Крылья и сладости

      Мертвым одно лишь печальное развлечение остаётся в долгом течении посмертия — смотреть. Иной раз и хотелось бы отвести взор прочь от земных несчастий, но ведь сердце же остаётся, — человеческое сердце, которое гораздо больше, чем небольшой кусочек плоти в тесной клетке рёбер, которое несёт в себе самые сокровенные узы, которое способно плакать и надеяться…       Я не стану говорить о посмертии, потому что каждый рано или поздно должен будет сам узнать, что ему уготовлено за пугающей всех чертой неизбежности. Я продолжу рассказ о событиях, происходивших в подлунном мире — о трагедии, затрагивающей тех, чьё дыхание пока оставалось тёплым.       Уродливые картины вынуждена была наблюдать небесная вышина. Когда огненно-красный хищный цветок войны начал в полной мере распахивать свои ядовитые уродливые листья, всюду были бред, агония и страдания. Судьбы крошились, как старое стекло, и летели прямо в алчно раскрытую пасть этого кровавого монстра — человеческая жизнь буквально стоила меньше, чем подкова. Все это было отвратительно. Члены моего клана травили колодцы, умерщвляя противников десятками и сотнями, использовали яды с самым страшным действием — те, которые когда-то мы поклялись не использовать. А после Ями-но-Шин поднимали орды мертвецов, заставляя их рвать на части своих бывших друзей и товарищей. В ответ другие кланы чинили показательные казни над теми, кому пришлось оказаться в плену у них, — сжигали заживо, разрывали на части лошадьми, засекали до смерти. Некроманту, взятому живым, сильно везло, если его убийство не растягивалось на часы и сутки.       Все это было невыносимо.       Бедные, бедные родители и дети, десятками умирающие ради чужих амбиций!.. Невинных, мирных крестьян и рабочих порою убивали из одного только желания убить — из смутной надежды доставить противоположной стороне неприятности или хотя бы заставить противников испытывать беспомощную досаду. Только за этим! Только за этим огнём и мечом, не знающими пощады и исключений, истреблялись целые деревни. Бедная земля, дававшая людям пищу, а теперь всюду облитая кровяным ядом, плачущая от невозможности когда-нибудь очиститься! Всюду вой, всюду страх, всюду безысходность! Наши прекрасные храмы, гордость многих поколений Ями, лежали в руинах; наши библиотеки с сокровенными знаниями отовсюду пылали; картиной кисти величайшего мастера могли развести костёр; искуснейшие скульптуры с изображением божеств шли на снаряды для катапульт.       И все эти женщины, которых никто не считал, которых никогда не упоминают, наряжая войну в высокие слова о героизме, силе и храбрости… Описывая подвиг воина, никто никогда не упомянет, сколько женщин, девушек и девочек он изнасиловал, прежде чем совершить своё благородное деяние, прославленное в балладах и оставшееся в веках примером мужества. Сколько же их — тех, кто никогда не посмеет укорить сильных мира сего в своей трагедии? Сотни, тысячи? Кто ответит за них?.. А моя бедная маленькая племянница, наша прекрасная Чёрная Роза, одна из первых жертв этой страшной войны?.. Какая отвратительная судьба постигла ее! Несчастные ее дети, плод порочной страсти развратного лорда Амэ, — на них выплеснулось столько чудовищной ненависти, единственная причина для которой заключалась в их кровном родстве с моим кланом.       Как же больно было видеть, что происходит с моей семьей!       И Син, о котором здесь ведётся речь, мое бедное дитя… если бы только он мог слышать те слова, что я пытался произнести на пороге своей смерти. Я хотел сказать ему только одно, самое главное: «Не мсти за меня! Не нужно, не мсти!». Разве живые должны проливать кровь ради мертвых? К чему ему было губить свою душу ради того, чего уже никак не исправить?       Пустые надежды. Я слишком хорошо понимал, что он должен почувствовать и как он себя поведёт. Едва его бедное сердце приняло кого-то, кроме возлюбленной, как эта привязанность обернулась ядом внезапной потери. Люди всегда злы, когда им больно, — люди страшно жестоки, когда их боль невыносима. Моя вина. Только моя вина. Столько страданий, столько смертей, столько крови, и все от того, что когда-то один никчёмный учитель столкнулся с противником, который был ему не по силам.       Невыносимо было видеть, что происходит с Сином во время боя. Он никогда не приписывал себе тех добродеятельных качеств, которых у него не было, и я не заблуждался, желая увидеть его лучше, чем он есть, несмотря на мою привязанность к нему. Он мало ценил чужие жизни, и если это были безликие противники во время сражения, то он даже не считал своих жертв. Не могу дать ответа, где именно пролегает тонкая грань между долгом воина на поле боя и нравственным уродством, — не могу даже с уверенностью утверждать, что эта грань действительно существует. Но если она все же есть, то Син, это уже наверняка, находился за ней, сколь болезненно ни было бы для меня это осознание.       Я не имею в виду, что он безвозвратно стал кровожадным монстром, чуждым всему человеческому. Совесть, каким-то естественным образом вложенная в сознание большинства живущих, не всегда хранила молчание — ему бывало плохо, особенно в одинокие ночные часы. Но я видел ту алчную, напоминающую голодный оскал хищного зверя, улыбку, иногда искажающую его рот в моменты мнимого могущества, — когда Гасадокуро с диким ревом десятками косила судьбы. И было вполне очевидно, что кровопролитие доставляет ему темное наслаждение, что ему более чем нравится происходящее, что власть над жизнью и смертью откровенно пьянит его. Син мог не осознавать, что его лицо принимает такое жуткое выражение, но едва ли он позже не давал себе отчёта в собственных эмоциях и ощущениях. Трудно сказать, насколько сильно его тревожил все более и более искажающийся, все более и более уродливый облик собственной души, но он очевидно осознавал его изменения. С каждой новой смертью убийца безвозвратно отсекает пусть и небольшую, но все же часть своей человеческой сути. Я наверняка знаю это по той простой причине, что мне доводилось убивать.       Были и другие тревожные признаки, относящиеся уже не к сражениям. Я помнил его сдержанным до крайности, чрезвычайно редко допускающим своё сердце к устам, вечно готовым к низким уважительным поклонам, в практически любом обществе контролирующим даже выражение глаз. Сравнимо с этим он стал владеть собой куда хуже. Я не хочу сказать, что он не следил за своим поведении на переговорах, во время обсуждений или докладов — это в его положении было бы подобно смерти. В политике он всегда оставался холодным, спокойным и наблюдательным. Но в повседневности он сделался очень раздражительным, часто покрикивал на своих подчинённых лотар, а то и вовсе замахивался на них (справедливости ради, не то чтобы совсем без причин), больше огрызался в разговорах с равными себе и в целом его характер стал более бескомпромиссным. Теперь уже не так легко было заставить этого злого гордого мужчину низко склонить голову, пусть даже раньше он почти всегда смотрел на сильных мира сего из положения самоуничижительного полупоклона. Осознание своей силы и влияния изрядно прибавили ему тщеславия, которым он и раньше совсем не был обделён.       Он мог быть очень жестоким и даже вспыльчивым, но идиотом вот уж точно не сделался. Он, так или иначе, за собой наблюдал, что в некоторой степени свойственно всем сознательным людям. Ему не нравилось то, что с ним происходило, и от этого он лишь злился ещё больше. Его часто мучала бессонница, и долгими холодными ночами он нередко загнанным животным метался по комнате, то быстро расхаживая из стороны в сторону, то останавливаясь и принимаясь что-то писать с глухим надрывным отчаянием утопающего, то с ни чем не прикрытой яростью разрывая все написанное и бросая обрывки в огонь. В довершение его стали мучать головные боли, сильные настолько, что он мог, стиснув зубы, два или три часа неподвижно сидеть, держась за виски и мерно, медленно, раскачиваясь назад и вперёд. Он начал часто курить, видимо, чтобы хоть как-то снимать внутреннее напряжение, и ему пришлось принимать обезболивающие препараты, чтобы новая проблема не сказывалась на поведении ещё больше.       Когда его внутренние противоречия обернулись кипящим океаном, грозящим захлестнуть даже здравый разум, появилась Цин Си с ее дочкой Маюки. Син и сам не осознал — по крайней мере не вполне осознал — силы того влияния, что оказали на него эти два существа. Бесконечные кровавые битвы загнали внутрь его сущности и притупили все то, что в нем было благородного и светлого, ярче обнажили пороки, ещё больше изуродовали и без того сильно нарушенный чужой жестокостью нравственный облик.       Хочу, чтобы вы ясно понимали кое-что. Это не попытка оправдать Сина в чужих глазах, но просто подумайте. Большую часть времени он находился среди своих лотар с их звериными порядками и готовностью признавать над собой лишь сильного и жестокого, то есть постоянно вынуждено показывал себя сильным и жестоким, либо был среди членов клана, где ему оставалось только бесконечно лгать. И его драгоценная Эйми, тот единственный человек, чувства к которому оставались искренними, нежными и чистыми, была далеко — и даже писем с выражением трепетной привязанности к ней нельзя было отправить. Не столь удивительно, что его сердце черствело все больше.       Перед этими двумя он был чудовищно виноват, и уж эту свою вину наверняка осознавал очень четко. Бедняжка Хикари-тян, такой светлый добрый ребёнок, погибший столь рано и столь трагически, никому в жизни не сделавший зла… Мне представляется, что эта ужасная и печальная смерть, не оставившая новой крови на его руках, но тем не менее тяжким грузом лёгшая на его совесть, терзала Сина куда больше, чем десятки смертей мужчин, оставшихся для него только безымянными противниками. Впрочем, к детям у него всегда было особенное отношение.       Неудивительно, что Цин Си с ее простым и одновременно очень сложным мировоззрением так и осталась для него неразгаданной тайной. Ей не было нужно ничего, и она не хотела ничего достигать, чтобы стать счастливой, потому что она уже была такой, даже в величайшем своём горе; а ему нужно было все, власть, почёт и привелегии, весь мир к ногам, и всего все равно казалось ему мало. Боги великие, ведь все было так до боли ясно! Тот страшный внутренний надлом, та гноящаяся рана в глубине разума, просящая ещё и ещё, заставляющая искать подтверждений своей силы, более громкого титула, более уважаемого статуса, кровавой мести за обиды и потери, — все это было оставлено лишь недостатком любви! Не потому ли он когда-то был готов отказаться от всех своих честолюбивых планов и алчных желаний, едва одна-единственная живая душа стала дарить ему свою любовь?       Цин Си все понимала. Без образования, без способности говорить красивыми фразами, без книжных примеров, она видела все вещи очень просто — и поразительно точно. А вот Син, с его сложнейшими двойными и тройными интригами, с его доходившей до гениальности способностью к планированию, никак не мог понять. Они говорили на одном языке, но в упор не слышали друг друга, не были способны услышать. Я был благодарен этой женщине, потому что она, пусть и в своих примитивных простых формулировках, выражала то, что хотел бы сказать я, если бы мог. У тебя есть свой бог — вернись к нему, покайся, начни с начала… ведь ничего из того, к чему ты стремишься, не нужно тебе по-настоящему! Ничто не разрешит твоих терзаний, кроме любви, и даже совершившаяся месть не даст тебе мира с самим собой — того внутреннего согласия, которое было у Цин Си и которое делало ее счастливой.       Он не понимал. Но, определённо, этой корской рабыне удалось задеть в нем что-то очень важное и пробудить от долгого забытья некоторые вещи, уже давно им отброшенные. Син захотел попытаться понять…       Я слышал, как исступленно и отчаянно кричала скрипка в его руках, — смычок двигался с такой стремительностью, что едва не рвал струны. Ночные приступы бессонницы были окрашены уже не только злостью, но и какой-то надрывной нездоровой горечью. Иногда с его губ срывались бессильные ругательства и дрожащие выдохи, близкие к истерике, а однажды особенно яростные ночные метания, сопровождавшиеся даже гневными криками и швырянием вещей, и вовсе закончились тем, что он тяжело свалился на колени и, низко уронив голову, сложил руки в молитвенном жесте. Это был первый раз с момента нашего знакомства, когда я видел его за молитвой — он всегда относился к богам равнодушно, как к чему-то далёкому и не имеющему к жизни никакого отношения. — Учитель, если бы вы вдруг в самом деле могли меня услышать… Я так редко стою на коленях… учитель, подскажите вашему глупому ученику, есть ли для него шанс хоть как-нибудь спастись от той бездны, куда он ведёт себя сам…       Мое бедное, бедное, обиженное, измученное, злое дитя! Мёртвые способны плакать, не имея глаз.       С девочкой-полукровкой Маюки все было гораздо легче. Здесь, разумеется, не было никаких столкновений мировоззрений, дело было лишь в том, что Син на самом деле любил детей, но по понятным причинам ему давно не приходилось проводить с ними время. Маюки сначала фыркала и шипела, а то и вовсе замахивалась кинжалом, но постепенно ее ненависть стала несколько утихать. В конце концов ее сестра погибла не от его руки, не по его приказу и даже вопреки его воле — он был виновен только в том, что вмешался слишком поздно, а чудесная мать Маюки уже тогда учила девочку сложному искусству прощения.       Это был бойкий живой ребёнок с сильным характером, вызывающим симпатию и уважение. Сину она нравилась, и нравилось просто проводить с ней время, хоть это не слишком вязалось с укоренившемся у многих в сознании образом жестокого интригана без сердца. Время от времени он ненавязчиво, отражая ее не всегда неуклюжие атаки, все более и более лишающиеся намерения действительно причинить вред, немного направлял ее в плане дзюцу. Это он указан Маю, что фамильный стиль Сутон-но-Кэн может быть создан не для неё и что ей следовало бы поискать свой путь самой, и он же посоветовал ей добиться для себя хорошего мастера, когда все это закончится. Что ж, девочка и впрямь была очень талантлива и кроме того отличалась незаурядным упорством. Его ненароком брошенное: «Если ты найдёшь свой стиль сражения, то уже к восемнадцати будешь великим воином, Маюки-тян», — в будущем вполне себя оправдало.       Иногда он просто угощал ее сладостями, любовь к которым у него вполне сохранилась и которые девочка тоже нежно любила. Во всяком случае от угощения она никогда не отказывалась и в завязывающихся разговорах перестала ограничиваться короткими фырканьями и недовольным шипением. Ненависть в ее глазах постепенно сменилась интересом. — Значит, ты бастард, как я? — как-то спросила она, с аппетитом откусив кусочек от своего данго и выжидающе посмотрев на собеседника с пытливым любопытством. — Еще хуже, — Син ухмыльнулся по своему обыкновению, хотя и закономерно не любил затрагивать данную тему. — Я бастард бастарда. — Оу, — выражение ее личика чуть дрогнуло, и в нем появилось вполне искреннее сочувствие. — Скверно, должно быть. Даже просто бастардом быть тяжело… ты поэтому от своих ушёл, да? Достали очень? — И поэтому тоже, — он пожал плечами. Ведь никак не поспоришь. — Но ведь в конечном итоге я везде останусь просто зарвавшимся выскочкой, сыном нищей простолюдинки.       Она поморщился, словно от зубной боли. — А я — дочерью корской рабыни. Обидно это. Мама все говорит, мол, и дочь рабыни может быть счастлива, если сама себя примет… не знаю, я пока не очень понимаю, что это значит. Ты вот это вот все понимаешь?       В его взгляде, вдруг устремившимся в никуда, мимолетно отразилась глубокая печаль. Кривая ухмылка, ставшая столь привычной для него, никуда не ушла, оставшись на лице слабым подобием маски, скрывающей иступленную тоску. — И я тоже нет, — негромко отозвался он. — Не понимаю.       Закончилось это странное знакомство закономерными парадоксом. Учитывая связь Цин Си с братом главы клана — а они друг к другу были весьма нежно привязаны, — Син легко мог бы использовать мать и дочь в качестве заложниц. Уверен, если бы он поставил на кон их жизни, то тот человек явился бы, даже если бы требованием стало обменять их на него самого. Но вместо этого Син… в предверии нового сражения он, опасаясь, видимо, не удержать в узде своих лотар, на любую женщину любого возраста смотрящих одинаково, просто отпустил обеих в тыл ко своим. Даже мне сложно описать его мотивы с хотя бы относительной точностью и достоверностью — даже взорам мёртвых не всегда открыты сокровенные тайны чужого разума. Я не в силах дать этому неожиданному поступку какой-нибудь оценки. Он не отказался от своей ненависти и жажды мести, что меня безмерно расстраивало, но с другой стороны он не стал использовать как оружие для ее совершения Цин Си и Маюки — никогда раньше не наблюдал у него стеснённости в средствах для достижения своих целей. Если бы он просто беспокоился за их жизни и неприкосновенность (весьма строго охраняемую, кстати), при этом не отбрасывая намерение воспользоваться ими для шантажа, он мог легко отослать их в тыл к Ями, а не к Сутон.       После объявления временного перемирия, он на какое-то время с головой ушёл в изучение болезней разума. Он пытался работать в этой области и раньше, но его постоянно отвлекали другие вопросы и задачи. Первый год после войны он занимался только этим, уже практически не пытаясь как-то выслуживаться перед верхушкой Ями, откровенно отвергая некоторые поручения, даваемые ему. Не все без разбора, разумеется, ему все равно приходилось работать, чтобы в короткий срок сгладить нанесённый войной ущерб, но по крайней мере за то, что мог бы выполнить и кто-то другой, он не брался. Это спровоцировало закономерное недовольство с обеих сторон, между которыми он лавировал, но в то же самое время мне показалась, что его жажда крови и вызывающее ее страдание несколько утихли, рассудок пришёл к каким-то компромиссам, а сердце успокоилось, прекратив пожирать себя. Было ли это целительным эффектом времени, проведённого рядом с Маюки и Цин Си? Или же короткой встречи с его любимой женщиной, когда столько прекрасного и важного поднялось со дна сознания, вытесняя грязь совершенных грехов и тёмных заблуждений? Не ведаю. Но я в любом случае был счастлив этому.       Целый год Син почти не касался Гасадокуро, очень редко брался за неё для сражений, а не для тренировок, — и, к слову, в тот период он куда большее предпочтение отдавал мечу, пытаясь найти что-то новое и уникальное, экспериментируя с техниками и стилями. И не потому ли, что его возлюбленная в ходе их разговора задала вопрос о кендзюцу?       «Гамилитион» всячески выражал свою готовность взять покровительство над его исследованиями, но Син достаточно категорично отказывался, изредка как бы давая слабые намеки на уступки и тем самым добывая себе некоторые уникальные ресурсы, имеющиеся лишь у этой организации. Однако в целом он предпочитал опираться на то, что доставал для себя сам, — и с непритворным увлечением вскрывал черепа трупов, изучая строение мозга и делая множество подробных зарисовок, разыскивал людей с врождёнными патологиями сознания и подробно описывал симптомы их болезней, выявляя закономерности и прослеживая связи.       Удивительно, учитывая его беспринципность в достижении своих целей, но в ходе своих исследовании он в общем-то не сделал ровным счетом ничего дурного и не совершил никаких новых страшных прегрешений против человеческой сущности. А ведь узкая тропа, ведущая к новым знаниям, пугающе часто бывает устлана костями — уж мне ли не знать!.. Но нет. На сей раз Син держался с поразительной — я подразумеваю, что поразительной исключительно в масштабах не самых благородных качеств его личности, учитывайте это — щепетильностью. Даже те люди, чьи особенности он изучал, давали добровольное согласие на своё участие, если только были способны осознанно принимать решения. В ходе работы Син был с ними довольно деликатен и даже близко не ставил в один ряд с расходным материалом, чем часто грешили увлечённые исследователи. Хотя, казалось бы, во время войны он бесповоротно уверился в искажённом восприятии человеческой жизни, которую уже давно перестал воспринимать как ценность… было ли причиной то, что он не желал преподнести Эйми лекарство, изготовленное на слезах, крови и страданиях? Или что-то ещё?       Остальные члены клана порыкивали, раздражаясь все больше и больше, — кому какое дело до болезней разума, когда все думали лишь о создании нового оружия! Ведь всем было очевидно, что война приостановлена, но никак не завершена окончательно!       У Сина была единственная постоянная помощница, какая-то тихая девочка без образования, из бывших лотарских наложниц, всюду ходящая за ним испуганным преданным хвостиком. Кажется, ее звали Яра. У неё было необыкновенно острое зрение иной, и она — достаточно талантливо, кстати — зарисовывала течение различных энергетических процессов, сияние ауры и все то, что Син сам не мог наблюдать.       Я, признаться, даже не смогу точно сказать, в какой именно момент она появилась рядом с ним… Помню только, что ученик забрал ее из рук ее «хозяина», когда тот колотил ее. В первый миг я даже малодушно испугался, что он берет ее себе, чтобы использовать по прямому назначению наложницы, — а она была слишком, слишком юной и кроме того ужасно несчастной! Все же, какой возвышенной и прекрасной ни была любовь, желания тела остаются желаниями тела — и они часто побеждают чистые устремления души. Потом мне было безумно стыдно, что я допустил столь низкую мысль о Сине, хотя в конечном итоге его мотивы и здесь остались для меня не совсем очевидными. Ведь он никак не мог знать, что эта Яра потенциальная иная. Предпочитаю считать, что с его стороны внезапное внимание к чужой судьбе было вызвано мимолётным дыханием милосердия, живущего в каждом из нас.       Я действительно беспокоился напрасно: он смотрел на неё только как на ребёнка, совсем не как на женщину. Она боялась всех мужчин, Сина в том числе, была из тех, кого называют досейайся*, но тем не менее тряслась и плакала при одной мысли оказаться от него далеко. Он относился к ней покровительственно — может, в его сознании она была какой-то заменой Маюки, к которой он успел привязаться. Яра была его единственной служанкой, допускаемой к его личным вещам, — и не потому что Син нуждался в служанке, он всегда и во всем обходился сам, а просто потому что она начинала нервничать и чувствовать себя некомфортно, если не делала «что-нибудь полезное».       Был ещё один человек, особенно ему близкий в тот период, — это был мальчик с болезнью, примерно похожей на болезнь Эйми. Из-за того, что с ним Син проводил больше всего времени, а никаких родственников и близких людей у этого ребёнка не было, он быстро сделался его вторым хвостиком.       Как для лидера для Сина этот период оказался довольно сложным, потому что лотары считали себя созданными только для войны, грабежа и низких развлечений. Моему ученику помогло то, что некромантам было выгодно оставить эту силу на своей стороне и они поддержали его магией, иначе в мирное время он мог не удержать власти — он принуждал подчинённых к мирному труду, потому что с какой бы стати лишиться такого количества рабочих рук, а они всегда считали подобное оскорбительным для себя. Они были очень недовольны, и несколько раз Сину таки пришлось рубить головы и конечности, чтобы эта свора диких зверей не вышла из-под контроля окончательно.       Из-за серьёзного увлечения исследованиями и из-за уходящего от него расположения правящего круга Ями, в качестве шпиона он перестал быть настолько ценным. Для него нашлась другая задача. Когда по распоряжению этой новой королевской династии Сина отозвали обратно к Канэ, он поразил меня тем, что действительно вернулся, прихватив своё войско. Я не питал иллюзий о его глубокой привязанности к Ями-но-Шин — он был предан лично мне, а не моему клану. Но, надо признать, это было большой подлостью! Впрочем… мой брат, глава клана, и его супруга почему-то имели склонность считать, что это они пользуются «безродным выскочкой», но в итоге все обернулось так, что Син беспардонно и жестоко воспользовался ими — получил от них сокровенные знания и помощь в удержании власти, а потом сменил сторону без малейших угрызений совести.       Имел ли я право укорять его в этом выборе? Ведь его жизнь вся строилась одной ложью вокруг лжи. Я желал бы, чтобы он и Эйми стали частью моего клана. Возможно, если бы я не позволил себе столь глупо, малодушно и бездарно погибнуть, именно этим и завершилась бы печальная история. Но теперь… теперь я явно видел, что эта смерть — или, что точнее, равнодушие к ней других Ями — отвратило его от клана, оставив новый, глубокий и пылающий, след не прощенной обиды, которая и подтолкнула нанести этот неожидаемый никем страшный удар.       Тогда для меня наконец стало очевидным, что говорить о его верности в принципе довольно глупо — он бывал по-настоящему преданным только конкретным людям, а не фамилиям и даже не идеям. На этом шахматном поле он не играл белыми или черными фигурами, он играл исключительно за самого себя. Подозреваю, что ему было достаточно безразлично, кто в итоге победит в этой войне, а в Канэ он вернулся только из-за Эйми. Так ли это омерзительно, как кажется на первый взгляд? Не умею ответить. В этом мире все всегда слишком сложно и зыбко. Я не стану подробно описывать свои переживания о тех последствиях для Ями-но-Шин, которые должно было повлечь его решение. Я продолжу историю.       В Канэ его приняли довольно прохладно, как это обычно и бывает с предателями. Двойными предателями. Информация о том, что Син с самого начала являлся двойным агентом, была раскрыта, но она все равно никому не добавила расположения или признательности к бывшему шпиону. Казалось бы, они должны были радоваться урону, нанесенному ненавистным для них некромантам, но вместо этого все как-то заволновались и озлобились. Они уже наглядно увидели, сколько стоят присяги, произносимые этим человеком, и теперь имели все основания опасаться за себя. Кто скажет, какую игру он ведет? Кто сумеет гарантировать, что в какой-нибудь миг он не припомнит им нанесенных оскорблений, презрительных взглядов и унизительных шуток дурного вкуса?       За глаза его называли тварью и продолжали распространять ужасные слухи, в обществе сильно сторонились, не решаясь ничего высказывать открыто, так как теперь пренебрежение густо мешалось со страхом и опасениями. Некоторые его дядья и кузены, разумеется, по старой памяти пытались держаться с ним, как с человеком второго сорта, но это был уже совсем не тот мальчишка, который покорно принимал от них затрещины и лелеял обиду лишь злыми тщеславными планами. Он отвечал на оскорбления той же монетой, вынуждая спешно прикусывать языки всех, кто осмеливался позволить себе лишнее, держался гордо, на самой грани надменности, а идея поднять на него руку заслуживала только недоумения — однажды она повлекла за собой в качестве закономерного последствия кое-чье сломанное запястье.       Если кто и был по-настоящему счастлив видеть его в клане, так это его милая Эйми. К тому моменту у нее было достаточно влияния и политической ловкости, чтобы не опасаться реакций своих родственников. Впрочем, в миру они держались друг с другом достаточно нейтрально, потому что выражение чрезмерной лояльности к ненавистному всем предателю могло серьезно поколебать ее авторитет, заработанный таким огромным трудом. Но они виделись — и мне согревало сердце робкое счастье в их глазах, когда они украдкой, как дети, дарили друг другу прикосновения и поцелуи. Только в ее присутствии скрипка в руках Сина не надрывалась плачем приговоренного, а пела на редкость нежно и сладкозвучно, выражая щемящую искренность первой и единственной любви. Мне еще никогда не доводилось наблюдать со стороны двух людей, до такой степени боготворящих друг друга, так трепетно показывающих свою заботу друг о друге, смотрящих друг на друга с таким болезненным восхищением. Даже в молчании, повисающем между ними, звучали тысячи легкокрылых признаний и пожеланий.       Однако незамысловатое счастье мирных дней не могло продолжаться долго. Как я и говорил, для Сина было другое задание, объявленное ему буквально спустя полтора месяца после его прибытия. Война истощила земли весьма сильно — нужны были новые ресурсы. Особенно сильно были нужны деньги — на новую экипировку, на изготовление оружие, на восстановление утраченного. Потери Канэ-но-Дзин в экономическом плане оказались чуть ли не самыми существенными, но в общем и другие кланы, подчинившиеся королевской династии, совсем не могли похвастаться достатком. А лотары — союзники крайне опасные. Не только Син понимал, что их терпение уже колышется бурлящим океаном у самой грани. Отсюда и было это поручение.       Кор. Небольшое, в сравнении с территорией Ями или Канэ практически крошечное государство, представляющее из себя десяток плохо связанных между собой городов, раскиданных между Серыми горами. Война кланов никак не затронула Кор… и там было золото. Вот туда-то и собирались направить Сина с его подчиненными. От обычного вооруженного грабежа это, на мой скромный взгляд, отличалось только звучащим не столь мерзко словом «захват» в формулировке приказа. Между строк скользила откровенная надежда, что из этого нового похода Чимамирэ но Кама но Син не вернется — его существование уже тогда стало восприниматься как угроза.       Он воспринял этот приказ категорично, с огромным недовольством. Во-первых, потому что не отличался недостатком сообразительности и истинный смысл понял сразу же; во-вторых, потому что для него это означало новую разлуку с возлюбленной. И по некоторым другим причинам тоже. — Я не хочу, Эйми, — едва слышно соскользнуло с его губ, почти тут же растаяв в мягкой ночной тишине. В тот миг он лежал на ее коленях, прячась в ласковых прикосновениях женских рук от очередного приступа головной боли, и его выражение было таким… таким горьким и вымученным. — Снова война… я больше не хочу. Хватит с меня смертей и разрушений! — С тебя уже давно достаточно их, — только и шептала она, как-то потерянно наблюдая за тем, как он целует пальцы, недавно столь нежно гладящие его по лицу. — Они тебя боятся. И надеются, что ты не вернешься! — Боятся, — досадливо повторил он, произнося слова так же тихо. Видимо, громкий звук своего же голоса причинял ему боль. — Смешно. Я только недавно понял, что хочу сделать что-нибудь хорошее. Пьяняще, конечно, когда другие люди смотрят на меня с ужасом, но это ведь… — он прервался, поморщившись, и долго выдохнул, прежде чем продолжить. — Но это даже близко не сравнится с тем, когда на тебя смотрят с надеждой. Милая Эйми, я впервые увидел это в глазах тех людей, которые позволили мне изучить свои болезни. Они так хотели, чтобы им кто-нибудь помог, и надеялись, что я могу стать тем самым кем-то… Оправданная надежда в сто раз слаще совершившейся мести. И ведь… для меня не поздно же еще, правда? Ведь я же мог, уходя от Ями, оставить за собой выжженную землю, но… но мы этого не сделали… проклятие, как же голова трещит, невыносимо… почему? ну почему именно сейчас — снова война?