Крылья и сладости

      Когда мне стало лучше настолько, что я уже была способна анализировать и рассуждать, мне потребовалось некоторое время для того, чтобы как следует оценить своё положение, взвесить собственные желания и подумать о будущем. О будущем я давно не размышляла, так все замыкалось в круге невыносимых сожалений об утраченном. Встреча с Сином и наш разговор, каким бы тяжелым и горьким он ни был, все же вернул мне слабую надежду. Я услышала, что он все еще меня любит, что он не злится и хочет быть со мной. Это и позволило шагнуть за пределы круга. Я как следует задумалась о самой себе и о том, что я собираюсь делать со своей жизнью.       Я уже упоминала, на каком-то этапе я стала не пленницей, а скорее хозяйкой того замка, где содержалась, но свободно покидать его я все равно не имела возможности. Было ли это тяжело? Мучительно? Невыносимо? Нет. Мне было вполне спокойно в относительном одиночестве, без лишних контактов, вынуждающих к притворству. Мучительно было только тогда, когда меня не отпускали для разговора с возлюбленным. Теперь же разговор состоялся, и в общем-то мне оставалось только ждать завершения войны. Едва ли я как-то смогла бы приблизить момент новой встречи. С Сином мы расстались его обещанием, что он вернется и поможет мне, но…       Но мне была ужасно неприятна мысль оказаться в роли тех беспомощных принцесс, которые ждут спасения и помощи. Когда-то наша дружба началась с того, что я слишком явно осознала, что у него нет никого, на кого он может положиться, кто может его поддержать. Я хотела ему помочь — и я по мере своих возможностей помогла ему, никак не наоборот. Почему сейчас все должно обернуться как-то иначе? Я все еще желала быть помощью, а не обузой. Не говоря уже о том, что я вообще-то член правящей семьи, у меня есть достаточно высокий титул и некоторые обязанности. Долг, если вам угодно. Не скажу, что я любила власть или же что я была чрезвычайно трудолюбива, но меня стало угнетать осознание, что я сижу в стороне тогда, когда должна беспокоиться о своих землях и пытаться помочь поданным клана моей матери пережить тяжелые времена.       Четыре года — это, применительно к политике, просто огромный срок. Страшно представить, сколько всего я упустила, находясь в полнейшем отрыве от реальности, от течения жизни. Но мне представилось совершенно невозможным и дальше сидеть в этом заключении, за пределами истории. Я решила, что недопустимо мирно дожидаться чего-то. Даже если для меня, с этим разумом, колеблющемся на тонком канате, все будет в сотню раз тяжелее, чем для здоровых людей. И что же? Если воин-человек сумел держаться на равных с воинами-иными и даже превзойти многих из них, то почему я, с этим проклятым недугом, не могу встать в один ряд со здоровыми?       Я решила двигаться вперед.       Как ни прискорбно, главной проблемой для меня стала собственная мать. Это ведь именно по ее распоряжениям я оказалась в заключении в четырёх стенах. Нет, не считайте, что она — чудовище, эта мера в чем-то была правильной. В конце концов я казалась со стороны обычной сумасшедшей… но меня больше не устраивало такое положение вещей. И тут уж встал острый вопрос к моему самоконтролю: смогу ли я снова вести себя так, чтобы ничем не выдать себя? Ведь мой разум не исцелился. Несомненно, мне стало лучше, но галлюцинации и жажда обжечь себя никуда не ушли.       Я решила, что смогу. Это был мой единственный шанс вернуться к полноценной жизни члена правящей семьи, поэтому выбора в принципе не существовало. Я решилась на ложь, на наглую безоговорочную ложь. Я слишком хорошо понимала, как мать опасается разглашения моей болезни, нового удара по репутации. Матери недостаточно было бы просто удостовериться, что мне лучше.       Я стала утверждать, что моя болезнь прошла. Я сочинила для нее длинное убедительное послание, где описывала свои медитации и молитвы и приводила самые честные и серьезные аргументы в пользу того, что теперь со мной все хорошо и мой дух исцелился. Никто ведь толком и не понимал, что это такое, поэтому такая хитрость могла сработать.       Правда, я знала, что на ауре мой недуг тоже отражался, но род Канэ никогда не славился могуществом своей магии — острого магического зрения не было почти ни у кого. В общем-то прятать ауру было нормой для всех аристократов, но ведь мама точно пожелала бы убедиться в моих словах и присмотреться повнимательнее… Собственно, так и случилось, когда она приехала с личным визитом, но я хорошо приготовилась, натренировавшись в плетении самых незаметных маскирующих чар и не без труда раздобыв себе парочку хороших амулетов для помощи в задуманном.       Пусть не сразу, но в конечном итоге все получилось. Это было тяжело, но ведь когда-то мне удавалось обманывать практически всех членов своего клана. Нелегкой задачей оказалось привести себя в порядок во всех смыслах — я изрядно подурнела внешне, не говоря уже об оставленных на лице и на теле ожогах. Благо, среди аристократов были весьма в ходу косметические зелья, которым под силу многое исправить. Добившись того, что я стала выглядеть практически так же, как несколько лет назад, я строжайше запретила себе добровольно калечиться. Не сумеете вообразить, насколько тяжело мне было выдержать этот простой запрет.       Я уже вполне добровольно приписала самой себе чрезмерную религиозность — глубоко верующие люди часто добровольно удаляются от мира, чтобы очистить свой дух. Потребностью в уединенных молитвах можно было обосновать и то, что мне снова предстояло прятаться в моменты самых глубоких спадов или полной утраты контроля над собой и своими мыслями.       Так или иначе, со временем я сумела снова начать выходить в свет и постепенно втягиваться в вопросы управления своими землями — во все то, на что я от рождения имела право и что по сути являлось моими обязанностями.       Надо признать, положение дел было совершенно безрадостным. Война оказалась чудовищно затратной с экономической точки зрения. Канэ всегда были богаты за счёт продажи стекла и изделий из него, но прямо сейчас, во-первых, мало кто был заинтересован в покупке дорогого предмета роскоши, во-вторых, война нанесла серьёзный урон торговым путям. Кроме того, в армию привлекли практически всех трудоспособных мужчин, из-за чего возникли проблемы со сбором урожая, а многие производства закрылись или были приостановлены. Разглядывая цифры и оценивая перспективы, я с ужасом понимала, что едва ли нас ждут хоть какие-то улучшения в ближайшее время. Ситуация грозила становиться лишь хуже — в некоторых землях наметились первые тревожные признаки приближающегося голода.       Что меня поразило, так это то, что при всех этих угрозах большинство аристократов и особенно правящий клан продолжали жить своей обычной жизнью. Даже та кричащая чрезмерная роскошь, которая была характерной особенностью Канэ, ничуть не пропала: на приёмах столы по-прежнему ломились от кушаний, на балах все ещё угощали двадцатью и более видами вина, туалеты дам и господ по-прежнему стоили целые состояния. Одни лишь цветочные украшения обходились в тысячи! Это было странно, в чем-то мерзко и даже банальным образом неприлично. Чудовищно очевидный контраст между образами жизни обычных людей и аристократов бросался в глаза, и вокруг правящей династии стали сгущаться тучи вполне справедливого негодования.       Как и когда-то давно, я, накинув на себя простенькие маскирующие и защитные чары, иногда гуляла по улицам вверенных мне городов и столицы в одежде простолюдинки. Всегда было полезно взглянуть своими глазами и послушать своими ушами. То, что я видела, слышала и узнавала, казалось даже более чудовищным, чем сухие цифры на бумаге. Особенно в столице. Бедные районы разрастались, на рынках прилавки стояли наполовину пустыми, население быстро нищало, совершенно заурядным явлением стала продажа «лишних» детей. Недовольство росло, и некоторые поглядывали в сторону переливающегося золотым сиянием фамильного дворца с откровенной ненавистью. Что ж, не могу их обвинять.       Я пыталась в этом аспекте сделать то, что в моих силах, хотя опыта действий в подобной ситуации у меня не было. Это я, ценой бессонных ночей и многих десятков исписанных листов, придумала улучшение существующей системы пособий, и по моей инициативе дядя признал необходимым увеличить их размер. Примерно тогда, спустя два года после начала войны, мои позиции сильно укрепились. Ну да, не мог же дядя не видеть, что я чуть ли не единственная из всей семьи хоть что-то делаю для предотвращения уже вполне вероятной экономической катастрофы. Но всего этого было слишком мало. Был бы здесь Син — он бы непременно сообразил альтернативы!       Я призывала сделать приемы скромнее, но меня будто бы вовсе не слышали. Надо признать, моя семья просто абсолютно не умела жить как-то иначе. Практически все, за самым редким исключением, соглашались, что нам надо быть экономнее, даже сам глава клана выступал с речами о сокращении затрат на отдых и развлечения — и все важно кивали в знак того, что понимают и разделяют точку зрения, но… но при этом магическим образом не менялось ровным счетом ничего. Моя мать и ее братья выросли в роскоши, их родители тоже, ровно как и родители их родителей. Они просто не понимали, что значит «быть экономнее», что значит «сейчас мы не можем позволить себе это».       К сожалению, жёсткости для того, чтобы попытаться более решительно использовать своё возросшее влияние и таким образом удержать в узде всю семью, мне не хватало. И все равно… все равно то, что я могла сделать сейчас, никак не могло сравниться с моими возможностями раньше. Я молилась, чтобы болезнь не вывела меня из игры снова, — сейчас я была нужна не одному человеку, а огромному множеству. Это было бы фатально. Кое-как, благодаря моим усилиям, ситуация хотя бы перестала ухудшаться, но уже одно это было сложно.       В любом случае, должна заметить, что очень часто у меня внезапно появлялись неожиданные сильные союзники и помощники, подающие ценные идеи, предоставляющие ценную информацию и просто помогающие в реализации моих задумок. Я догадывалась, откуда они берутся и кто за этим стоит. В положении шпиона он мог сделать очень мало, но все, что сделать удавалось, было очень ценно. Мне было приятно знать, что он следит за моими делами и знает о моих успехах. Одно это придавало мне сил и энергии для того, чтобы продолжать стараться.       Но, великие боги, как же я по нему скучала! До какой степени мне не хватало его рядом со мной!.. Вы теперь наверняка можете возразить мне, что здесь ни о какой любви и говорить нельзя: я несколько лет назад привязалась к мальчишке, которого за десяток совместных прогулок увидела так, как сама хотела увидеть, а потом больше шести лет наши контакты сводились к минимуму. Сейчас он уже должен быть совсем другим. Можете, наверное, сказать, что я была слепа, что ничего я о нем и не знала, не знала его самого, вознесла в своём больном разуме до невиданных масштабов свою первую влюблённость… нет. Это вы слепы, если для вас все настолько легко, логично и однозначно.       Я ничего не придумывала — он никогда не играл передо мной роли. Я видела его глаза и чувствовала, что его сердце мне открыто. Я касалась его и, распахивая ребра, раскрывала в ответ свое. Наши сердца открыты друг другу до сих пор. Я понимала, что даже если мы когда-нибудь снова будем вместе, то я увижу человека с иными свойствами характера, с изменившимся, вероятно, мировоззрением, омывшего руки кровью и запятнавшего себя подлыми интригами, но связь между нами все равно никогда не исчезнет. Каждый из нас — это больше, чем сухой набор убеждений и качеств. Есть что-то, что больше, — оно всегда остается в самой глубине сердца, как самое сокровенное, как драгоценнейшее из сокровищ. И вот оттуда-то и тянутся узы, которые тесно сплетают между собой любящих людей. Поэтому спустя все эти годы Син значил для меня так же много, как и раньше.       Что касается его истории… действительно, слухи о нем ходили самые неприятные. Нередко он становился темой для сплетен, при чем окрас их странно колебался от пренебрежения до страха. Говорили чудовищные вещи, говорили и полную бессмыслицу только лишь с целью пустых оскорблений. Мой дядя, глава клана, посмеивался, говоря, что никогда в жизни человек не станет равен иным, но в его смехе все чаще можно было заметить лёгкую нервозность.       Посмеиваться он перестал, когда разнеслась новость о том, что Чимамирэ но Кама но Син лично обезглавил вождя лотар. Тревожно замолчали и мои кузены, когда-то позволявшие себе забавные шутки, вроде того, чтобы пинком спустить его с лестницы или опрокинуть на голову стакан с чаем. Всем стало не по себе. Кровожадные и жестокие лотары, несмотря на относительно небольшую численность, считались грозной силой — их всегда побаивались и предпочитали скорее откупиться от них золотом, чем вступать в бой. Канэ могли до последнего отрицать успехи «этого никчемного предателя» и безостановочно уверять, что слухи о мощи Гасадокуро безбожно преувеличены, но пять тысяч дикарей, перешедших в прямое подчинение Сина, было уже довольно тяжело игнорировать. Учитывая, что в тот период он воевал на стороне наших врагов, появились все основания опасаться мести.       Настало короткое затишье. А потом все это началось с удвоенной силой. В его сторону нередко стали раздаваться самые омерзительные обвинения. Я… я никогда не допускала, что все, что болтают о нем, правда, но и видеть в нем лишь жертву обстоятельств в какой-то момент сделалось нереально. Какое-то тревожное внутреннее чувство подсказывало мне, чего бы он никогда и ни за что не сделал, а что вполне мог совершить. У меня болело сердце, а чаша терпения переполнялась все больше и больше. Каким бы он ни был, он оставался моим любимым человеком. Я не желала, чтобы подобные разговоры пятнали его честь. Но они не хотели затыкаться и оставить в покое все, связанное с Сином, занявшись своими проблемами. — Вы слышали? — всюду были эти шушуканья. — Про этого мерзкого предателя с косой?       Вообще-то я всегда считала себя добрым человеком, и, вроде бы, даже являлась такой в действительности, несмотря на свою болезнь. Я терпеть не могла крики, ругань и скандалы, твёрдо придерживаясь внутренней убежденности, что любые разногласия и противоречия можно разрешить с помощью цивилизованного обсуждения. Но я десятки, сотни раз просила и даже требовала оставить в покое имя Сина! И прямо сейчас я поняла, что больше ни на какие цивилизованные обсуждения неспособна. Я не выдержала.       Это случилось, когда я услышала, как две мои молоденькие кузины наслаждаются новенькой сплетней. — Да, это была совсем девочка, даже пяти лет не было! — чуть ли не восторженно, едва сохраняя подобающий ситуации наигранный ужас, щебетала та, что была чуть старше, не менее восторженно слушавшей второй. — Все же знают, он даже младенцами совсем не брезгует. Наиграется и выпускает кишки! А тем, кто возражает, он сносит головы своей здоровенной косой! Ну или, если в хорошем настроении, отрезает языки… — Да как же в человеке может быть столько злости? — поразилась вторая. — И этакое сладострастное животное хотело заполучить себе Эйми-сан, — вдохновенно продолжила рассказчица. — Не знаю, какие такие гнусные приворотные зелья он использовал, но она едва не пошла за него замуж!.. Боги уберегли. Поэтому она теперь такая религиозная.       Обжигающая злость закипела во мне. Я подошла ближе, не производя ни звука, — заметив меня, сплетницы тут же замолчали. Пламя, которое опаляло мои нервы, никогда не утихало. Прямо сейчас оно толчком разлилось от центра груди и всполохами собралось вокруг глаз — глупые девчонки охнули и испуганно шарахнулись назад. Но этого мне показалось мало. Я взяла кузину под руку, отвела в сторону и, не размахиваясь, залепила ей две сильные пощечины — сначала по одной щеке, потом по второй. Она уставилась на меня совершенно ошалело — ее глаза наполнились слезами несправедливой обиды. Но я была слишком зла. — Да как ты только смеешь, мерзавка, — я будто бы со стороны услышала свой хриплый голос, звенящий от гнева. — Говорить о том, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия? Вы своими гнусными сплетнями пачкаете имя, которое даже недостойны произносить! Сейчас же иди и объяснись, что несла полную ерунду. И сколько раз я уже говорила не трогать Сина?.. Займитесь своими землями, у нас хватает проблем! Услышу еще болтовню в таком роде — оттаскаю за волосы. Поняла? Что ты рыдаешь? — я недовольно встряхнула захныкавшую девчонку за плечи. — Отвечай, ты поняла или нет?       Она испуганно закивала, давясь слезами. Я, немного справившись с собой, успокоила кузину и поправила ей макияж, но мысли о том, чтобы извиниться, даже не возникло в моей голове. Я не считала, что поступила неправильно, хотя и была непозволительно резка в своем поступке. Девчонка, пожалуй, оказалась своеобразным козлом отпущения для всего того негодования, что во мне накопилось, или, говоря иначе, просто попалась на этих мерзких сплетнях в дурной момент. Но это не значит, что я поступила бы как-то иначе, если бы услышала подобные вещи из уст собственной матери или даже главы Канэ.       Ведь они все… все виноваты, и не только перед Сином. Перед нами обоими. У меня нет склонности мстить обидчикам и я в принципе считаю это излишним. У всех всегда есть свои причины. Я зла на мать, я не простила ее и никогда не прощу окончательно; я зла и на других членов клана — и что же дальше? Не резать мне их теперь, надо двигаться вперёд. Нам нужно каким-то образом помочь нашим людям, эта наша общая работа. Но испортить все во второй раз я никому и ни за что не позволю. Когда история начиналась, мы с Сином еще были юны, мы не сумели защитить друг друга и наши чувства, и в итоге все сложилось так, как сложилось. Но теперь у нас есть какая-то новая надежда, правда? Мы оба живы, и мы все еще любим. Когда война закончится, он вернется. Мы будем вместе и получим все то, что не смогли получить шесть лет назад.       Тот неприятный случай с пощечиной не получил широкой огласки, однако столь нервирующие слухи наконец-то стали немного утихать. На меня теперь косились с некоторой опаской, то есть кузина скорее всего все равно все разболтала, но меня это совершенно не тревожило. Может, научатся держать за зубами свои змеиные языки, ну хотя бы в моем присутствии.       Война шла своим чередом. Я не… в общем, от нашего клана в высшем командовании, конечно же, были люди (надо заметить, довольно немного), но лично я предпочитала никак не участвовать в этом. Я ненавидела то, что заставляет одних людей убивать других, независимо от целей, преследуемых каждой стороной. Я знала новости фронта, но лишь в той степени, в которой они затрагивали тыл. Своей обязанностью я считала заботиться о том, чтобы народ жил и жил как можно лучше, а не способствовать наибольшему количеству смертей среди наших врагов. Мне было неприятно от одной возможности быть причастной к этим бойням, и тыл был для меня главной заботой, при том я даже вопросами снабжения предпочитала заниматься косвенно или, что лучше, не затрагивать их вовсе.       Так и прошли следующие два года — в постоянном труде, тяжелой работе и невыносимой тоске по любимому человеку. Болезнь меня не оставила. Она оставалась мучительной, тяжелой и жутко неудобной с практической точки зрения. Не говоря уже об этом постоянном притворстве, о котором ни на секунду нельзя было забыть, чтобы не потерять все. Это, если сравнивать объективно, выматывало больше всего. Нельзя было отдохнуть от лжи, нельзя было дать себе волю, нельзя было пропустить момент, в который я переставала собой владеть. Если бы не эта, тяжелейшая из всех обязанность, я бы сумела сделать куда больше! Галлюцинации, которых не было первые восемнадцать лет моей жизни, окончательно укоренились в сознании и оставляли меня в покое лишь на небольшой срок. Все это безумно утомляло, я выдыхалась, я чувствовала себя измотанной все сильнее и сильнее, но во мне оставалась надежда. Только надежда и долг меня поддерживали на этом безумно трудном пути к будущему.       Скупые короткие письма, которые я несколько раз получала, были для меня величайшим счастьем. Я знала, что для него было опасно отправить мне даже это, и каждая маленькая чернильная черта была для меня сокровищем. Когда болезнь обострялась и мне было очень плохо в своем вынужденном одиночестве, когда в моих силах было только думать о том, как сильно я хочу убить себя, я плакала и прижимала к себе эти драгоценные письма, представляя, как целую руку, написавшую их. Счастьем был и тот единственный раз, когда мне была предоставлена возможность дать ответ. Я бы желала отправить огромное послание в несколько десятков строк, но передавались только очень короткие записки — и я выразила лишь самое главное. То, что в тот момент было нужно ему.       На истечении четвёртого года ведущейся войны остро напрашивалась необходимость перемирия, хотя бы временного, потому что обе стороны истощили все свои ресурсы. В конечном итоге с этим согласились решительно все — даже упрямые Амэ и гордые Сутон. Незадолго до этого в моей жизни произошел очень странный эпизод, который заслуживает своего упоминания.       Мне была назначена встреча — не тайная, но по крайней мере не разглашавшаяся широко — госпожой Камией Юдзуки. Сказать, что это было неожиданно, значит не сказать совершенно ничего. Мы никогда не контактировали раньше, едва ли друг друга знали и на первый взгляд не было той сферы, в которой ее цели могли бы затронуть мою скромную персону. Я удивилась, но приглашение приняла. У меня не было оснований оскорбить настолько могущественную и значительную персону своим отказом — мое самочувствие было приемлемым. Правда, у меня не было никаких предположений, по какому вопросу она хотела поговорить со мной, да еще и непременно лично. Это несколько настораживало.       Мы встретились недалеко от линии фронта — буквально в походном шатре, разбитом в центре лагеря, устроенного войсками Юдзуки. Величественная леди Камия, несмотря на ее простые удобные красно-алые одежды, оказалась одной из красивейших женщин, что мне когда-либо доводилось видеть. Но при этом от нее исходил соленый аромат крови и опасности, сразу же ударяющий по восприятию. Она встретила меня холодной дружелюбной улыбкой сфинкса, и я почему-то не сомневалась, что ровно с такой же улыбкой она перерезает глотки и рубит головы. Когда закончился формальный обмен любезностями, госпожа Юдзуки, отпивая из маленькой чаши густую темную кровь (видимо, отказаться в полной мере от жутких привычек предков она еще не была готова), кивнула на что-то, лежащее на низком столике в углу шатра. — Посмотрите, пожалуйста, внимательно, Эйми-сан, — дружелюбно предложила она. — Что чувствуете?       Я подошла туда, куда она указала. На красной ткани лежали какие-то металлические обломки, размером не больше пальца. Внешне они напоминали разомкнутые звенья цепи. Разрушительная темная энергия, исходящая от железа, практически тут же пронзила мое тело, разойдясь по всем венам обжигающим жутким холодом. Я одернула руку, которой собиралась коснуться этих вещиц, и замерла, кое-как сглотнув. От рождения я была, как и большинство Канэ, темной, но это… исходящая от обломков тьма была более густой и вязкой, чем все, с чем мне когда-либо доводилось иметь дело. Глупо звучит, но это было чем-то более темным, чем сама темная магия. Чудовищная жажда убийства заражала собой все пространство вокруг металлических обломков — она напоминала собой ядовитые чернила.       Я перевела взгляд на леди Камию, невозмутимо продолжающую вкушать свой напиток. — Это что-то, — осторожно, взвешивая каждое слово, начала я. — Что-то демоническое, госпожа Юдзуки?.. — Близко к этому, Эйми-сан, — так же вежливо отозвалась леди Камия. — Это обломки Гасадокуро. В одном из сражений мне довелось повредить косу.       На минуту повисла тишина. Я с нарастающим ужасом осознавала все то, что должна была осознать. Во рту стало сухо и кисло. В голове с невероятной скоростью стали проноситься цепочки мыслей, объясняющих мне происходящее. Уже никаких пояснений не требовалось — стало очевидно, о ком будет наш разговор и почему здесь нахожусь именно я. — Я все поняла, леди Камия.       Она прищурилась уже без улыбки и растянула молчание еще на несколько десятков секунд, задумчиво погоняв по чаше остатки крови. Она, конечно же, легко догадалась обо всем, о чем я думаю, — в этом я даже не сомневалась. — Без всяких сомнений, — спокойно начала она, совершенно непринужденно управляя течением разговора. — Сейчас он очень силен. Для того, чтобы справиться с кем-то вашего, Эйми-сан, уровня, ему не потребовалось бы больше двух-трех минут. Невероятно, что человеку, лишенному магии, удалось достичь такого уровня. И он, разумеется, знает, что за это придется заплатить цену. Но не подозревает, какой высокой она будет, — она как-то слегка отстраненно покосилась в сторону. — Это страшное оружие, Эйми-сан, впитавшее в себя безграничную злобу, и никто не может использовать ее долго без ущерба для ментального и физического тела. Эта коса жаждет убивать снова и снова, и она уже начала пожирать его самого, даже если он пока не чувствует этого.       Мои губы мне едва повиновались, когда я повторила ей свой ответ: — Я все поняла, госпожа Камия, — однако голос не подвел меня и прозвучал вполне ровно. — Огромное спасибо вам за то, что послали за мной, — я низко поклонилась, почти не чувствуя под собой ног от ужаса.       Госпожа Юдзуки вернула себе холодную невозмутимую улыбку. — Не моя забота — спасать его, — с некоторой легкомысленностью протянула она, отставляя наконец опустевшую чашу. — Но мне хотелось бы, чтобы вы занялись этим. Это очень интересный противник, и было бы слишком печально потерять его так быстро. Подумайте над этим, и если вы и впрямь любите его так сильно, как он любит вас, то решение вы найдете. — Решение будет найдено, — тихо подтвердила я, отвернувшись.       Больше не было сил выносить этот холодный и насмешливый пронзительный взгляд.       Как я и говорила, буквально спустя пару месяцев после нашего разговора с леди Юдзуки, был заключён временный мир сроком на год. В тех переговорах — в огромной массе переговоров — я участвовала лично. Для меня эта пауза в военных действиях была благословением свыше не только потому что она означала возможность улучшения дел в землях клана, но и потому что она давала время — ведь едва ли Син станет пользоваться своей косой не в сражениях. Значит, ее разрушительное действие не будет столь разительным.       Тогда я уже знала, какое именно оружие я хочу получить для него, чтобы хоть как-то сгладить следы столь долгого использования жуткой косы и чтобы при этом он не оказался почти беззащитен перед сильными противниками. Я знала даже, где и как буду доставать его, но провернуть все это было крайне непросто. Да и вообще, меня яростно мучили сомнения.       Примерно, в общих чертах, я представляла технику его сражений. Я изучала дзюцу и знала теорию, так что размышления о подобных вещах не были для меня чем-то диким и непонятным. Без этой проклятой косы он никак не мог быть таким сильным, каким был с ней, по той единственной причине, что цепи и грузы компенсировали недостаток скорости, а огромный вес лезвия — недостаток силы удара. Иные в сражениях использовали магию, чтобы быть быстрее и сильнее, а у Сина без Гасадокуро в любом случае осталось бы только то, что природой дано человеческому телу, — мало, слишком мало!..       «Может быть, — без особенной надежды на лучшее говорила я самой себе. — Может быть, это ужасная война прекратится окончательно. И ему и не придётся больше сражаться вообще… и столь многим людям не придётся страдать и умирать ради чуждых для них политических интересов. О, я приложу все усилия! Я сделаю все возможное и даже больше! А потом… потом я буду рядом».       Мирный договор в его окончательном варианте таки был подписан — на территории Канэ, между прочем. Син должен был быть там как один из представителей со стороны некромантов, и одно это заставляло мои руки дрожать в предвкушении. Конечно, была крайне мала вероятность, что мы поговорим, но тем не менее… бросить взгляд на него или даже быть с ним в одном помещении! Вам будет сложно представить, что для меня означало это! Присутствовавший дядя поглядывал на меня тревожно — он-то наверняка предполагал, что мои чувства все ещё не изменились, — но я держала себя холодно, внутренне едва не умирая от волнения.       Счастье обратилось страшной мукой, не перестав при этом быть величайшей радостью. Ровно дышать, невозмутимо говорить только по делу, сохранять спокойный вид, когда в нескольких шагах стоит любовь твоей жизни… можно ли это вынести? Мне пришлось, и ему тоже. Я говорила, а в голове стоял туман и грудь распирало надрывным воем пламени, все вокруг расплывалось, желая стереть призрачную границу между нами. Даже смотреть слишком долго оказалось непозволительно — даже попытаться найти своими глазами чужие. Не знаю, насколько убедительна была моя игра, но глава клана после не потребовал меня к себе для серьёзного разговора и даже никаких внушительных слов предостережения не бросал. Стало быть, не так плоха.       Син был настолько невозмутимым, что я даже не сомневалась в его способности справиться с собой. Когда встреча закончилась, он удалился, даже не бросив на меня взгляда. Но моя уверенность в его холодном разуме оказалась напрасной. Он тоже был человеком, в конце-то концов. Любящим человеком. Иногда преданно любящие делают глупости, потому что поступить иначе не в их силах.       Ночью, когда меня терзала беспощадная бессонница, ко мне почти беззвучно постучались. Попросив одеться простолюдинкой, осторожная женщина в форме служанки передала мне послание, написанное рукой Сина. — Но ведь за мной наверняка посланы следить, — тихо пробормотала я, царапая ногтями свою руку и совершенно этого не замечая. — Не беспокойтесь об этом, — гладко отозвалась посыльная. — Вопрос уже решён. Следуйте за мной, пожалуйста.       Обойдя с ней все посты охраны, мы ускользнули в безымянный город, расстилающийся вокруг замка, где днём проходили переговоры. Там мы встретились — в каком-то забытом богом постоялом дворе, находящемся в переплетении бедных улочек у самой окраины.       Я плохо помню первые мгновения… кажется, из моей груди вырвался какой-то надрывный хриплый выдох, похожий на сдавленный стон. Я бросилась к нему, едва увидев, стиснула руки так сильно, как могла, и безвольно разрыдалась, едва дыша в ответных судорожных объятиях. Я плакала и одновременно смеялась от счастья, слыша свое имя, произносимое таким трепетным шепотом, словно бы оно служило сокровенной молитвой. И время остановилось, ушло; и не существовало этой убогой комнаты с облезлыми стенами; и не существовало ни завтра, ни вчера. Ничего не было. — Ох, прости… прости, мне эти слабовольные слёзы… — забормотала я, кое-как сморгнув влагу с ресниц и не без труда отстранившись, чтобы посмотреть в его лицо. — С моей стороны было крайне жалко вот так зарыдать… — я медленно положила тяжёлые непослушные ладони на чужие плечи, все ещё не в силах поверить, что все происходит не во сне. — Жестоко, моя госпожа, — слабо ухмыльнулся он, поспешно утирая повлажневшие глаза. Несмотря на усмешку, его рука заметно дрожала. — Ваши извинения ставят меня в довольно неловкое положение, — он осекся, выдохнул и прижался губами к уголку моих глаз, где все ещё пощипывали солоноватые капли слез.       Я тихо засмеялась, проглатывая новую порцию рыданий, рвущихся из груди. — Тогда просто сделаем вид, что я ничего не говорила, — тихо прошептала я, не в силах совладать с звенящим тонким надрывом своего голоса, и поспешно спрятала лицо в чужом плече.       Боже, как же счастлива я была в эти минуты. Я развязала ленту, стягивающую в тугой хвост его густые волосы, и поспешно запустила в них пальцы, глубоко дыша, впитывая в себя ускользающие мгновения. Сердце надрывалось, восприятие все пылало. Я не понимала, как вообще я жила, как я могла дышать, если он был так далеко, — не представляла, как смогу делать это дальше. Но сейчас счастье было слишком ярким и тёплым, чтобы омрачить его мыслями о будущем. — Боги великие, в прошлый раз я и не заметила, что ты так… — я демонстративно привстала на носочки, подчеркивая, насколько он теперь выше. Мне приходилось немного запрокидывать голову для того, чтобы смотреть в глаза. — Мы были одного роста, когда я в последний раз запускала пальцы в твои волосы!       Он слабо улыбнулся в ответ на мои слова. — Когда вы делали это в последний раз, мне едва ли было пятнадцать. Смею надеяться, что немного подрос, моя госпожа, — он покачал головой, легко, словно украдкой, самыми кончиками пальцев дотронувшись до моей щеки. Его руки были такими ласковыми, а взгляд — таким нежным и тёплым, что было очень трудно представить, будто этот человек способен совершать страшные преступления. — Теперь ты кажешься мне такой маленькой и хрупкой, милая Эйми.       На самом деле он до крайности мало походил на того огромного мускулистого монстра, каким его любили описывать. Да, он был шире в плечах, чем я, и даже в его объятиях чувствовалась большая физическая сила, но, прижимаясь близко, я прекрасно чувствовала выступающие рёбра. Он был совершенно обычным, среднего телосложения, мужчиной, и даже многие из моих кузенов, далеко не выдающихся силачей, очевидно превосходили его в весе. — Я все ещё старше, помнишь? — наигранно возмутилась я, с подлинным наслаждением играя с русыми прядями. Ему, кажется, мои действия были безумно приятны, — он даже подался вперёд за моими руками, мимолетно прикрыв глаза в немой просьбе продолжать. — Практически старая дева, Син-кун*…       Он вскинул брови и крайне демонстративно поднял меня на руки без малейшего намёка на усилия. — Хрупкая маленькая химе-сама**… — Так! — голосом, все ещё дрожащим от смеха и слез счастья, укорила я, осторожно перемещая руки к чужим скулам. В его взгляде оставались следы стальной жестокости, но сейчас там слишком ярко пылала радость, что и меня заставляло испытывать небывалый подъем болезненной нежности. Я так хотела, чтобы его глаза всегда оставались такими светлыми… — Если ты вытянулся выше меня, то это не значит, что я не сумею поднять тебя на руки в ответ! — уверена, что это и впрямь было бы в моих силах. Я иная в конце концов. — Я тебе не хрупая химе!       Ещё какое-то время мы дурачились, перебрасываясь шутливыми фразами, нежными прикосновениями и быстрыми трепетными поцелуями. Смею предположить, что по большей части это представляет интерес только для нас двоих. Все казалось таким чистым, невинным и непосредственным, как и множество лет назад, но тем не менее страшные изменения, произошедшие с ним, все отчетливее и отчетливее ощущались мною. Это было что-то холодное, темное и холодное, пахнущее кровью, сейчас отброшенное в сторону, но никуда не ушедшее. Син, разумеется, уже не был тем мальчиком, которого я когда-то полюбила, и, если честно, даже человеком в классическом смысле этого слова уже не был. Каждый поцелуй оставлял на моих устах не только сладость меда, но полынную горечь с солоноватым привкусом. Но я все равно, все равно была счастлива просто быть рядом с ним. Он все равно был моим величайшим счастьем — он все еще смотрел на меня с искренним теплом. — Можно мне?.. — в каком-то момент очень тихо спросила я, когда мы уже сидели на футоне.       Уточнять ничего не потребовалось — он тут же понял, о чем идет речь. — Тебе — можно, — просто ответил Син. Это было сказано без капли демонстративности или наигранности, с незамысловатой честностью, что в очередной раз подчеркнуло невероятное доверие, оказанное мне. — Сейчас, секунду.       Он, покопавшись, извлек откуда-то из одежды талисман, а потом, расстегнув цепочку, снял с себя еще один амулет — все это, конечно же, было защитой от чтения мыслей и разглядывания ауры, способной рассказать очень много. Я, проследив за его действиями, отстраненно отметила, что обе вещицы были очень хитро выполнены — от них даже не тянуло их собственной магической энергией, что говорило о прекрасной маскировке. Определенно, Син был у некромантов на хорошем счету.       Он, отложив в сторону магические амулеты, посмотрел на меня с легкой насмешливостью — и я, поверьте, вполне оценила его готовность открыть мне все, о чем я попрошу, и потому поспешно взяла его за руку, показывая, что меня не отвратит ни что. На его лице была ухмылка, но в ней прослеживалось что-то печальное. Расстраивало ли его самого то, кем он стал? Было ли ему стыдно, что я вижу его во всех смыслах?.. Скорее всего и то, и то. Но он не стал говорить о своих сожалениях, а вместо этого с той же обескураживающей простой честностью поделился: — Неудобно, что в этом плане я полностью зависим от талисманов, которые даже не могу изготовить сам. Мерзко быть человеком в мире, построенном для иных, моя милая Эйми.       Я приподнялась на коленях и благодарно поцеловала его в висок, набираясь решительности для того, чтобы начать смотреть. Наше горячее быстрое дыхание смешивалось между собой. — Ты же, — поспешно зашептала я, задевая лбом чужой лоб. — Ты понимаешь, зачем я попросила, правда?..       В его выражении что-то мимолетно дрогнуло. — Ты ведь знаешь, Эйми, — и в ответном быстром шепоте прозвучало что-то… что-то очень детское, наивное, открытое и беспомощное. Что-то, что с невероятной силой кольнуло меня в центр груди. — Ты знаешь, что обо мне болтали всякий бред. Я не спрашиваю, я… нет, ты ни за что бы не поверила, что я то чудовище, которым меня изображают. Я слышал, я постоянно это слышу! Что я насильник, сладострастная тварь, что я мучаю детей и изобретаю самые извращенные пытки. Но ты ведь… знаешь, что это не так? Просишь не за тем, чтобы убедиться?.. Конечно же, не за этим. Иначе что мне остается? — Знаю-знаю, — я смягчила свой тон, как только могла, успокаивающе погладив его по щеке. — Милый, я даже ни на мгновение не допускала о мысли о том, чтобы поверить в этот бред.       Его новое объятие было полно облегчения. — Но я действительно убил много людей, Эйми. И мало о ком из этого множества я жалею. — И это я знаю, — просто подтвердила я. — И не то чтобы мне это сколько-нибудь нравится. Но я не собираюсь тебя ни в чем осуждать. И попросила я совсем не для того, чтобы оценить, сколько крови на твоих руках, — закончив, я немного отстранилась и, сосредоточившись, осторожно положила ладони на чужую грудь. Все-таки мое магическое зрение совсем не было острым, для меня это было непросто. — Теперь тише, — нежно попросила я, осторожно воскрешая перед своим мысленным взором картину пульсации жизненной энергии в чужом теле. — Я посмотрю…       Он весьма послушно замолчал, позволяя мне сделать все, что я хотела. — О боги… — только и сорвалось с моих губ, когда мои ладони спустились к ребрам. — Сколько раз тебя лечили магией? — Где-то с пятого я перестал считать. Ведь нельзя чего-то достигнуть, ничем не заплатив, верно? — он грустно фыркнул, опустив голову, но не прервал меня.       Я растерянно замолчала, опустив руки, когда осмотрела все. Син, едва я закончила, тут же снова вернул на место оба талисмана, не пытаясь чем-то объясниться. Собственно говоря, все было вполне очевидно. Что я, черт возьми, могла сказать?.. «Не подставляйся больше, в какой-то момент лечение магией перестает быть эффективным»? Сильно сомневаюсь, что он добровольно позволял себя ранить. Сражение есть сражение. «Следующее серьезное ранение может быть для тебя фатальным»? Едва ли он был не в курсе. В конце концов его подчиненные — лотары, а их нрав известен. Он не признают над собой слабых. Для их подчинения свою силу нужно доказывать регулярно.       Я больно укусила себя за сухую горячую губу и, протянув ладонь к его руке, сплела наши пальцы. — Да черта с два кто-то сумеет от меня избавиться, Эйми, — наконец хмыкнул он, возвращая ухмылку. — Не переживай, пожалуйста. У меня есть все причины для того, чтобы жить.       Охотно верю. Такие причины есть у нас обоих. Но вот только его коса действительно его убивала, и дело даже было не в том губительном влиянии ее темной ауры, что сказывалось на ментальном теле и скорее всего на разуме — она убивала его просто физически! Просто потому что она была слишком тяжелой для постоянного и долгого непрерывного использования — человеческое тело этого не выдерживало! Это нельзя было так оставить… но это уже моя забота. — Может, эта глупая война закончится, — собравшись, кое-как выдавила я, с надеждой вглядевшись в его выражение. Мы оба знали, что это — очень сомнительная перспектива, но безмолвно согласились на том, чтобы принять ее. Я вернула улыбку и снова заключила его в объятия. — Только одну вещь мне скажи, пожалуйста, ни о чем не спрашивая. Скажи, и я больше об этом не буду, — дождавшись слегка удивленного кивка, я, волнуясь, задала свой вопрос. — Син, как у тебя с кендзюцу***? — С кендзюцу? — видимо, что-то вызывало у него недоумение, которое он не посчитал нужным скрыть. — Так странно, что ты спрашиваешь об этом именно в этот период… — он быстро осекся и ответил даже без промедления. — Что ж, полагаю, вполне нормально. Я использую меч в сражениях, если не предвидится сильных противников-иных, — было бы очень странно, если бы он не осознавал губительного эффекта постоянного использования Гасадокуро. — Но мечник без магических способностей едва ли сумеет как-то сравниться с мечником, использующим в своей технике магию, так что, — он выразительно пожал плечами. — Спасибо, любимый, — тепло поблагодарила я за откровенность, мысленно прикинув кое-что.       Время, время… мне нужно время. Я буду молиться, чтобы ему не пришлось сражаться хотя бы до тех пор, пока действует мирный договор.       В ту ночь мы не ложились спать — и, самым буквальным образом, пытались ни на мгновение прерывать физического контакта. Постоянно осыпали друг друга поцелуями, сидели так близко, что между нами не оставалось пространства, пробовали на ощупь чужую кожу, кое-где впервые касаясь тела любимого человека. Слишком мало тепла нам удалось получить друг от друга за все эти шесть лет, когда мы друг в друге нуждались. Много было выражено без слов и так же много было сказано.       В какой-то момент я снова расплакалась… потому что вообще-то Син был единственным человеком, который знал, что я все еще больна — и лишь ему я могла рассказать, как же безумно утомляет эта вечная война против себя. Я совсем не хотела обременять его своими проблемами, но в минуты искренности признания того, как мне тяжело, как я устала, как я ненавижу этот вынесенный от рождения дурной приговор быть не такой, как все нормальные люди, сами полились с моих уст. Он был человеком в мире для иных, а я была больной в мире для здоровых!.. И до сих пор рядом со мной не было того единственного, кто мог бы меня поддержать в те минуты, когда мне хотелось только перестать существовать. Меня не нужно было запирать, как сумасшедшую, как позор семьи, как угрозу для репутации, — ведь я же в уме, мне нужно было всего лишь помочь справиться! И… и я отлично знала, что никто другой не понял бы этого.       Моя собственная мать никогда не понимала. Она сама вынудила меня начать лгать ради того, чтобы иметь возможность исполнять свой долг. Ради того, чтобы надеяться на какое-то светлое будущее. — У меня есть только ты, понимаешь? — всхлипывала я. Мне было даже не особенно стыдно за это, потому что я осознавала, что Син меня точно не осудит. И он был единственным, кому я могла пожаловаться на тяжесть своей болезни. — Я даже матери лгу. Всем, всем!.. Если они узнают, они перестанут меня воспринимать. Снова закроют где-нибудь, подальше от чужих взглядов… Я ничего не смогу сделать, а я нужна клану. О, как же это невыносимо! Как мне это надоело! Я не режу себе вены только потому, что жду, когда ты вернешься ко мне. Если бы у меня не было тебя, меня никакой долг не удержал бы! — Потерпи немного, любимая, — тихо шептал он мне. Я уверена, что никто никогда не слышал его голос столь мягким и нежным. — Ты очень сильная; сильнее, чем считают другие; сильнее даже, чем ты сама думаешь о себе. Я… я обещаю, моя милая Эйми, я обязательно тебе помогу. Еще немного времени. Потерпи еще чуть-чуть. И… и в самые тяжелые моменты помни о том, как сильно я люблю тебя.       Мне стало гораздо легче, когда я услышала от него все эти слова. Я могла представить, что он скажет мне их, но все же это совсем не то же самое, что действительно, в реальности внимать им, ощущая обволакивающее нежное тепло чужих объятий. Это было сродни тому, что какая-то часть невыносимо тяжелого груза соскользнула с плеч. Уже скоро я снова сумела счастливо улыбаться.       Потом мы еще немного поговорили о делах. Он одобрил и похвалил меры, предпринятые мной в землях Канэ, и предложил мне несколько своих. Его советы были очень ценны, но кое-что прозвучало настолько очевидно, что мне осталось только диву даваться, почему я не додумалась сама. Все же сознание аристократов — даже тех, кто, как я, презирает предрассудки и условности — было отлично от сознания однажды познавших нищету. Я почувствовала смутный стыд, когда это понимание вспыхнуло в моей голове. Но в общем-то даже обсуждение важных проблем и рабочих вопросов с Сином кардинально отличалось от тех нагрузок, которые я испытывала, думая об этом в одиночестве или беседуя об этом с другими членами клана.       Остаток ночи мы были заняты только друг другом.       Наступление рассвета сопровождалось не только горечью от предстоящего расставания, но и надеждой на новую встречу.