, склонных преуменьшать женщин, придёт в голову охать и качать головой. Специально для них скажу, что леди Юдзуки считалась чуть ли не самым могущественным воином на востоке. Предками ее династии были Йору, известные своим уникальным боевым стилем, невероятной силой, скоростью и долголетием. Опустим то обстоятельство, что все это — ну, кроме боевых техник, конечно — они получали, пожирая магических существ, факт остаётся фактом: ее предки всегда были грозной силой. Леди Камия им не уступала, несмотря на то, что стараниями ее отца, Рэна Йору, остатки клана отказались от большинства кровавых ритуалов.       Мы встретились в бою. Ее высокая прекрасная фигура возвышалась над полем сражения — она напоминала собой кровавую богиню прошлого, невесть почему сошедшую к смертным. Естественно, мы заметили друг друга сразу же — это было закономерно, потому что сложно не заметить воина, из-под рук которого брызгами разлетаются чужие жизни. Первое столкновение было яростным и стремительным, напоминающим то, как схлёстываются две волны, — и в первые же секунды стало ясно, что это не закончится быстро. Как говорится, коса нашла на камень, хах.       Никогда в жизни у меня не было столь страшного противника. Даже вождь лотар, который тоже доставил некоторые проблемы, не мог бы и близко сравниться с леди Камией Юдзуки. Потому здесь были не только дьявольская сила и скорость, но и дьявольские мозги тоже. Она хорошо планировала бой, отлично владела мечом и сразу же просчитала все недостатки, которые были у Гасадокуро. Она, единственная из всех тех, с кем я сражался, смогла повредить косу. Да ладно бы только косу, пусть даже чинить такую уникальную вещь стоит большого труда! Она, черт побери, мне в том первом бою два ребра сломала, вот это было проблемой… впрочем, я тоже ранил ее тогда.       Наше взаимодействие не свелось к тому одному поединку, закончившемуся вничью. Расходясь, мы уже понимали, что мы — враги. И это ни разу не зависело от стороны, на которой сражался каждый из нас в этой войне. Мы еще неоднократно сталкивались. Потом, когда я уже ближе к падению Ями, открыто сменил сторону, мы неоднократно беседовали с леди Камией и, даже официально став союзниками, все равно оставались врагами.       Какой она была? В ней не было согревающего сияния, как в Эйми, и не было утонченности женщин из Ями, хоть даже леди Камия и была красива. Она была красива иначе — высокая, даже чуть выше меня, сильная, как пантера, с сухими пронзительными глазами цвета увядающей зелени. Она была похожа на хитрого кровожадного сфинкса. Даже мне далеко не всегда представлялось возможным догадаться, что именно скрывается за ее легкой спокойной улыбкой. Она почти не повышала голоса, говорила ласково, но от нее тянуло пронзительным холодом, как от бритвенно острого клинка.       Помню, когда мы впервые сошлись как парламентеры, а не как два воина на поле сражения, мне было весьма не по себе рядом с ней. Тридцатикилограммовая коса-то, понимаете ли, достаточно заметна, ее не протащишь на переговоры, а без Гасадокуро я перед ней был чуть менее, чем совершенно беспомощен — омерзительные издержки человеческой природы. Ее сила была такова, что ей не составило бы особого труда сломать мне шею, просто стиснув пальцы на горле. Довольно мерзко ощущать себя в полной власти врага.       Ей, видимо, это тоже не очень-то пришлось по душе. Она немного нахмурилась, отпивая из маленькой чашки стойко пахнущей крови (отказавшись от кровавых ритуалов Йору и каннибализма, все же Юдзуки не отказывали себе в подобных вещах — кровь людей и животных они пили регулярно). — Кровь моих предков дарует долголетие, — тихо произнесла она. Хотя тон неизменно оставался негромким и плавным, невозможно было не слушать, когда она начинала говорить. — Несмотря на этот юный облик, по меркам людей я довольно стара. И никто, ни разу в течение моей длинной жизни, не мог ранить меня, — леди Камия внимательно посмотрела на меня и нахмурилась сильнее. — Но с другой стороны мне ничего не стоит уничтожить тебя сейчас одним движением… Люди — просто ужасно хрупкие существа.       Как будто я был в восторге от этого. — Поверьте, Юдзуки-сама, я был бы совсем не против родиться иным. Но у меня есть только то, что у меня есть.       Она сделала еще один глоток и ненадолго замолчала, видимо, размышляя о чем-то. — У тебя на редкость сильное ки*, — наконец продолжила леди Камия. И комплиментом это не было. — Особенно для воина-человека, — и почему бы у человека не быть сильному ки, интересно? Это же, грубо говоря, просто сила воли. — Но в то же самое время, — каждое слово звучало отчетливо. Так отчетливо, как будто вгрызалось под кожу. — В тоже время оружие, которое ты создал, все равно сильнее тебя самого.       Я отлично понял, о чем она говорила. И я, разумеется, сообразил, почему все это произносится. Она всего лишь не желала лишиться заинтересовавшего ее сильного противника, потому и снисходила до предупреждения. Однако я все равно предпочёл состроить из себя идиота. — О чем вы?       Она усмехнулась, легко догадавшись, что в действительности я не нуждаюсь ни в каких пояснениях. — Это страшное оружие, демоническая коса, с темной душой и огромной жаждой убийств. Не даром ей дано имя монстра, пожирающего человеческую плоть. Требуется невероятная сила для того, чтобы управлять ею во всех смыслах, а не только на физическом уровне. Я не уверена, что эта сила у тебя есть. А в худшем случае, — она допила кровь и грациозным плавным движением отставила пустую чашку. Взгляд ее был сухим и любопытным. — Это она будет пользоваться тобой, а не наоборот. Если ты что-то не сделаешь с этим, то твоя коса сожрет тебя самого.       Она была права, и тут нечего добавить. Я слишком явно чувствовал это. Чем больше крови было пролито, тем сильнее становилась в Гасадокуро жажда убийства. Я не мог видеть зрением иного, но отчётливо ощущал тьму, расползавшуюся от моего оружия. Но не мог же, и в самом деле, отложить ее в сторону! У меня не было ничего другого, и я не был способен изобрести что-то, более эффективное. Приходилось надеяться на свою силу. Хотя если уж враг считает нужным меня предупредить…       Была ещё одна женщина, сыгравшая в моей судьбе весьма странную, причудливую роль. Врагом она не была — другом тоже. Поскольку склонность к разврату мне тоже обожают приписывать, повторю на всякий случай в сто первый раз: любил я только Эйми и ни с кем, кроме неё, у меня ничего не было. А та женщина, рабыня из Кора, Цин Си… Я не могу сказать, с кем бы ее можно было соотнести, чтобы это походило на правду. Она, эта маленькая смуглая женщина со звонким детским голосом и добрыми морщинками вокруг глаз, наверное, навсегда останется тем единственным, что для меня безоговорочно непонятно.       Она была любимой наложницей того человека, который отнял у меня учителя. Того, кого я больше всего на свете ненавидел, кому больше всех желал отомстить, кого больше всех мечтал заставить страдать. Я специально провернул довольно хитрый манёвр, чтобы захватить ту крепость, где находилась его любимая женщина и их двое дочерей, Маюки и Хикари. Я не собирался их убивать — просто дать ему сполна осознать, что эти трое в моих руках, в моей власти. Чтобы он испытал тот же всепоглощающий ужас, что и я.       Не было моим приказом то, что эти гребаные кровожадные лотарские ублюдки свернули шею младшей девочке. Это произошло без моего разрешения и даже без моего ведома. Наказал, конечно, да только что толку… Ребенок-то все равно был уже мёртв, и никто не мог бы вернуть ее матери и сестре. Помню я это истеричное рыдание, когда Цин Си качала в руках безжизненное тело своей дочери. Ни с чем не спутать плач человека, потерявшего того, кого он любит. Еще одна вина, которую я за собой признаю и которую никогда не сумею искупить. Мне жаль. Мне правда очень жаль, что так произошло, но мои сожаления ничего не оправдывают.       Потом я жил в этой крепости какое-то время, потому что сломанные леди Камией рёбра мешали двигаться дальше, и Цин Си вынуждена была видеть меня постоянно. И ничего… ничего, ни одной ничтожной капли, я в ней не понимал. Она любила свою погибшую дочь, вот уж точно. Она горевала по ней, без всяких сомнений, — так горевала, что побледнела и похудела до состояния тени. И все равно! И все равно улыбалась, шутила, смеялась, играла со своей старшей дочкой так, как будто ничего не произошло.       И на меня она смотрела… с невыносимой жгучей жалостью, как здоровые люди смотрят на калек, которым невозможно излечиться. Как будто не она моя пленница, черт побери, а, ровно наоборот, это я нахожусь в заключении. Ни капли злости не было в ее ласковых темных глазах. Мне Цин Си казалась то непроходимой тупицей, потому что нередко случалось, что она не знала даже самых элементарных вещей (она, по-моему, даже читать не умела), то постигшей какую-то высшую мудрость.       Странный след она оставила, эта непонятная женщина, у которой я отнял любимое дитя и которая тихим добрым голосом говорила со мной о боге, которая готовила мне чай и больше всех в крепости беспокоилась о моих травмах. Мне нравилась ее бойкая дочка, своей ненависти и злости не скрывающая, но зато исправно принимающая конфеты, которыми я угощал ее. И Цин Си мне тоже нравилась, даже несмотря на то удушающее чувство вины, что меня всегда посещало в ее присутствии. Рядом с ней было тепло.       Мне было известно, что когда-то муж предлагал ей стать свободной, но она сама отказалась от этого. — Почему? — как-то спросил я у неё, когда она поздним вечером принесла мне чай (по своему желанию, я не возлагал на неё ровным счётом никаких обязанностей). — Почему ты не захотела стать свободной? — Зачем мне? — с некоторым недоумением отозвалась она своим звонким детским голосом, хранящим явные следы корского происхождения. — Девочкам бы это не помогло. Если я рождена рабыней, то такова воля божества. Зачем ее нарушать? Мне не надо большего, чем мне дано. — А, — насмешливо оскалился я. Почему-то мне представлялось очень важным разрешить для самого себя загадку ее взглядов, ее вечной улыбки и света в глазах. — Странная корская вера. Но неужели тебе никогда не хотелось подняться выше? Стать чем-то большим?       Она снова посмотрела на меня с невыносимым состраданием. — Ты не поймёшь, — только и вздохнула Цин Си. Но все же продолжила, очевидно, без надежды объяснить мне свою точку зрения. — Но если я рабыня, то не значит же, что я обязательно несчастная рабыня?.. Воле божества не нужно сопротивляться, но принимать ее надо как должное. И находить в ней радости. — По такой логике, — я не злился, но что-то в ее простых словах меня дико раздражало. — Вообще нет смысла добиваться больше того, что дано от рождения. Я был рождён нищим и, если бы, как ты, принимал это покорно, то умер бы от голода. Что, мне надо было смириться? Воля божества же!       Она горько покачала головой. — Ах, как же мне тебя жалко, — только и произнесла она. Даже без намека на насмешку и злость, совершенно искренне.       Ну спасибо, черт. Меня вот это всегда несколько обескураживало — всякий раз ставило в тупик. Ни разу она не помянула мне смерти Хикари-тян, но столь часто с ее губ срывалась эта фраза. — Интересно, с какой бы вдруг стати, — я вернул на губы обычную усмешку. — Почему вдруг ты жалеешь меня? Это ты находишься в захваченной мной крепости, а не наоборот, ну в конце-то концов, — это ты не столь давно потеряла часть своего сердца. — У меня осталась старшая дочка, Маюки, мое солнце, — как будто отвечая на мои мысли, пробормотала Цин Си. — Она жива, она растёт, она может улыбаться, и мне этого хватит, я счастлива. Сейчас все равно счастлива, хоть и плачу по Хикари. А у тебя бездна в сердце. Тебе всего и всегда будет мало… и счастливым ты никогда не будешь. Поэтому и жалко, — и тут она осеклась, словно в некоторой неуверенности.       Обычно наши беседы примерно на этом и заканчивались — ну разве что она иногда приплетала своего бога, а я, к богам настроенный весьма скептично, невесть зачем принимался с ней спорить. Часто было мерзкое чувство, что я спорю с собой, кстати. Она никогда не злилась, но моих аргументов как будто бы вовсе не слышала. Ее твёрдую убеждённость никогда ни что не колебало. Мне все это казалось омерзительно наивным, но меня часто задевала точность ее незамысловатых формулировок.       Но вот однажды пошло иначе. Что-то отразилось в ее взгляде — как будто надежда или испуг. Она сделала ко мне шаг и торопливо заговорила. — Послушай, но есть же у тебя кто-то. Тебе про моего Бога смысла нет говорить, ты не услышишь и не поймёшь, но есть же у тебя в сердце кто-то, не пусто там. Есть, я точно вижу. И не поздно пока, ещё не поздно! — Ты что? — несколько ошарашено переспросил я. Для меня не стало неожиданностью, что она догадалась об Эйми — на хорошее она была весьма проницательна. Но она выглядела такой встревоженной, как будто бы кто-то из ее близких был в опасности. — Что ты хочешь сказать этим? — Женщина, наверное, — вместо ответа торопливо продолжила Цин Си. — Любимая, близкая душа. Тебе к ней нужно. Сейчас. Ещё не поздно, не поздно… У меня свой бог, у тебя свой, но ты хоть перед своим покайся, тебе легче будет. И не мсти живым за мёртвых, не мсти! И за себя хватит мстить. В тебя эта месть сидит, как заноза, и изнутри ест. Но в тебе ещё есть душа, и тебе ещё можно спастись!       Я машинально сделал шаг назад. И что-то глубоко внутри меня уцепилось за эти слова — и яростно принялось подтверждать, что так и есть. Я срываюсь ниже и ниже; бездна, из которой будет невозможно подняться, все ближе и ближе. Мне нужно к Эйми прямо сейчас. Мне нужно видеть ее глаза и раскаяться перед ней по крайней мере в том, за что я действительно чувствую вину. И потом правда будет слишком поздно. Цин Си была права. Хотя разум и приводил свои собственные логичные аргументы: вернуться сейчас нельзя, на месть я имею полное право, но что-то глубинное — не хочу ещё больше драматизировать, говоря «сердце» — жадно внимало. — Тебе кто это рассказал? — собравшись, уточнил я. — Никто мне не рассказывал. Я хоть не образованная, но есть же у меня глаза, и сердце не слепое, — она вздохнула, несколько успокоившись, и покачала головой. Взгляд ее был горьким. — Как же мне жалко тебя, А-Син**. Я буду молиться, чтобы ты помог себе.