Крылья и сладости

      Незадолго до нападения Сутон-но-Кэн я ездил в столицу для личного разговора со своим старшим братом — с главой клана Ями-но-Шин. Это было против нашей с ним давней договорённости, но я не мог не попытаться сделать это хотя бы ещё один раз. Прискорбная слабость тех, кто слишком много времени проводит за книгами: иногда они придают Слову власть и значимость куда большую, чем оно может иметь на самом деле. Я был подвержен этому заблуждению.       Холодной частью разума я уже давно понимал, что будет война. Понимал, когда из раза в раз проваливались переговоры с этим явившимися с запада чародеем, а все остальные кланы один за другим склоняли перед ним головы. Ями были слишком богаты и слишком горды, и их влияние на востоке было слишком велико.       Но во мне оставалась слабая надежда, что трагедию, уже тлеющую впереди кровавым пожаром, ещё можно как-нибудь предотвратить. Думаю, каждому из вас знаком этот горький трюк человеческого сознания: когда мысли о будущем столь безрадостны и тяжелы, что будущее как бы стирается, вовсе перестает существовать. Но оно наступало. Оно должно было наступить совсем скоро, и было бы малодушно и дальше закрывать на него глаза.       Внутри нарастала тяжёлая, терзающая усталость, в которой мне было нелегко признаться самому себе. Она давила и душила, мешая дышать: крала силы и мужество, отнимала решительность. Если бы… если бы такой разговор, ради которого я ехал к брату, и впрямь был возможен, разве расстилалась бы между нами сейчас такая глубокая чёрная пропасть? Я сам себе казался нелепым и ничтожным, а это — верный путь к поражению, за что ни возьмись.       Нет-нет, не стоит. Не стоит надевать погребальный саван на умирающего, если он ещё жив.       В главном замке столицы царствовало грозное безмолвие. Оно воцарилось там с тех самых пор, как подлунный мир покинула наша матушка, предыдущая глава клана. Кроме безмолвия, всюду был холод — пронзительный холод, какой распространяют жестокие сердца.       К моему удивлению, глава клана согласился меня принять. Уже одно это, принимая в расчёт склад его характера и сложную историю наших взаимоотношений, выглядело щедростью. Я попробовал себя ободрить: быть может, боги все-таки окажутся милостивы?..       Брата пришлось долго ждать. Я порадовался, что Сина, который тоже работал в столице, рядом со мной не было. Не то чтобы мне не хотелось встретиться с ним как можно скорее, но он к подобным трюкам, исполненным по отношению ко мне, был очень чувствителен. Гораздо чувствительнее меня самого.       Сидя в нефритовой зале крыла правящей семьи, я не мог не вспоминать время, которое провёл в этом замке. Именно там прошли наши детство и юность: двух моих братьев, кузины и мои. Призрачные силуэты, лёгкие, почти истлевшие, поднялись из моего сердца, и я вновь увидел перед собой и этих детей, чьи черты едва узнавались во взрослых, которыми они сделались, и нашу покойную матушку. Она сидела у того самого круглого окна, лунный свет вычерчивал строгие, но прекрасные черты, и она спокойно говорила: «Берегите друг друга, не предавайте друг друга, нежно заботьтесь друг о друге».       Что бы она сказала, видя, что ныне братья держатся холоднее незнакомцев? Я подумал, что она там, в Стране Теней, наверняка смотрит за нами с невыносимой болью.       Мне жаль, матушка.       Я совсем не хотел, чтобы между нами все сложилось именно так.       Наконец двери распахнулись, разрывая хоровод этих странных размышлений, и появился глава клана. Я поднялся ему навстречу, отдав положенный поклон. — Доброго дня, Акира-сама, — негромко поприветствовал я. — Здравствуй, Аято, — холодно ответствовал он. — По какому вопросу ты попросил личной встречи? Думаю, тебе хорошо известно, что для меня ты гость нежеланный.       Мне сделалось горько. Вовсе не от холодного приёма, а от того, что он до сих пор носит в своём сердце обиду. Обида ведь очень тяжела — она для человеческой души сродни камням, привязанным к ногам узника. Она тянет к земле, а иногда и вовсе утаскивает под землю.       У меня не было злости к брату. Уже давным-давно не было. Мне всего лишь было бесконечно горько, что мы стоим, как двое чужаков, и я никак не в силах понять, как это преодолеть. Глядя в его красивое гордое лицо, я — вероятно, ещё во власти недавно нахлынувших воспоминаний — видел мальчика, когда-то уступавшего мне самые вкусные сладости и всегда встававшего первым между младшими принцами и любой опасностью. Когда же он начал так сильно злиться на меня?..       Причина этой злости — по крайней мере ее исток — была мне известна. Увы, она была вовсе не в противоречии наших убеждений, скорее и противоречие это было следствием. Разве столь удивительно начать злиться, когда с самых юных лет пришлось принять огромную ответственность, рано начать изучать магию? Когда каждый день вынуждал стараться изо всех своих сил, а второму принцу было достаточно всего лишь появиться на свет? И ему, слабохарактерному среднему сыну, вечно прощались и его рассеянность, и его легкомыслие, и никто не ждал, что уже к пятнадцати он будет сильным некромантом: он мог сколько угодно сидеть за своими никому не нужными книжками и жить, следуя собственным пожеланиям. — Прошу прощения, что доставил вам неудовольствие своим присутствием, — мне и впрямь этого не хотелось. И тем не менее я распрямил спину и посмотрел на него прямо. — Но я так же, как и все, вполне понимаю… к чему все идёт. Никакие другие кланы не готовы поддержать нас в этой борьбе. — Об этом мне известно лучше всех, — подтвердил он. — Ничего невозможно сделать с тем, что вокруг лишь трусливые ничтожества, готовые пресмыкаться перед всяким, показавшимся им сильнее их самих, — он подошёл к окну. — Да, все они готовы предать и свою гордость, и свои законы, и своих богов, и свою историю. Отвратительно. Благодарение Шикагэ-сама, что клан Ями-но-Шин не таков, — взгляд, обращённый на меня, был холодным и требовательным. — Но к чему об этом со мной вдруг заговариваешь ты?       Его слова во многом были справедливы. Законы Ями и их богатство, сокровенные знания, наше достояние, — возможно, это стоило того, чтобы защищать. Но разве могло быть что-то более драгоценное чем жизни людей, которые доверяли нам будущее? — Неужели все это действительно нужно, брат? — мне пришлось приложить некоторое усилие, чтобы горечь и отчаяние не выплеснулись в этих словах. — Разве нет никакого шанса еще раз попробовать договориться… — Договаривались мы больше шести лет, — сухо перебил он. — Ни к чему не пришли. Сейчас на нас собираются нападать, а ты хочешь пойти на поклон и просить не делать этого? — я понял, что с каждым словом в нем все больше и больше разгорается злость. — О, это было бы весьма в твоём духе! Шёлком стелиться перед всеми и упрашивать!       Его взгляд грозно вспыхнул, но пока он больше ничем не показал собственной ярости.       В этом мы всегда были… слишком, слишком различны. Картина мира, которую ясно видел один, была совершенно чужда второму. Ему моя — нелепа, мне его — чудовищна. С самого детства его наставники ругали его за чрезмерную резкость и тщеславие, а меня — за чрезмерную мягкость и наивность.       Его ничто не раздражало во мне сильнее, чем речи о сострадании. Он считал это лицемерной чепухой человека, чуждого подлинным сложностям и бедам. И якобы приносила эта чепуха куда больше вреда, чем пользы. И не в моих силах было когда-нибудь с безоговорочной уверенностью заявить, что он во всем ошибается. Разве не был один талантливый законотворец с позиции практической оценки полезнее десятка добродушных философов? — Акира, — после непродолжительной паузы я все-таки продолжил. — Это ведь живые люди. Пожалуйста, глава клана, подумайте ещё раз. Жизнь непросто так даётся человеку, и мы перед Шикагэ-сама за все эти жизни в ответе, за каждую. По крайней мере то, что ты хочешь сделать, по поводу границы с Сутон… — эти земли он собирался просто бросить. Мои земли. Я понимаю почему — их неудобно и сложно защищать, и, опять же, с точки зрения практической оценки оно того не стоит. Но там люди!.. Куда мне их деть, если соседние крепости уже переполнены и более не желают принимать беженцев? — Аято, ты нуждаешься в напоминании о том, какова была наша договорённость? — опасно невозмутимым тоном, полным достоинства, уточнил он, убрав руки в рукава.       Я промолчал, все-таки опустив глаза. Да, это, пожалуй, было… нечестно с моей стороны. И тем не менее после нескольких секунд я сказал это. — То было уже очень давно, — мне даже пришлось повторить для самого себя. — Наша договорённость.       В следующую секунду в воздухе стремительным росчерком мелькнули три боевые иглы — я едва успел отбить их. Быстрое движение было совершенно безотчётным: я даже близко ничего не осознал, в то время как пальцы машинально извлекли из рукава мои собственные иглы и отразили неожиданную — и впрямь неожиданную! — атаку. — Акира-сама!.. — я действительно был очень удивлён. — Неужели глава клана и второй старший принц станут драться, как неразумные дети?       Он повернулся ко мне с опасной паучьей грацией — и я увидел короткие отблески, мелькнувшие на кончиках игл, сжатых между его пальцев. На фоне окна его прямой силуэт в фамильных одеждах был совершенно чёрным — и передо мной возвысилось воплощение требовательного, злого упрёка.       Он стоял против изливающего с улицы закатного света — багрово-желтое солнце жгло мне глаза, вынуждая щуриться.       Неужели он встал туда намеренно, чтобы мне было сложнее метнуть иглы в ответ?..       Неужели он думал, что я действительно мог бы это сделать, даже если и в ответ на провокацию? — Тринадцать лет назад тебе и твоей дерзкой бродяжке дали право жить, как вам хочется. Имей совесть хотя бы держать собственное слово! Ты все-таки тоже… тоже принц Ями-но-Шин, к огромному моему сожалению, — в последних словах отразилась совершенно откровенная злость. Редко когда он позволял себе подобное. — У тебя когда-то был шанс действительно помочь клану пережить сложные времена, но ты повёл себя как избалованное дитя, поставив собственные желания на первое место. Свои речи о ценности жизни можешь читать щенку из Канэ, если у него пока находится охота слушать, а меня я попросил избавить от подобного. Эти лицемерные слова не стоят ничего. И впредь не смей пытаться мне указывать. Я тебя прикончу, Аято! Я богами клянусь, что прикончу!       Я посмотрел на него очень внимательно, почувствовав, как против моей воли слабое раздражение поднялось в душе. — Пожалуйста, не нужно так отзываться о Сине, только чтобы задеть меня, — попросил я. Быть может, слишком сухо. Я не стал называть Сина своим учеником, чтобы не вызвать на него недовольства. — Ты и так его у меня забрал. — Никто у тебя ничего не забирал, — он мрачно усмехнулся. — Эта глупая дворняжка сама бежит по первому зову. Теперь будь столь любезен, второй старший принц, убирайся, коли не хочешь неприятностей для кого-нибудь из вас.       «Нечего и говорить, беседа вышла совершенно чудесной», — неуместная мрачная насмешка мелькнула в голове, когда я молча убрал оружие обратно в рукав.       Я поклонился и, беззвучно развернувшись, направился к выходу. Что-то удержало меня за мгновение до того, как я отодвинул дверную створку — рука безвольно замерла в воздухе. Хотелось, так хотелось бы мне произнести в тот миг по крайней мере слово: «Прости»! — Мне жаль, — однако я нашел, что это единственное, что я могу искренне сказать ему теперь. — Мне очень жаль, что твой брат обернулся для тебя лишь источником боли и разочарований. Я бы хотел быть чем-то иным… для тебя. Для всей семьи. — Оставь при себе бесполезные сожаления, — уже вполне овладев собой, холодно, как и в самом начале разговора, ответил глава клана. Он тоже убрал иглы и больше не смотрел на меня, отвернувшись к окну. — Здесь никто в них не нуждается.       Я тихо вышел из зала, больше не поднимая взгляда, — и за моей спиной был ледяной, пронизывающий до костей сквозняк, который я ощущал всем своим существом.       Матушка, простите вашего глупого среднего сына. Он снова не справился. Похоже, он и впрямь способен лишь цитировать старые книги. — Дядя, — короткий оклик заставил меня остановиться на половине пути к собственным покоям.       Я повернул голову и увидел маленькую леди Изэнэми, стоящую в сопровождении двух придворных дам. Непроизвольное тепло отозвалось в моем сердце, когда она подошла ко мне изящным лёгким шагом. Она была так невероятно очаровательна, наша прекрасная Чёрная Роза!.. Она была всеобщей гордостью и любимицей двух поколений. — Очень рада увидеть вас в столице, — сказала она.       Это была формальная фраза, лишённая подлинной радости, но сам я и впрямь был искренне рад возможности ее видеть. Она как раз была в том возрасте, когда изменения происходят особенно стремительно, но Изэнэми от дня ко дню делалась лишь ослепительнее. Она была умная и талантливая девочка, и тогда мне виделось для неё лишь самое блестящее будущее. Увы! Почему-то я не мог думать, что грядущие катастрофы непременно должны коснуться и ее. — И я рад, дорогая племянница, — ответил я. — Видеть тебя — подлинное счастье.       Я знал, что она не слишком жалует мое скучное общество, и не стал ее задерживать понапрасну. Просто отдал ей привезённую драгоценную заколку, за которую она серьезно поблагодарила плавным поклоном, полным достоинства. Кажется, мой скромный дар ей и впрямь пришелся по душе, во всяком случае она попросила придворную даму тут же вставить новое украшение в ее причёску и жестом, хранящим следы ещё не вытесненной детской непосредственности, чуть-чуть покрасовалась передо мной и своими сопровождающими. — У дяди очень утончённый вкус! — чуть смягчившимся тоном заметила она. — Благодарю вас ещё раз, но не смею задерживать принца надолго.       Мы попрощались и разошлись. Она пообещала заглянуть как-нибудь ещё, но едва ли это могло быть надолго. Оба ее родителя меня не одобряли весьма и весьма. И тем не менее я задумался над тем, какой ещё подарок мог бы составить для неё удовольствие. Я не так уж часто виделся с племянницей, чтобы пренебречь малейшей возможностью выразить нежность к ней. Изэнэми была дочерью нашего с главой клана младшего брата, третьего принца Джузо Ями-но-Шин, но ее появление было радостью, одинаковой для всех нас.       Впрочем, как следует поразмыслить мне не удалось. Стоило Изэнэми удалиться, как меня почти тут же перехватили. Я вовсе и не мог ожидать, что мой приезд окажется столь заметным! На сей раз это был Син, и вот он-то действительно был рад. — Учитель, это возмутительно! — тут же заявил он. — Почему я должен узнавать о вашем визите от своих людей? Вы не могли мне написать, чтобы я встретил вас и подготовил вам подобающие покои? — Тебе решительно невозможно сделать сюрприза, Син, — со смешком пробормотал я, уточнив следом с улыбкой: — Почему бы ты вообще должен готовить мне покои? Разве это часть твоих обязанностей? — Потому что ваши покои должны быть очень хороши, разумеется! — бескомпромиссно ответил он с видом человека, говорящего вещи совершенно очевидные и решённые давным-давно. — Кто ещё здесь это сделает как должно? Я уже обо всем распорядился. И вы, конечно же, ничего не съели после долгого пути. Вам подадут самое лучшее из всего, что сегодня есть на кухне.       Он открыл передо мной дверь и пропустил вперед — продолжая что-то говорить, даже не глядя, возможно, и не отдав себе отчета в собственном действии.       Я тихо засмеялся, покачав головой. В меня ни влезло бы ни куска пищи, но его забота была невероятно трогательна. Все-таки в Сине и впрямь крылась не растраченная, искренняя, пылкая доброта. И знать эту доброту было бесконечно отрадно. Каким бы славным он был, мое бедное дитя, если бы только его судьба сложилась немного по-другому! — Иди-ка сюда, Син, — мягко попросил я, чуть вытянув руки. — Если ты позволишь, я переплету тебе волосы. Этого же никто не сделал? — Что это вы?.. Ох, ну, — он осекся, и голос его стал тише. — Не сделал, разумеется. Вы можете, если хотите, Аято-сама. Но почему именно сейчас?       Он стоял передо мной, разом притихший, замерший и будто бы немного смущённый. — Захотелось именно сейчас, — просто ответил я. — Но придется присесть, — здесь я разрешил себе усмешку. — Ты вырос ужасно быстро, твой учитель больше не видит твоей макушки.       Он молча развернулся спиной и опустился передо мной на колени.       Моя рука снова беспомощно замерла. Я чувствовал, как пальцы натыкаются на одну лишь пустоту.       Пришлось сделать над собой определенное усилие. Я принялся за работу, стараясь действовать с величайшей осторожностью. — По поводу того вопроса, что ты мне писал, — мягко заговорил я. Он издал какой-то неопределённо-заинтересованный звук, но я знал, что он внимательно слушает. Каким бы рассеянным он ни казался в тот момент, он всегда слушал очень внимательно. — Я сделал и привез тебе три схемы анализа работы седьмого энергетического центра. Весьма занимательно выходит, ты можешь посмотреть чуть позже. Предположение о связи нестабильности третьего потока с душевным упадком действительно…       Мои слова прервал короткий стук. — Что такое! — чуть недовольно воскликнул Син. Он становился необыкновенно увлечённым, когда дело доходило до изучения болезней разума, и едва терпел, когда его от этого отвлекали. И еще хуже терпел, когда перебивали меня. Впрочем, раньше он бы ни за что не позволил себе такого тона: его положение при моем брате явно сильно укрепилось. — Господин Син, супруга главы клана срочно ищет вас по личному поручению, — коротко обьявили из-за двери. — Требует немедленно к ней явиться.       Я почти видел, как он проглотил исполненный сомнительного красноречия ответ. — Учитель, простите, пожалуйста, я мигом, — виновато пробормотал он. — Ни пяти минут отдыха, вечно всем что-нибудь нужно! — он продолжил ворчать себе под нос, поднимаясь. И уже громче добавил: — Скажите, что сейчас буду.       Я кивнул ему и ласково попросил: — Только не торопись понапрасну, — супруга главы клана очень требовательна. Мне бы не хотелось, чтобы ему пришлось сталкиваться с ее недовольством из-за лишней спешки. — Обсудим все вечером.       Он отдал виноватый быстрый поклон и, поспешно поправляя не завершенную причёску, вышел из комнаты — дверь за ним закрылась.       Я не без сожаления подумал, что не успел закончить. Можно же было так долго возиться с не столь длинными волосами. Это все отсутствие соответствующей практики!       Просидев какое-то время в одиночестве неподвижно, я вдруг почувствовал режущую боль в почти слепом глазу, на котором приходилось носить монокль. В ожидании, пока тут же принятое лекарство подействует, мне пришлось смежить веки.       Во мраке, окружившем меня, я вдруг увидел слова, поднимающиеся из глубины моего сердца. Они становились все ярче и ярче, и я вглядывался в них, пока чуть неровные росчерки рукописных иероглифов не встали перед моим мысленным взором совершенно ясно, как если бы я держал письмо в руках. Только раз я прочёл это послание, но оно навсегда осело в моей памяти.       «Мы приходим в этот мир одинокими, и одиноко идём по тому пути, что нам начертан. Даже тот, кто к нам близко, на самом деле бесконечно далеко. Нас отделяют друг от друга стены, невидимые, но бесконечно высокие, тонкие, но почти непреодолимые. Из-за этих стен мы не слышим друг друга: произнесено одно, а понято будет совсем иное. И из-за этих же стен не чувствуем другого человека, как самого себя.       Но я верю, что их можно разрушить. Стать едим целым с миром. Весь мир будет тобой, а ты будешь всем миром, всеми людьми! Любить — единственный путь к этому. Тогда даже смерть и жизнь сливаются в одно, во всеобъемлющее, чистое и прекрасное. Смерть… о, мне совсем не хотелось умирать. Мне очень хотелось жить, петь, танцевать, любоваться цветами, разделять с тобой дни и ночи, родить и воспитать ребёнка. Но судьба уже распорядилась иначе, и сейчас, находясь на грани, я стою на лестнице, ведущей в небеса, и вижу два безграничных океана — жизнь и смерть. И они сливаются, и они так прекрасны, что мне совсем не страшно. Я люблю, люблю! Моя любовь столь сильна, что ты — это целый мир, это все рассветы, это тихие лунные ночи, это ласковый ветер, это осыпающиеся лепестки вишни, это пение птиц и роса на листьях, а целый мир — это ты, и я пронесу эту любовь к тебе и к миру с собой за грань и буду существовать в ней вечно.       Пожалуйста, мой милый принц, будь счастлив и люби, не боясь, не терзаясь виной. Не закрывай своё сердце от других и разрушай стены между людьми. За гранью все сольётся и все будет в любви и гармонии. Я буду ждать тебя там, но без нетерпения. Твоя Коюки всегда рядом. Пока ты любишь мир и жизнь, ты любишь меня, живую и мёртвую одновременно. Будь счастлив и будь свободен! Безгранично преданная, Твоя Коюки».       Я закончил мысленное чтение и медленно открыл глаза. Как назло, докучливая ноющая боль никуда не делась. Как странно: этого уже давно не случалось.       Невыносимая усталость скреблась внутри. Она была тяжела, как камень, как десятки камней, лежащие на груди. И почему-то она не отступала прочь. Слишком много вины вилось вокруг. Всюду была моя вина.       Солнце садилось окончательно — наступал холодный полусумрак. В глухом молчании, заполнившем пустую комнату, мне почему-то не слышалось даже откликов чужих голосов. Всегда ли здесь было настолько тихо?       Ах, моя Коюки! Моя драгоценная Коюки, мое светлое сокровище…       Боюсь, что силы твоего принца совсем на исходе. Что же со мной будет, если я не смогу более любить так, как ты мне завещала?       Ничего, Син. Я постараюсь. Ради тебя я постараюсь изо всех своих сил. Я уже, помогая тебе слишком пылко, предал заботу о твоём будущем, позволив сотворить эту жуткую косу и даже поспособствовав её рождению. Это тоже моя вина. Но я все равно буду пытаться. Я до конца буду пытаться.       Беда только, что силы меня оставляют. И куда только они уходят день ото дня?