Крылья и сладости

      Полтора года назад, после нашей мимолетной встречи с Эйми, продлившейся так мало и давшей так много, во мне что-то изменилось. Это изменение зрело уже давно — в долгих бессонных ночах, в мучительных внутренних метаниях, в бесплодных попытках понять что-то очень важное, лежащее за пределами моего представления о мире, — но произошло именно тогда. Не скажу, что я резко пересмотрел все свои взгляды на мир и по-новому оценил все свои поступки. Нет, вовсе нет. Если говорить откровенно, первые несколько недель я даже не сумел бы объяснить, что именно стало не так, как было раньше.       Уже потом ко мне пришло… некоторое понимание, что ли? Когда я наконец получил возможность сосредоточиться на исследованиях болезней разума… да нет, пожалуй, даже позже, когда я уже вел работу, когда уже нашёл нескольких людей, которые разрешили мне изучить свои особенности, когда рядом со мной уже появилась Яра. Это было дорого стоившее понимание, самое тяжёлое понимание в моей жизни.       Я тогда думал, очень много думал, потому что из-за ужасных головных болей часто не мог спать. Вопросы, приходящие мне в голову, казались простыми, но только если рассматривать их в уютной чистой комнате, шурша страницами какой-нибудь умной книжки. Сколько вообще стоит человеческая жизнь? Эти люди, безликие, безымянные, которых я даже никогда не пытался считать, — причинит ли их смерть кому-то такую же сильную боль, какую мне причинила смерть учителя? Должно ли вообще… должно ли меня это тревожить в конце концов? Я имею в виду по-настоящему тревожить, на уровне жизненного принципа, а не мимолетного «стало жалко», свойственного практически всем живым. Если должно, то почему… почему же, черт побери, никого не тревожило, когда я сидел босиком на улице и ревел от холода? Если одни люди не должны быть безразличны другим, то почему же так много детей, на которых всем наплевать? Ну то есть взрослых тоже много, но они-то по крайней мере часто отвечают за свои же грехи. И должен ли я, именно я, лично… пытаться что-то сделать с этим? С какой бы вдруг стати меня вдруг должно заботить что-то, кроме счастья единственного любимого человека и моих собственных желаний?..       Я никогда не называл себя хорошим человеком и не пытался утверждать, что я лучше тех, кого я ненавижу и кому хочу отомстить. Но тогда, когда я впервые плотно занялся тем, что было связано с созиданием, а не с разрушением, я все-таки осознал кое-что. Я больше не хотел убивать других людей. Я хотел… хотел совершить что-нибудь хорошее. Что-нибудь, что уменьшит количество несчастных людей, а не увеличит его ещё больше. Не для того, чтобы искупить грехи перед совершенно абстрактными для меня высшими силами — поздно уже что-то искуплять, — а просто потому это приносило мне какое-то внутреннее облегчение.       Делать что-то, зная, что это поможет другим, несравнимо в плане ощущений с работой, на которую подстегивает только кипучая злость, над которой ты ежедневно и еженощно мечешься в сомнениях, за которую ты проклинаешь всех, включая себя. Мне были приятны взгляды, полные ужаса, потому что они подтверждали мою силу. Подтверждали то, что я больше не пустое место. Это так, с этим нельзя спорить, но вот только взгляды, озарённые надеждой, в этом плане дарят куда больше. Я понял это, когда многие люди посмотрели на меня так — и в зеркале, которым была моя душа, тот час же отразились их ожидания на спасение.       Я плохой человек. Я очень плохой, жалкий, мелочный человек. Не думайте, что во мне от этого простого, но стоившего стольких внутренних метаний желания совершить что-нибудь «достойное» все разом стало совсем иначе и перестроилось на новый лад. Вы даже, пожалуй, вполне можете считать, что это было высшим проявлением эгоизма. В каком-то смысле так оно и есть. И добро, и зло люди в почти одинаковой мере делают ради самих себя, ради своего комфорта, разве нет?       Что там ещё? Предательство некромантов? Ох, блять, просто обожаю это прекрасное обвинение. Так они же ваши враги, нет? Уверен, если бы такая история вскрылась с каким-нибудь сыночком лорда, то все только восхитились бы, как он ловко обвёл всех вокруг пальца! Ну, а вообще да, я знаю, это было довольно подло. Учитель Аято скорее всего был бы расстроен, если бы узнал о выборе, совершенном не в пользу его родного клана. Только вот учитель умер. Если бы Аято-сама был жив, я бы помог Ями выиграть войну, попросил у них власть над остатками Канэ и спокойно женился на Эйми, оставшись под покровительством учителя. Идиллия.       Но Аято-сама больше не было, а каких-нибудь других причин для преданности членам этого клана я не находил — дело их уже тогда проигрывало, да и мне хотелось уже вернуться к Эйми. А они, эти Ями, точно так же, как Канэ, смотрели на меня с презрительной брезгливостью господ, видящих рядом с собой сына простолюдинки, некоторые из них брезговали даже сидеть со мной за одним столом и принимать что-то из моих рук. Ну да, затрещин и пинков не было, они считали себя выше этого, да и меня к тому моменту уже довольно рискованно было пытаться ударить. Зато эксперимент с кровью демона, проведённый далеко не с моего согласия, был — и прощать я этого не собирался. Я чувствовал это колючее пламя в груди, с каждом годом это было все болезненнее, и вина за это лежала на некромантах. И уж тем более я не собирался им прощать смерти учителя, которую мог бы предотвратить каждый из них. Которому никто не помог. Они все были виновны, а сражался на их стороне я только потому, что мстил клану Сутон.       Приказ возвращаться обратно был очень категоричным: он ставил вопрос преданности ребром. Или те, или те. Остаться означало бы стать предателем уже по-настоящему, без шанса вернуться. А частью Канэ все ещё была Эйми. Теперь, когда мой изначальный план забрать ее в темный клан, полетел в тартар, мы могли бы быть вместе только в счёт древних обещаний старого паука.       И я прикинул про себя перспективы... если я, с объективно очень серьезной силой в виде лотар, останусь у Ями, то война затянется ещё на десяток лет. А если я вернусь к Канэ, то все закончится куда быстрее. Может, некроманты и вовсе посчитают за лучшее сдаться, видя соотношение численности. В таком случае не будет новых разрушений. До этого меня несколько лет абсолютно не тревожил данный аспект, но ослепляющий дурман ярости все же несколько выветрился.       Было ещё кое-что. Очень сокровенное, в чем мне стыдно признаться даже сейчас. Но все же я попробую быть честным. Я боялся. Вспоминая время сразу после смерти учителя, я слабо узнавал себя в том тупом кровожадном монстре — и мне было страшно, что без Эйми рядом с собой я снова превращусь... в это. В чудовище. Да, месть брату главы клана Сутон не завершена, но, оказавшись у Канэ, я огорожу себя от возможности вновь кинуться в ту безумную погоню — вынужден буду продумать все тщательнее, использовать какой-нибудь экзотический яд или как-то вывести того сукина сына на прямой поединок. Жертв явно будет гораздо меньше. А ведь в конечном счете виновен только он... да, хах, вот так вот! Чимамирэ но Кама но Син теперь играет в стратегии и с самим собой, черт возьми, потому что он сам теперь плохо управляемая грозная сила! Это было бы смешно, если бы не было так мрачно. Я опасался себя. Я действительно опасался себя; опасался и за себя, за свой рассудок, за своё здравомыслие, которое мне, определенно, не хотелось терять.       Хорошо подумав и все взвесив, я все же решил вернуться.       Я не оправдываюсь; я хочу, чтобы вы понимали, что у каждого поступка есть причина. Даже самая последняя на земле жестокая беспринципная зараза не нанесет удара без какого-нибудь намека на обоснования.       Я совсем не привык к подаркам со стороны судьбы и даже к проявлению милосердия от неё. Хах. Да кому, черт возьми, как не мне знать, что судьба, как всякая надменная сволочь, бывает щедра только на подзатыльники? Чтобы прийти к каким-нибудь победам, всегда приходится учиться принимать поражения и неудачи. Часто и больно падать, чтобы подниматься, учитывать тысячи ошибок и десятки тысяч несчастливых случайностей, чтобы найти единственный верный путь. Но ещё никогда я не испытывал эмоций, подобным тем, что возникли от этого мерзкого приказа.       Я понимал, конечно, что меня не просто так вызвали обратно, что есть какое-нибудь скользкое, неприятное и, вероятно, опасное поручение, для которого моя и без того ненавистная всем персона идеально подходила. К чему портить репутацию благородным господам, когда есть такой удобный безродный предатель? Я предвидел что-то в таком роде и даже не особенно удивился, когда мне передали приказ отправляться со своими воинами в Кор. Потому что нужны деньги. Кому, как не презираемому всеми безродному выскочке, через грабеж их доставать? Наверняка ещё расстараются, чтобы помочь мне как-нибудь случайно погибнуть в процессе, а потом ещё и этот подлый «захват» моей собственной инициативе припишут.       Обычно в подобных ситуациях я дико злюсь, ну или же мне бывает больно… но в этот раз со дна сознания поднялась клокочущая горькая обида. Я почувствовал себя ребёнком, который искренне старался заслужить похвалу, но в итоге получил только затрещину. Мне это и в самом деле показалось ужасно несправедливым, почти как в детстве.       Наверное, если бы это случилось со мной лет пять назад, я бы уже придумывал новые искушённые планы для мести. Теперь я просто сказал, что отказываюсь, потому что… потому что нет. Надоело уже планировать выпущенные кишки и вскрытые глотки. Я чувствовал себя ужасно уставшим от этого, мне хотелось думать о каких-нибудь мирных задачах и довести до ума свои исследования. У некромантов я работал над восстановлением разрушенного войной, и это мне нравилось куда больше, чем планирование битв, — даже если сравнивать с тем временем, когда война всерьёз меня увлекала. Сейчас мне все это кровавое месиво уже жутко надоело, вот честно, и ещё раньше надоела бесконечная ложь. Боги, да у меня временами так болела голова, что я желал только покоя, тишины и нежную руку Эйми в своих волосах — хотя это были только моменты, общий фон моих стремлений тогда был именно таким. Злость меня вечно толкала вперёд, но и злость уже заканчивалась, хотя, видят боги, эти сволочи из Канэ делали все, чтобы я возненавидел их с новой силой. В любом случае, мой отказ здесь ничего не решал, и я это тоже прекрасно видел — распоряжение шло даже не от главы клана, а от королевской династии. Скоро явятся… самые убедительные аргументы, я даже и не сомневался.       Что меня поразило, так это реакция Эйми. Я сам сказал ей; мне почему-то представилось честным и правильным, чтобы она узнала от меня, а не от кого-то другого. И она… моя милая, добрая, всегда такая уютная и тёплая Эйми вдруг вся наполнилась клокочущей яростной злостью, столь мало походящей на все, что я видел в ней прежде, — ее лицо страшно исказилось, глаза закипели, руки затряслись и она заметалась по комнате, как зверь в клетке. А потом, резко остановившись, вдруг бросила искажённым звонким голосом: «Нет! Нет, нет!» — и бросилась ко мне, стиснув объятия с такой силой, что это действительно было просто физически больно. Ее всю трясло, а эхо звенящих слов ещё висело в комнате. — Нет, нет! — лихорадочно — и с вполне очевидной ненавистью! — повторила она. — Во второй раз этого не произойдёт. Я никому не отдам тебя… если будет невозможно оставить тебя здесь, то я сама с тобой поеду. Ни за что… во второй раз… никогда! Никогда! — она отчаянно повысила голос, не разжимая рук. — Коиши…* — я растерялся. Я действительно, черт возьми, растерялся, мой ловко подвешенный язык отказался мне повиноваться, а мозги ещё более категорично отказались работать. Я не знал, что ей сказать и как. В горле встал колючий горький ком, и я просто обнял ее в ответ. — Коиши, тише. Прямо сейчас я здесь. — Ты здесь, — повторила она, стискивая пальцы на моих плечах. — Нет, любимый, ты не понимаешь. Я не сумею без тебя больше, не смогу. Ты, ты… — она наконец нашла силы на зрительный контакт. Ее глаза горели сухо, без слез, и пугающе нездорово. — До сих пор из нас двоих только тебе приходилось марать руки в крови. Но это не значит, что я не готова. Мне уже плевать на цену. Я просто хочу быть с тобой, любить тебя, видеть твои глаза, чувствовать тепло твоих рук! Я просто хочу целовать тебя каждое утро! — она осеклась, и тон ее разом переменился. — Кои**, что с тобой?       Перед моими глазами и точно все потемнело — резкая боль была подобна удару по макушке. Это происходило все чаще и чаще, каждый раз все более мучительно, — внутри черепа словно пульсировало что-то, раскаленное до красна, со множеством крючков и углов, при каждом вздохе медленно вращающееся и тем самым дробящее череп. Я поспешно закрыл глаза, стараясь дышать помедленнее.       И все равно… все равно осознание ее любви согревающе пылало внутри. Моя милая Эйми, за что же она меня так любила? — Ничего, любимая, — кое-как собравшись с силами, аккуратно выдавил из себя я. Каждый звук отдавался грохотом в висках, в них как будто бы гвозди вколачивались. — Просто… больно.       Эйми как подменили — в миг ушла вся ее злость, будто бы ее и не было вовсе; она тотчас же сделалась взволнованной и заботливой, как обычно. — Снова голова?.. — тревожно понизив голос, зашептала она. — Подожди, кои, приляг. Я открою окно, будет полегче… где у тебя лекарство?       На самом деле нежные прикосновения ее рук помогали гораздо больше, чем что-либо другое. Я испытывал ни с чем несравнимое наслаждение, когда она приглашала меня положить голову на ее колени, укутанные несколькими слоями гладкого и приятного на ощупь песочного шелка. Я высказал ей свои мысли и ощущения, потому что кому, как ни ей, я мог бы рассказать о том, что я чувствую и что я думаю? Было так приятно, когда ее тёплые пальцы скользили по лицу, обводя скулы, совсем слабо, как ласковый сквозняк, задерживаясь у ноющих висков, задевая тяжёлые веки… — Милостивая госпожа ко мне слишком добра, — пробормотал я, когда боль постепенно стала отступать на задворки сознания. — Это всегда так хорошо, коиши. У тебя волшебные руки. Мне уже гораздо лучше. Спасибо.       Она слегка неловко улыбнулась и поднесла мою ладонь к своему лицу, слабо коснувшись губами костяшки. Мне, как и всегда в такие моменты, стало ужасно стыдно. — А я люблю твои руки, — тихо произнесла она, заставив почти забытое смущение чувствительно кольнуть с внутренней стороны груди.       Ох, ну да. Я недовольно покосился на своё запястье, бережно сжатое в ее аккуратных хрупких пальцах. Она часто целовала меня именно так, и я, при всей своей бессовестности, не мог перестать с досадой думать о том, что этими же руками я держал косу и, намного раньше, возился в грязи, надеясь отыскать на полу хотя бы несколько крошек. Я никогда не смогу смыть это с себя. Мне было… стыдно? Ну да. Перед Эйми мне и в самом деле было безумно стыдно. Она не заслуживала, чтобы самым дорогим для неё был такой низкий и гнилой человек, как я. — Это всего лишь грубые руки безродного убийцы, моя госпожа, — если сравнивать с аристократами, они действительно были весьма грубыми.       Она нахмурилась с показательной строгостью. — Это руки моего любимого, Син-кун, поэтому будь любезен выбирать выражения поосторожнее.       Ее слова откликнулись согревающим ощущением тепла, неспешно разливающегося от сердца. То, как она непреклонно пыталась защищать меня и мое уже давно безнадежно очернённое имя, было безумно трогательно. Ее преданность была величайшей драгоценностью, данной мне в этой премерзкой жизни. Я поднялся и осторожно потянул Эйми на себя, прижимая поближе к себе в объятии. Она тут же, с готовностью, ответила, прикрыв глаза и со вздохом прижавшись щекой к моей груди. Что вообще можно сравнить с осознанием чужой любви?.. — Как будет угодно моей госпоже, — тихо прошептал я, осторожно касаясь губами ее макушки. Эйми уже распустила дневную прическу, и сейчас пряди ее мягких каштановых волос свободно рассыпались по плечам и немного щекотали мне шею. Я снова с болезненной силой осознал, как сильно люблю ее. В десять, в сотню раз сильнее, чем это было в юности, хотя тогда мне честно представлялось, что больше любить просто невозможно.       Несколько минут прошло в тёплой тишине. Потом она глубоко вздохнула и таки нашла в себе силы вернуться к обсуждению неприятной темы. — Син, я ведь говорила вполне серьезно, — тихо, но совершенно уверенно и спокойно произнесла она, не отстраняясь. — Если не будет шансов добиться того, чтобы тебя оставили здесь, то я поеду с тобой в Кор.       Я снова ощутил в горле сухой горячий ком. Ведь там опасно — и не только потому, что в той страшной реальности, из которой плетётся война, все очень зыбко. Я попытался представить ее среди моих несдержанных, грубых и бесцеремонных подчинённых, плотоядно поглядывающих на любую юбку, и меня чуть ли не впервые в жизни едва не затошнило от нервов. Вы можете оправдано назвать меня сколь угодно жестоким, но подвергать опасности любимую женщину мне хотелось бы меньше всего на свете. Она не заслуживала того, чтобы находиться в таком окружении. — Моя милая Эйми, ведь ты не воин, — я не без внутреннего сожаления разорвал объятия и отстранился, чтобы заглянуть в ее лицо. Она кусала губу, но при этом ее взгляд был твёрдым и пронзительным, вполне подтверждающим готовность следовать озвученным намерениям. — И ты ненавидишь сражения и убийства. Зачем тебе ввязываться в это? Там всюду грязь и мерзость. И ты постоянно будешь в опасности. — Да, верно, ненавижу, — просто подтвердила она, но при этом ее выражение ничуть не дрогнуло. — Но я ведь не за тем, чтобы убивать людей, поеду туда. Я поеду за тобой и сделаю все, чтобы не стать обузой для тебя. Син, не забывай, пожалуйста, что я все же политик и что у меня есть способности иной. Обещаю, что смогу защитить себя. И я уверена, что мне найдётся, чем заняться; найдётся и без прямого участия в сражениях.       Я промолчал. Мне даже не пришло в голову счесть ее обузой. Я не идеализировал ее способностей, как это часто бывает с сильно влюблёнными, но она объективно заслуживала уважения. Даже если в юности Эйми отличалась некоторой наивностью и отсутствием методичности в своих действиях, то сейчас она изрядно наловчилась в политике и справлялась ничуть не хуже, а то и получше многих здоровых людей. Ее пребывание рядом со мной вот уж точно не могло стать «дополнительными хлопотами», скорее уж наоборот, но это не значит, что я не волновался бы.       Конечно, я был счастлив от ее готовности следовать за мной, а перспектива оставаться вместе, быть рядом с ней даже вдалеке от дворца Канэ, казалась пленительной и сладкой. Чем больше времени мы проводили вместе, тем страшнее и нереальнее представлялась разлука. Но с другой стороны меня почти привело в ужас предположение, что Эйми увидит, как я сношу головы, рублю конечности и дроблю кости, или что я заявлюсь к ней, трепетной и светлой, так, как это обычно бывает после сражения, весь в чужой кровище и потрохах… разве сможет она после этого смотреть на меня так, как сейчас? — Я слышала о твоей жестокости в боях, — тихо произнесла она, заметив мои колебания. — Не волнуйся, кои. Меня ничто не отвратит, и я не собираюсь осуждать тебя в чем-то, даже если мимолетно испытаю страх или другие неприятные эмоции. Я уверена, что моя любовь достаточно сильна даже для такого испытания, — она снова придвинулась и, выждав несколько мгновений, тихо утончила. — Есть ещё что-то?       Я глубоко вздохнул, безнадёжно стремясь прогнать остатки свербящей боли в голове. Обволакивающее тепло, исходящее от тонкой фигуры девушки, завораживало. Внутренне поколебавшись, я решил, что лгать именно ей я не имею права. — Терпение моих подчинённых колеблется на самой грани, — я без особого желания принялся объяснять свои опасения. — Два года мирной жизни до сих пор были немыслимы для них. Они мной ужасно недовольны, милая Эйми, и моя власть над ними с каждым днём становится все более зыбкой. И едва ли этот поход на Кор исправит положение, потому что мне снова придётся пытаться держать их в узде. Ты можешь себе вообразить, что бывает с теми предводителями лотар, которые их разочаровывают. Конечно, я постараюсь себя обезопасить, — умирать мне совершенно не хотелось. В который раз ощутив в себе бешеное желание к жизни, я посмотрел на крайне внимательно слушавшую Эйми. — Но если все они разом обратятся против меня, то тут уже мало что можно сделать. И если ситуация все-таки выйдет из-под контроля, то я не хочу, чтобы в этот момент там была ты. Коиши, ты понимаешь? Мне страшно, — и за себя тоже немного страшно, но это даже близко несравнимо с глухим ужасом, возникающим при одной смутной возможности не суметь защитить ее.       Ее взгляд не изменился. — Я все равно буду с тобой, — очень спокойно, четко печатая каждое слово своим переливчатым нежным голосом, уронила она, не отводя глаз. — Мы вместе как следует подумаем, что делать с лотарами в этом походе. Они уже давно стали угрозой и для нас самих, и лучше прекратить играть с огнём. Не теми методами, которые предполагают в этом приказе, конечно же… А если все же мы не справимся, и, как ты опасаешься, произойдёт худшее, — ее тон даже не дрогнул, она улыбнулась с пронзительной нежностью. — То тогда просто умрем вместе. Или сбежим вместе, если судьба будет милостива.       Не знаю, что меня поразило больше: «вместе умрем» или «вместе сбежим». Нет, я понимаю… она ждала меня почти девять лет, она любила меня, вопреки тому, что обо мне болтали, вопреки тому, что я совершил. Это даёт некоторые представления о мере ее преданности. Но… но чтобы услышать нечто подобное, соскользнувшее с губ столь естественно и просто…       Одна мысль о смерти всегда откликалась отторжением. Мне самому было страшно умирать и не только потому, что согласно всем религиозным канонам после смерти меня ожидали страшные муки; а уж то, что может погибнуть Эйми, и вовсе вызывало внутри бурлящий поток отчаянного отрицания. Ни за что. Этого вот уж точно не будет. Твари, как я, обычно умирают крайне мучительно, расплачиваясь за все совершенное, и моя милая коиши ни за что не разделит со мной этой участи. Но для меня почему-то даже «сбежать вместе» прозвучало дико и странно. Может, власть и безбедное существование означали для меня слишком много, но готовность добровольно от этого отказаться воспринималась мной как что-то совершенно невероятное. — А ты… ты и в самом деле была бы готова на это, Эйми? — едва смея давать форму этим словам, не слыша себя, спросил я. — Сбежать вместе. Ты правда согласилась бы лишиться своего статуса, своего имени, полностью изменить все привычки? — Мне этого не хотелось бы, — просто и честно ответила она, легко обнимая меня за шею. — Ты слишком много и слишком долго старался, чтобы оказаться здесь, и было бы обидно лишиться фамилии и статуса, к которым ты шёл. Кроме того, у каждого из нас есть долг перед простыми людьми. Но лично я не так высоко ценю общество аристократов. Правда, — она тонко улыбнулась. — С такой женой, как я, тебе было бы тяжело. Метлы никогда не держала, да и стирать совершенно не умею. — Я умею, коиши, — я ответил слабой ухмылкой. Дышать было тяжело. И я, найдя ладонями ее лопатки и задев лбом ее лоб, на пару минут прикрыл глаза. Эйми ничего не говорила, давая мне время справиться с собой, но ее дыхание — быстрое, вопреки ласковому насмешливому тону, — пахло так сладко… — Своей решительностью вы совсем не оставляете выбора моей гнилой душонке, моя госпожа. Я мелочный человек, и если вы продолжите в том же духе, я могу согласиться с вашими аргументами.       Она довольно улыбнулась и, легко приподнявшись в своих тяжелых одеждах, нежно поцеловала меня в щеку. — Подожди немного.       Она беззвучно встала, отошла к противоположной стене, открыла ключом тяжёлый сундук и, покопавшись, извлекла со дна какой-то свёрток, густо облепленный защитными талисманами. Пару мгновений она медлила, сжимая его в руках, потом долго выдохнула и развернулась со скупой грустной улыбкой. — Я так надеялась, что мне все же не придётся отдавать его тебе.       Она быстро сняла все защитные и маскировочные чары, позволив вырваться из-под них потоку светлой энергии, при чем сильной настолько, что даже я, человек, ощутил это. Эйми подошла поближе и бережно протянула мне меч в совершенно неприметных потертых старых ножнах. Оружие было настолько могущественным, что от него исходило слепящее ментальное сияние, жгущее даже тогда, когда лезвие не было обнажено. Сразу же чувствовалось, что меч безумно древний и с сильной непоколебимой душой.       Я слегка ошалело протянул руки, принимая странный дар. Он обжигал, обжигал так же сильно, как пачкала тьма, исходящая от Гасадокуро. Великие Боги. — Это, — собравшись, наконец слабо выдавил я. — Это действительно то, о чем я думаю? Небесная Молния?       Девушка коротко кивнула, мимолетно покосившись куда-то в сторону. Впрочем, почти тут же ее внимательный встревоженный взгляд вернулся ко мне. — Да, это действительно меч Летнего Принца***, — увидев мое красноречивое выражение, скрыть которое я не посчитал нужным, она только смущенно пожала плечами. — Деньги, всего лишь очень большие деньги, кои, и некоторое упорство в поисках и укреплении важных связей. Ничего такого.       Важных связей?.. Понятно, что это может быть только «Гамилитион». Кто бы ещё помог в обнаружении такого древнего и такого могущественного артефакта? Страшно представить, скольких хлопот это стоило на самом деле!       Я извлёк меч на свет — тот поразительно легко лёг в руку, но исходящий от него нефизический жар сильно и довольно мучительно опалял нервы. Лезвие было идеально гладким, как совершенное зеркало, — лишь в одном месте виднелся слабый намёк на зазубрину. Даже если не учитывать духовную мощь, Небесная Молния вполне оправдывала своё звание величайшего оружия. Сугубо с точки зрения физических характеристик, меч был практически совершенен.       Эйми наблюдала за мной, словно украдкой, сплетя пальцы и терпеливо убрав их в длинные рукава. — Это сильное оружие, — наконец тихо заговорила она. — В нем достаточно мощи для того, чтобы оно, подобно твоей косе, отбивало или вовсе глушило магические атаки. Но тебе придётся самому подумать, как компенсировать недостаток скорости и силы удара.       Были ещё некоторые вопросы, но в основном остаток беседы свелся к выражению благодарности с моей стороны. Хоть какая-то альтернатива использованию Гасадокуро. В любом случае я вполне осознавал всю поразительность преподнесенного мне подарка — этот меч должен был стоить огромных денег, хотя в принципе его ценность была так велика, что даже не имела денежного выражения. Мне невесть за какие заслуги досталась любовь поистине потрясающей женщины.       У меня было время, но его было совсем мало. Больше всего нервировало то, что я даже не знал, сколько именно, — каждый день как последний. Лекарство к тому моменту уже было готово, но я медлил, растягивая те проверки, что можно было провести не на живых людях, по десятку раз пересчитывал все дозировки, окончательно замучил бедную Яру просьбами фиксировать самые малейшие детали энергетических изменений. Мысль о том, что существует вероятность сделать только хуже, что возникнут какие-нибудь непредвиденные побочные действия, дико нервировала и крала решительность. Все-таки препараты экспериментальные, и от этого никуда не деться. Мне и опираться было не на что, в эту область даже некроманты с их невероятными познаниями в медицине никогда не лезли… и пойди ещё, пойми, почему…       В любом случае я все же решился начать давать лекарство тому мальчику, Аки. Страшно мне было просто до ужаса, у меня не иронично тряслись руки и перехватывало дыхание. Как будто не я убивал и калечил по два десятка людей в день, не моргнув глазом. Но этот ребёнок мне так верил! Словно я какое-нибудь всесильное божество и обязательно спасу его от этого врождённого «проклятия»! Мне в последнюю очередь бы хотелось окончательно испортить ему жизнь и обмануть доверие. Почему все же сначала ему, а не Эйми? Ну, во-первых, именно он плохо себя чувствовал в тот период. А во-вторых, при всей моей искренней привязанности к мальчику, Эйми я все-таки любил больше, независимо от чувства долга, возникшего по отношению ко всем, с кем я работал. Это цинично, конечно, но вы все ещё читаете про злодея. Однако хочу заметить, что я в самую последнюю очередь желал бы, чтобы препараты оказали отрицательный эффект. Я правда хотел помочь. И, вроде бы, все работало так, как должно было. Нервное напряжение, впрочем, все равно ни на секунду не покидало — рано было испытывать облегчение, и я это прекрасно осознавал. Негативные последствия могли проявиться и через несколько месяцев, и через несколько лет.       Работа была очень серьезная, и она отменно меня выматывала. Особенного желания лезть в политику она мне не добавляла. Но это, грубо говоря, уже было не вопросом моего желания, а самой что ни на есть прямой необходимостью. Лотар надо было контролировать, и я не был бы собой, если бы свёл вопрос контроля к показательным казням и наказаниям. Они все же, ну… народ, не просто стая головорезов, среди них тоже есть женщины и дети, хоть и сравнительно немного. Естественно, я не думал ни о каких далеко идущих реформах, когда явился к ним и снес голову вождю — я думал о том, чтобы получить в свои руки силу для совершения мести. Это уже потом, когда мой гнев поостыл и я сполна насмотрелся на их уклад жизни, мне пришло в голову, что надо же что-нибудь делать с этим беспределом. Но, черт возьми, это оказалось настолько тяжело и хлопотно, что временами просто руки опускались и возникла закономерная мысль, на кой-черт мне вообще все это надо и не проще ли, как предполагал приказ нашего нового короля, натравить их на какой-нибудь сторонний объект и там благополучно оставить…       Не проще. Не знаю почему, мне представилось важным их контролировать — моя прямая ответственность в конце концов. Ладно ещё, после возвращения в Канэ мне стала помогать Эйми. Я не скажу, что мне было противно заниматься подобным или что это мне не нравилось — при должной ловкости это становилось даже весьма интересно. Но как только перестаёшь думать только о себе и своих желаниях в качестве высшей ценности, мир почему-то резко усложняется в десятки раз. И если бы только голова перестала постоянно трещать, вот серьезно! Это настолько мешало нормально думать, что просто сказать нельзя! И страх постоянно тревожно покалывал. Будь я сильным иным, мне не пришлось бы опасаться, что мои же подчиненные разорвут меня на куски за неугодные реформы. Можно вести игру тоньше, можно и даже нужно, но вот только для этого нужна хотя твёрдая уверенность в будущем — а в стране все так и остаётся неустойчиво, шатко. Вы уже наглядно видели, что самые глупые случайности и спонтанно принятые решения в такие переломные периоды истории становятся роковыми. Поэтому не было у меня никакой уверенности, ни черта. Все планы были шиты белыми нитками и обрисованы только в общих чертах. Повторюсь, хорошо ещё, что я получил возможность советоваться с Эйми, а то один я уже не справлялся.       Естественно, при таких обстоятельствах я не имел возможности сосредоточиться на разработке новой боевой техники для себя. Тренировался, разумеется, по часу в день, как это и было положено, да только, чтобы вы понимали, в период создания техники для Гасадокуро это были от четырёх до шести часов, иногда и побольше. А вместе с тем и здесь стояла совсем не простая задача. Меч обжигал и, если честно, я по началу слабо представлял, как его возможно держать в руках дольше, чем несколько минут. После первой тренировки мне показалось, что мои ладони должны были превратиться в угли от этого невыносимого жара, но, к моему изрядному удивлению, никаких травм на руках не осталось. Кровь демона, заменяющая мне жизненный источник, яростно огрызалась, и временами мне и вовсе хотелось отбросить светлое оружие куда подальше и больше никогда за него не браться.       Но в тоже время я слишком явно осознавал, что смена Гасадокуро на Небесную Молнию могла означать для меня шанс на спасение. Сложно было не замечать очевидных изменений в себе. Еще сложнее не понимать, что человеку, даже с возросшими благодаря крови демона физической силой и выносливостью, нельзя без прямого вреда для здоровья почти ежедневно в продолжение нескольких часов размахивать таким огромным весом. Мой бедный позвоночник и без того уже грозил доставить проблемы, а бесконечно исцелять человека магией невозможно.       Иногда, когда я безумно уставший ложился спать с мыслью о том, что мне вставать через полтора часа, а раскалывающаяся голова с полной готовностью принималась отравлять и это недолгое время, я задавался вопросом, на кой-черт мне это все надо в конце концов. Ну да, амбиции… власть мне действительно всегда нравилась. Это очень пьянящее чувство, в голову оно даёт не хуже крепкого табака, и удовольствие приносит поистине незабываемое. Но стоит ли оно того, в самом деле? Не проще ли сбежать куда-нибудь вместе с Эйми, прихватить с собой Яру и Аки, и доживать остаток своей жизни спокойно, а? Уж на то, чтобы обеспечить нам четверым нормальную жизнь вдали от ужасов войны и клановых интриг моих мозгов должно бы хватить. Не отвалятся руки взяться за метлу после косы. Мне становилось почему-то невыносимо смешно, когда я вот в такие тяжёлые минуты представлял себя в роли этакого почтенного отца семейства, с важным видом прохаживающегося по рынку и бойко торгующегося за морковь и яблоки.       Вот так вот все бросить, да? Столько лет работы, столько нервов, столько сил… не получив ничего из задуманного, никому толком не отомстив?       На более трезвую голову, мне казалось несколько оскорбительным для своих способностей закончить историю так просто, не выполнив все задуманное в полной горечи и оскорблений юности. Разросшееся эго и самые глубокие обиды, засевшие на дне сердца, как занозы, протестовали. Но хотя... хотя и черт бы с ними, с амбициями, как-нибудь проглотим. Не пятнадцать уже, чтобы в омут с головой бросаться. Аято-сама так долго мне говорил, что мерзкое прошлое не стоит будущего, что я готов поверить.       Но как же лотары? Едва я выпущу их из-под контроля, просто исчезнув в никуда, — они набросятся на первое же, что попадётся им под руки. Их или перебьют, или прогонят, или просто постараются от них откупиться. В любом случае они продолжат существовать так, как до встречи со мной. И у сотен таких же девочек, как Яра, не будет никакого шанса на нормальную жизнь: их просто будут насиловать и благодарить за тело кулаками, летящими в лицо. Ну нельзя же это просто так оставить, в самом-то деле!       Не думаю, что вам это будет интересно, но я все равно объясню подробнее. Это дурное стремление «сделать что-нибудь хорошее» не исчезло после того, как я закончил лекарство. И речь даже не о том, что пространства для исследования оставался непочатый край. Я о другом. Я много работал и для главы Канэ в своё время, и для главы Ями, и везде была одна и та же тенденция. Эти аристократы с высоты своих роскошных дворцов слишком плохо видели то, что у них под ногами. Они так плохо представляли себе жизнь тех, кем они управляли, что это временами становилось едва ли не комично. Изменения уже давно требовались, серьёзные. Но каким образом это касается меня? Я хочу признания и славы, хочу более прочного статуса. Какое мне дело до системы?       В моей голове все окончательно сошлось, когда одной поздней дождливой ночью я возвращался к себе через фамильную галерею Канэ. Люди в роскошных золотых одеждах взирали с портретов с надменной холодной гордостью — губы некоторых растягивала сухая хитрая улыбка. По какой-то не совсем понятной причине я остановился, всматриваясь в почти неразличимые из-за темноты черты. И тогда, в неровной вспышке молнии, я вдруг совершенно четко увидел на одной из картин своё лицо. И меня как ударило — а ведь верно!       Быть главой клана я мечтал быть… давно, лет с одиннадцати. Сначала это было просто глупой мечтой, на уровне того, как некоторые дети мечтают научиться летать или останавливать время. Потом, по мере того, как медленно возрастали мои обязанности, увеличивались мои знания, а взгляд обретал цепкость, из мечты это превращалось в цель. Ну так, знаете, типа идея фикс. Буду главой клана, отомщу всем, и у кого язык был слишком длинным — пусть тот его себе откусит к чертовой матери. Много воды с тех пор утекло, была любовь, была война, была смерть учителя. И временами я сам не мог определиться в своих желаниях. А именно в тот миг…       О, это совсем не то же самое. Я буду главой клана, это уж наверняка, но только не потому, что когда-то давно мне на голову выливали чай и оскорбляли лишь за то, что я дышу одним воздухом с уважаемыми господами. Не за тем, чтобы заставить всех раз и навсегда забыть, что я сын простолюдинки, чтобы иметь возможность. Ох, нет. Именно потому, что я сын простолюдинки, безродный выскочка, я просто обязан стать главой клана! Я сделаю все по-другому. Я сделаю не так, как всегда было раньше. Этот так называемый «естественный ход вещей», при котором склонённые в поклонах спины обычных людей — это лишь тропа, по которой над грязью мира шагают избранные, не пора ли сломать его?       Я не говорю, что я, забывая о милосердии и разбрасываясь чужими жизнями, как мелочью, намного лучше тех, кто сейчас ходит в золоте и, задирая нос к небесам, говорит о своём высоком предназначении. Но все эти аристократы, принцы и принцессы крови, отдадут низкий поклон тому, кто был рождён нищим. Я этого непременно добьюсь. Не ради моих амбиций, не ради моих обид, а ради чего-то большего. И это будет только первым шагом!       Все это было пока совсем не четко, расплывчато и без конкретных формулировок. В центре груди жгло, как будто там в самом деле поселился пылающий огонь, а голову отменно дурманило мыслями обо всем сразу. Я вернулся к себе в комнату в некотором волнении и, принявшись расхаживать из стороны в сторону, случайно разбил курительницу (вы только подумайте!), бездарно порезался об осколки и грохотом разбудил Яру, спящую по своему обыкновению в боковой каморке. Бедная девочка перепугалась и подскочила в комнату с вопросами и поклонами. Я успокоил ее и несколько успокоился сам, глубоко задумавшись над своим внезапным сильным порывом.       Не так, как раньше, да?.. Что конкретно я рассчитываю сделать такого, что даёт мне право думать в подобном ключе? — Давайте я перевяжу? — тихо предложила Яра, вероятно, имея в виду порез.       Я отстранённо покосился на кровь, окрашивающую песочные одежды, — боль совсем не ощущалась, ни капли. — Не нужно, — собравшись, мягко отозвался я. — Иди спать, милая, тебе же завтра рано вставать для урока. Я сам справлюсь. Подумаешь, кровь.       Кровь казалась чёрной в свете молнии.