Крылья и сладости

      Приносили мне преданные друзья, у которых не принято называть имён, интересные слушки, что во дворце Канэ старый паук нынче стал совсем плохо спать. Меняет покои чуть ли не каждую ночь, без конца прогоняет слуг под разными предлогами, усилил личную охрану. Нервничает. Да и дядюшки тоже что-то много ворочаются с тех пор, как я вернулся от некромантов. Дергаются от каждой тени, осторожничают с едой, а при жёнах и любовницах много бахвалятся о том, как они ни капли не боятся мерзкого предателя. Боги, как же смешно! Хуже было, пожалуй, только достопочтенному батюшке, который и вовсе сорвался из столицы куда подальше.       Слов нет сказать, какое удовольствие мне приносил их страх. И пусть нервничают, пусть… пусть пытаются надеяться, что я чудесным образом позабыл их подножки, их унизительные шутки, их презрительные взгляды и оскорбления. Пусть обеспокоенный глава клана всюду видит шпионов и заговорщиков, пришедших по его душу, опасается принимать пищу, будет не в силах заснуть от нервов. Это самая малая часть того, чего они заслуживали, но даже это приносило мне удовлетворение. Как же все поменялось, верно?.. А ведь и пары десятков лет не прошло.       Да, так и есть, я дико наслаждался осознанием, что теперь они боятся меня, но дальше моя месть пока не заходила. Были пару случаев, всего лишь пара, — шесть лет и четыре года назад. В них никто в жизни не найдёт концов — и уж подавно их никто и не свяжет между собой. Зауряднейшие вещи. Двоюродный дядюшка ввязался в борделе в пьяную драку и получил рану в живот, от которой в итоге и скончался — поплакали сколько положено и практически сразу забыли, а спустя семнадцать месяцев одна троюродная сестричка повесилась на своём поясе из-за несчастной любви.       Сестричка отличилась тем, что шибко любила шлепнуть меня по заду. А потом ещё и оскорбляться в ответ на мои попытки каким-то образом деликатно донести, что мне это совсем не нравится и уж тем более мне не нравятся перспективы того, что обычно следует за подобным проявлением интереса к служке со стороны богатой дамы. «Ты должен быть мне очень благодарен; это для тебя большая честь и удача — на тебя ведь больше никто из приличных женщин не посмотрит!..». Ситуация была абсурдная и очень опасная, потому что ей хватило бы нескольких слов, чтобы меня выставили прочь, но и получить врага в виде ее живого и здравствующего мужа было неудобно. Приходилось лавировать и терпеть ее мерзкие выходки, продиктованные уязвлённым самолюбием (как пример: посадить меня разливать саке, прекрасно зная, что меня мутит от одного запаха алкоголя, а потом со смаком наказывать за ходящие ходуном руки и соответственно расплескавшийся напиток).       Если вы из тех, кто считает, что юноше в подобном возрасте просто не может быть неприятно внимание не самой уродливой из женщин, то поспешу вас удивить: слугам обоих полов очень редко бывает желанно такое внимание со стороны господ, потому что нет никакой возможности от него отказаться и при этом оставить за собой работу. Никому не будет радостью обслуживать чьи-нибудь потребности, особенно диктуемые столь нагло и бесцеремонно. А что насчёт меня, мне и вовсе было весьма мерзко. И ладно бы просто мерзко, так ведь ее муж все-таки заметил эти выкрутасы и в сочных подробностях расписал, что со мной будет, если я не перестану позорить его перед кланом. Очень интересно, что же я в итоге должен был прекратить делать. Дышать? Появляться рядом с его женой?.. Так она меня накажет, если не дозовется. Весело, в общем.       Я почти сожалел, что не оказался рядом в момент ее смерти, что не задушил ее своими руками. Обязательно выдал бы что-то в духе: «Вы должны быть мне очень благодарны; ни один приличный мужчина не захотел бы марать свои руки о вашу шею!»       Что до дядюшки, то тут все гораздо проще: он немного хромал на правую ногу и при ходьбе опирался на трость. Сколько крови мне эта проклятая трость попортила… Смею заверить, ее позолоченный набалдашник был ужасно тяжёлым, когда проходился по моим рёбрам и, что самое страшное, по голове. Я очень боялся, что он ненароком сильно покалечит или вообще убьёт меня таким образом, потому что хоть немного рассчитывать силы он не собирался. Удары по голове опасны, а за разбитое лицо меня мог наказать уже кто-нибудь другой — созерцание кровоподтёков и разбитых губ ведь так дурно сказывается на настроении, раздражает.       Самое противное в этой ситуации, что оставалось только сидеть и терпеть. А потом ещё и давить виноватую улыбку: «Этот недостойный приносит свои извинения, что не сумел угодить господину». Не было шанса даже попробовать защитить себя. Хотя я очевидно не справился бы с ним в том возрасте, никак, за чрезмерную дерзость, коей было намерение попытаться, можно было навсегда распрощаться с дворцом и в качестве прощального подарка унести переломанные стражей кости.       Надеюсь, этот избалованный сукин сын в полной мере испытал, что означает беспомощность, когда кишки вывалились из его живота.       Больше никаких реальных шагов в отношении Канэ я не предпринимал, но отнюдь не потому что не хотелось, не потому что миролюбивый учитель когда-то погасил в моей душе жгучее пламя обиды. О нет, я все ещё был бы крайне счастлив увидеть, как многие из них, если не все, медленно и мучительно сдохнут. Дело было в Эйми.       О тех двух она знала — не помню, как у нас зашла речь, но я ей все рассказал. Я не собирался думать, что своими словами лично вручаю в ей руки оружие, которое может меня погубить, — потому что если бы Эйми захотела меня уничтожить, ей и без того было бы очень легко сделать это. И ещё потому, что я не верил, что она и впрямь может этого захотеть. Но тогда, когда она узнал… тогда ее светлый взгляд слабо окрасился ужасом, пальцы дрогнули и она тихо повторила, как будто желая прояснить для самой себя: — Ты убил их. — Ну, положим, не я лично… — Неважно, Син, фактически это был ты, — было отлично видно, даже без тщательного наблюдения, как чувства борются в ее душе друг с другом. — Прости, но это ужасно. Они были тварями, я не спорю, и ты имел полное право их наказать… но не так. Ты их убил! Убил только за то, что они были грубы! При всей моей любви к тебе, при всем моем сострадании к тому, что тебе пришлось пережить, это не то, за что выносится смертный приговор. Ты мог заставить их переживать унижение… да даже, черт с ними, покалечить. Но убивать!       Пожалуй, так и должен был прореагировать нормальный человек, милосердная добрая женщина. Но я все равно испытал слабое раздражение из-за того, что она меня не поняла. Каждый из этих двоих мог убить меня, и за то, что этого не произошло, следовало благодарить лишь мою осторожность и счастливый случай. Они просто получили по заслугам, разве нет? А если и впрямь слишком сурово… ну, никогда не пытался утверждать, что я снисходителен или хотя бы что я руководствуюсь общепринятыми нормами справедливости.       Впрочем, раздражение ничуть не помешало уже через полчаса приползти к Эйми и скулить перед ней виноватым преданным псом: «Прости, прости меня, коиши; я обещаю, что больше не буду поступать таким образом!». Ужасно, хах, если уж так подумать — она могла бы вертеть мной любым образом, если бы пожелала.       Она не злилась, о чем и заявила немедленно, но была очевидно напугана. Все же, даже спустя столько лет, у неё ещё остались обо мне какие-то иллюзии.       «Ведь ты даже не раскаиваешься, — тихо, без злости и без осуждения, прошептала она. — Ты извиняешься сейчас только потому, что думаешь, будто разочаровал и расстроил меня…».       Что тут было ответить? Это и впрямь было так. Я не собирался спорить, потому что пришлось бы ей лгать. Я не ощущал даже самой ничтожной капли вины за то, что организовал убийства этих двоих, — чувствовал только то, что они сдохли вполне заслуженно.       После этого Эйми всерьёз озаботилась моей душой. Это понятно — убийство членов своей семьи считалось одним из самых страшных преступлений по религиозным представлениям практически всех кланов. Убийства на поле боя не были сравнимы с этим даже близко. Боги-покровители Канэ должны были быть страшно разгневаны. Эйми несколько раз просила меня присутствовать на богослужениях и обращалась к привезённой в Кор жрице с просьбой лично провести хараи*.       Я соглашался на весь этот фарс исключительно из уважения к Эйми — и из тех же мотивов сохранял на своём лице подобающе серьёзное выражение. Все долгие минуты, пока жрица зачитывала монотонные напевные молитвы, я помирал от жары и скуки, пытаясь сосредоточиться на сторонних размышлениях или хотя бы подремать с открытыми глазами. Благо, у меня уже была выработана способность вовремя открывать рот, чтобы присоединить свой голос к молитве, и своевременно поднимать руки для омовения.       Не было у меня ни малейшего почтения к божествам, не было и так никогда в итоге не появилось. Им, кажется, на нас, жалких смертных букашек, абсолютно наплевать. Так почему же мне не должно быть наплевать на них? Мне не нужно их спасение; я пролил такое количество крови и был повинен в стольких грехах, что как-нибудь от этого очиститься не представлялось реальным. Но обижать Эйми мне не хотелось. В конце концов она переживала из-за меня.       Эйми бы вот уж точно не пожелала, чтобы я совершал новые страшные преступления, чтобы пятнал совесть пролитием крови родственников… нет, она тоже была на них очень сердита, она не отрицала их вины во многих вещах, но тем не менее ее светлая душа все ещё ещё не была способна на столь чёрную жуткую мстительность. И самое печальное, что она до сих пор не хотела окончательно увериться, что на неё способен я, — что я и впрямь хочу действовать именно так, что я и впрямь желаю боли и смерти тем, кто формально считался нашей семьей.       Ее ужаснул мой подход. Не думаю, что она бы отвернулась от меня, даже если бы я продолжил так, как начал, но тем не менее наши отношения необратимо поменялись бы. Это меня удерживало, и я, вспоминая испуганный взгляд Эйми, соглашался, что ну и к черту, нет так нет, я слишком многое могу потерять только ради удовлетворения от совершившейся мести. Да и не время было воплощать злобные замыслы, — другие заботы, другие проблемы. Пусть Канэ пока просто нервничают и боятся, а я постепенно натяну те нити, что оставил у их конечностей ещё в ранней юности. Когда время придёт, я, как кукловод, уведу их прочь со сцены, сохранив им вонючие жизни. Но это потом.       Земля под моими ногами начинала гореть — это сложно было не понять. Время, проведённое в Коре, оказалось довольно счастливым, но легкомысленно отдаться этому счастью не было никакой возможности. Мне из каждой тени виделся мрачный враждебный взгляд — и скорее всего это не было лишь иллюзией. «Ты слишком высоко взобрался, безродный выскочка, и падение твоё будет оглушительным!». Конфликты с силами такого масштаба просто не могут закончиться вымученным компромиссом, к которому мы пришли с Его Величеством.       Я, пережив форменное унижение, все же многого добился в ходе нашей беседы — я многое получил для себя. Земли, наконец-то собственные земли, — кормить ораву лотар очень разорительно и мне уже порядком надоело зависеть в этом вопросе от чужих карманов. Кроме этого в моих руках все ещё оставалась очень серьёзная сила, способная оказывать влияние на ход противостояния с Ями, а в голове хранилось много важных секретов. И меня, помимо того, что моя персона всех так нервировала, считали угрозой — и небезосновательно считали, кстати.       Я много думал, вынуждая покорные смычку струны быть свидетелями моих сомнений. Если подходить глобально и не усложнять положение, варианта было всего лишь два. Либо идти к королю на поклон и всеми силами доказывать отсутсвие каких-либо дурных намерений и преданность короне, то есть во всем покориться и надеяться получить за это право на жизнь, либо усиливать конфронтацию. Первое — унизительно и в общем-то не гарантирует, что меня и моих близких оставят в покое; второе — опасно, откровенно опасно.       Можно было сделать вид, что выбрал первое, как следует сосредоточившись на втором. Но вот только стоит учитывать, что глупые люди не удерживаются на вершине государств. О, уверен, что Его Величество наверняка прекрасно понимал, какие подлые намерения могут возникнуть в моей голове.       Он попытается меня раздавить. Непременно попытается, даже если я явлюсь на поклон и потом лично добью некромантов. Но убить короля… это очень проблемно.       Во-первых, он чародей, а могущественные чародеи бессмертны. Не в том смысле, что они, как маги и колдуны, могут продлевать себе жизнь, сохраняя здоровье магией, а в том смысле, что если отрубить голову, то она просто спокойно прирастёт обратно. Тут не приходится рассчитывать ни на преданных друзей без имён, ни даже на яды. Единственное, что способно ранить чародея, — святой серебряный кинжал атамэ. Но их всего девять на весь мир и их днём с огнём не сыщешь. Были у меня, конечно, в рукавах козыри, такие козыри, о которых ещё никто и не подозревал, но…       Но, во-вторых, убить короля означало бы перечеркнуть весь смысл войны. В действительности идея о создании из кланов единого государства совсем не плоха. На протяжение всей своей истории кланы только и делали, что грызлись между собой по пустякам и бесконечно теряли людей в стычках. Не говоря уже о том, что клановая система сильно устарела. Не факт, что этот чародей, ставящий кровь во главу угла, выстроит все намного лучше, но он по крайней мере разрушит старое. А если я его убью, то кто займёт его место? Кланы снова начнут грызться, разумеется; каждый сочтёт себя достойным того, чтобы сделаться новыми правителями Глассерда. Мне очень хотелось подумать: «Убью и сам стану королем, и сделаю все гораздо лучше, чем было!» — но вот только это безмерно глупо. Тысяч пять лотар, примерно столько же корцев, полторы тысячи воинов-глассори… этого достаточно, чтобы быть угрозой, чтобы планировать власть над Канэ, но этого уж точно не хватит, чтобы стать всеобщим правителем. Никто меня ни в жизни не признает — и все развалится, развалится немедленно. Я никак не справлюсь, как ни мерзко это признавать.       Пока смычок почти безотчетно скользил по струнам, перед моим мысленным взором расстилалось это шахматное поле, и я подолгу приглядывался к каждой фигуре, занимающей важную позицию. Оценивал, как себя поведёт каждый из них; думал, как каждый их них оценивает поведение всех прочих, какие выводы из этого делает. Король, главы четырёх великих кланов, подчинившихся ему, глава Ями… я сам и, разумеется, «Гамилитион», который, вроде, был аполитичен, но который играл во всех событиях огромную роль. Что мне делать? Что позволит мне обеспечить счастливое безопасное будущее для Эйми, Яры и Аки? При каком раскладе я достигну своих целей и стану главой Канэ?       Глава Ями будет тянуть время, чтобы восстановить силы клана и, возможно, получить новое магическое оружие. Король не захочет тянуть долго, потому что ему нет смысла затягивать войну. Едва ресурсы будут восстановлены хоть немного, он продолжит наступление. Возможно, уже на следующий год. Но это меня ни в коем разе не устраивало — я, помогая Ями восстанавливаться, своими глазами видел последствия противостояния магических династий.       И тогда я взялся за эту сложную, сложнейшую в жизни, пожалуй, интригу. В конечном итоге настолько, насколько возможно, должны были выиграть все, но мне было банально, по-человечески страшно, что какая-то неучтенная глупейшая мелочь перечеркнёт все мои расчёты, что я не справлюсь. Что я утрачу контроль над тем, что начинаю. Требовалась большая аккуратность, осторожность. И самое главное время, время…       А со стороны все просто мирно шло своим чередом. Что до моего правления, то сильно сомневаюсь, что вам будет интересно слушать подробности. Обобщая все, могу сказать, что с помощью Эйми справлялся неплохо. У меня было множество мыслей о том, что новое можно попробовать ввести в качестве эксперимента, что полезного можно позаимствовать из достаточно мудрой экономической системы Ями, на которых я работал. Мои мысли улетали даже слишком далеко, если я не осаждал их специально: совершенно невероятные по тем временам задумки о чем-то, вроде системы общего образования для людей любого происхождения, о том, чтобы целителей (здесь были врачеватели, но суть та же) перевести на государственную службу и расположить по всей территории равномерно… много всего. То, что казалось мне перспективным, но на данном этапе не представлялось возможным в реализации, я записывал в дневник и оставлял до лучших времен.       В любом случае, находилось и без отбрасывания решительно невозможного то, что нужно дополнить и исправить. Не только с лотарами, но и в Коре. По настоянию Эйми я пытался быть осторожным с их культурой, но какие-то абсолютно бесчеловечные варварские вещи не хватало совести — даже у меня! — просто оставить на их месте. Тот же запрет на использование общественных колодцев для неприкасаемых, из-за чего они нередко умирали от жажды во время работы. Любить-то меня, разумеется, не слишком любили, но факты говорили сами за себя: я видел, что становится лучше, и мне было вполне достаточно. Пока.       Свободные земли активно заселялись, потому что походные условия — это, конечно, очень хорошо, но только вот затратно и черевато для жителей столицы (лотары имеют привычку начинать творить всякую дичь, едва им становилось скучно). Да и давно было пора нормально устроить моих подопечных. Правда, им перспективы мирно поселиться в своих домах не нравились, не нравились от слова «совсем», но не мог же я вечно содержать их на военное жалование, когда мы ни с кем не воюем. Выполнять «работу рабов», то есть строить себе дома и готовить почву для посевов, они не горели желанием, но заставлять их я уже хорошо научился. Благо, зима в Коре была достаточно тёплой, чтобы вести земледельческие работы круглый год. — Слишком суровые наказания, — как-то пробормотала Эйми, просматривая мои документы. — Рубить руки за ограбление, смертная казнь за изнасилование… ты не боишься, что когда они понадобятся тебе снова, то половина будет неспособна держать оружие, а вторая половина окажется казнённой? — А иначе они просто ничего не поймут, Эйми.       Мы принялись оживленно спорить и в конце концов решили спросить мнения Яры, которая сама была лотаркой. Тогда она очень удивила Эйми тем, что заявила: — Как по мне, Син ещё слишком добр. Он пытается их перевоспитать, а лучше было бы просто использовать. А потом уничтожить их. Для мира лучше и для них тоже.       Эйми, видимо, ужаснулась, а я несколько заинтересовался. С Ярой я советовался в некоторых вопросах, и я знал, насколько она зла на весь свой народ. Я никогда не осуждал ее за это, потому что отлично понимал. Когда-то она спросила, может ли переломать руки своему бывшему хозяину, а я ответил, что с удовольствием переломаю их сам и ему еще очень повезет, если я сделаю только это. Она была весьма довольна, получив свою месть, но я-то понимал, что изначально она хотела спросить совсем не это. Она хотела спросить: «Можно я убью его?» — и я очень рад, что она в последнюю секунду переменила свой вопрос. Потому что у меня не нашлось бы оснований сказать, что нельзя. Потому что она заслуживала убить его.       А так я просто убил его сам. Мне-то все равно, одним ублюдком-насильником больше к десяткам уже убитых, а вот Яре… ей марать руки ни к чему. — Ты думаешь, что невозможно их исправить? — спросил я к предмету беседы. Мне правда было очень любопытно, что она скажет. — Не знаю, — несколько смутившись и уронив взгляд, отозвалась Яра. Пальцы ее принялись судорожно дергать рукав. — Это не кажется реальным. Может, потом, с теми, кто недавно родился… через много лет… я не знаю.       Конечно, через много лет. Очевидно, что в этом поколении ничего не исправить, если говорить о глобальных масштабах. Я делал что-то с расчетом на то, чтобы дети тех, кто недавно родился, уже ничем не походили на варваров, презирающих милосердие и порядок. Но это большая работа. Большая, тяжёлая, грязная работа, не подходящая тому, кто не хотел бы замарать руки.       И все же я солгал бы, если бы заявил, что не каждый день предоставлял мне хотя бы небольшой, но повод для радости. Я чувствовал себя счастливым, просыпаясь и засыпая рядом с Эйми; мне очень нравилось время, которое я проводил с обоими детьми в тех банальных вещах, свойственных полумифическим любящим семьям: совместных прогулках, чтении книг, шутливых сражениях и прочем подобном. Если раньше я был просто привязан к Яре и Аки, то за эти несколько месяцев постепенно начинал считать их своими. Я никогда не думал о собственных детях, потому что были абсолютно другие цели, но если так сложилось… я не против подобного поворота событий, пусть даже это и означает увеличение количества рычагов давления на меня.       Кстати, раз уж речь зашла о родительских отношениях, могу сказать, что мамаша Эйми, госпожа Киоко, доставляла изрядно… не проблем, скорее просто неудобств. От неё частенько приходили гневные письма, которые Эйми, не делая секрета, читала при мне, а после со вздохом тут же отправляла в огонь. «Отвечу, когда она перебесится», — слегка уныло констатировала она, принимаясь обмахиваться веером. Конечно, ее мать была недовольна, что Эйми отправилась со мной. Хотя воспоминания о скандальной помолвке давно поблекли на фоне заслуг Эйми и моей кровавой славы, трудно было не предположить, что нас все ещё что-то связывает. — Она за меня беспокоится, — попыталась оправдать ее Эйми после того, как я открыто сказал, что ее мать — мерзкая женщина. У коиши был грустный взгляд и голос, и мне уже за одно это печальное выражение хотелось поставить на место эту сучку Киоко. — Она очень вспыльчивая и… не слишком сдержанная.       О да. Я отлично помнил, сколько чашек, гребней и даже дорогих украшений прилетало мне в лицо от этой женщины в своё время. Благо, в адрес родственников она себе подобное не позволяла — просто кричала. В противном случае я бы не позволил спокойно жить тому, кто поднимал руку на Эйми. — Она тебя расстраивает, — проворчал я в ответ на это. — Это она увезла тебя, когда нам нужно было поговорить, и просто заперла, когда тебе стало плохо. — Она не самая лучшая из матерей, — с очередным глубоким вздохом согласилась Эйми. Как мягко это было! По-моему, так просто сволочь. — И я зла на неё. Очень зла. Я никогда ее не прощу за то, что тогда она просто увезла меня. Но все же это моя мама, Син. — Ты не обязана ее любить только за то, что она твоя мать, — весьма критично заметил я на это. Да-да, ничего святого у меня нет: ни боги, ни родственные узы. — Разумеется, не обязана, — просто согласилась она. — Но я к ней привязана. И я знаю, что она меня любит. Хотя она довольно эмоциональна и грубовата с теми, кто ниже ее по положению, то есть практически со всеми, она хотя бы меня любит и переживает за меня. Когда я была совсем маленькой, она всегда была добра со мной, играла и хвалила за все успехи. Да и позже… позже, когда мы стали ссориться из-за расхождений во взглядах, она все равно никогда не ранила меня своими словами… по крайней мере так сильно, как могла бы, и уж тем более никогда не била. Я не хочу окончательно рвать с ней отношения.       Я только пожал плечами, признавая за ней полное право распоряжаться привязанностями. Моя воля, так я бы как следует наказал Киоко за то, что стало с нами из-за ее страха испортить репутацию. Нет, я понимаю, что произошедшее на помолвке — это главным образом моя вина, но и эта женщина сыграла не самую последнюю роль. Однако… раз Эйми не разделяет этих чувств, то я ничего не стану делать. В конце концов откуда мне знать, как к родителям относятся нормальные люди и каково вообще любить свою мать.       Киоко приезжала встретиться с Эйми, и я присутствовал, к огромному недовольству первой. Без обид, но я не собирался позволять никому кричать на Эйми, будь это ее мать или кто угодно другой, а Киоко очевидно приехала с целью покричать. Но в Канэ меня сейчас слишком сильно опасались, чтобы позволить себе неучтивость. Она давила улыбку, сидела, как на иголках, гадая, вероятно, припомню ли я неудачную помолвку или какой-нибудь особенно тяжелый гребень, но я держался с ней просто неоправданно вежливо. Понятно, почему — из-за желания Эйми не портить отношений с матерью окончательно. — Она так ужасно выматывает! — устало констатировала Эйми вечером того же дня, разбирая прическу. — Она уверена, что между нами снова что-то есть. Как я ни пыталась ей объяснить, что это только мое дело… — Не понимаю, что ее теперь не устраивает, — фыркнул я, набивая трубку. — Корский наместник — вполне неплохой титул, да и свои земли в Канэ мне даровали. Даже если нам вздумается официально пожениться, то разрешение уже получено, на высочайшем уровне. Это больше не неравный брак. Что не так-то?.. — Беспокоится за меня, должно быть, — она поджала губы и покачала головой. На мгновение ее взгляд, который я ловил в отражении, тускло вспыхнул. — Син, я вижу, ты все еще недоволен. Но она и впрямь не такая уж сволочь. Это она пригласила целителя, который в итоге заметил, что со мной что-то не так и я не могу встать с постели не потому, что я просто очень ленивая девчонка, как считал отец. Она всегда была доброй со мной, — она вдруг осеклась и замолкала на пару мгновений, прежде чем закончить. — Жалела меня. «Бедная, бедная моя больная девочка»… да, так она говорила, когда гладила меня по голове.       Она сжала губы и чуть-чуть побледнела, опустив взгляд. Я отложил трубку, удивленный ее эмоциональностью, и позволил себе пересесть поближе. Я не знаток, конечно, но что-то не вяжется у меня «бедная больная девочка» с проявлением родительской любви. Я бы ни в жизни не сказал Аки фразы с подобным посылом. Сложилось бы впечатление, что я уже определил, что он мало чего стоит и едва ли чего-нибудь добьется со своей болезнью. — Эйми, я понятия не имею, что должны говорить любящие матери, — более-менее мягко отозвался я. — Если ты говоришь, что Киоко тебя любит, у меня нет никаких причин с тобой спорить об этом. Но мне всего лишь кажется, что ты заслуживала больше понимания от неё, вот и все.       Она вдруг крепко обняла меня и спрятала лицо. Ее дыхание оказалось частым и сильным, какое обычно бывает, когда силишься проглотить стоящий в горле ком. — Это так глупо, — со слегка мрачной виноватой усмешкой уронила она. — Жаловаться тебе, что мои родители недостаточно хорошо меня понимают. Глупо, что мне после сегодняшней беседы хочется, чтобы ты меня пожалел и сказал, что я чего-нибудь стою. Наверное, все равно что жаловаться человеку с кровоточащей раной на загноившуюся царапину…       Что ещё за странные аналогии? — Ни капли это не глупо, Эйми, — решительно возразил я. — Если со мной было много всякого дерьма, то это не значит, что ты не заслуживаешь сочувствия. Ты постоянно ведёшь сражение внутри собственного разума, и меня удивляет, что я не додумался раньше сказать тебе, что это заслуживает огромного уважения. Ты восхитительная, добрая, умная и очень сильная женщина, Эйми, самая лучшая женщина на свете, и ты вот уж точно стоишь чего-нибудь.       Она заплакала. Я давно не видел ее плачущей, это было впервые за все те месяцы, что мы провели вместе. Мне следовало бы чаще говорить о том, что она заслуживает восхищения! Благо, мне было легко найти нужные слова, пока она тихо всхлипывала, пытаясь прижаться как можно ближе.       Прошло не меньше двадцати минут, прежде чем она окончательно успокоилась и извинилась. Извиняться не было нужды — люди в конечном итоге не железные, даже политики. Все плачут. Просто для тех, кто старается быть сильными, показать слёзы означало величайшее доверие. — А твоя мать, кои… неужели она и впрямь никогда не бывала добра? — тихо заговорила Эйми. — Я имею в виду… дети очень хрупкие, о совсем маленьких достаточно не заботиться, чтобы они умерли через несколько дней. Но тем не менее сейчас ты жив.       Последняя тема, которую я мог обсуждать нормально. Мне в первое же мгновение пришлось подавить порыв зло расхохотаться — однажды я как со стороны услышал этот надтреснутый нездоровый хохот и, надо признать, он был весьма жутким. А Эйми мне меньше всего хотелось напугать или обидеть, тем более в такой момент. — Я действительно очень плохо помню время, когда жил с ней, коиши, — собравшись, я смог ответить вполне нейтральным тоном. — Все урывкам. Не помню даже имя, которое она дала мне при рождении, — кривая усмешка все равно сама вылезла на мои губы. — Но на самом деле я и впрямь могу назвать пару эпизодов, когда она была добра ко мне. Когда приходила к вратам фамильного замка Канэ и плакала перед стражей, например. Только и делала, что повторяла, как заведенная: «Он славный, он правда славный; посмотрите, он очень похож на него!».       Кажется, после этого она и впрямь меня обнимала… единственный раз? Не знаю. Может, слабая детская память просто не удержала других примеров; может, это ощущение тёплых рук было лишь плодом фантазии и на самом деле она не обнимала меня вообще никогда. Сейчас я даже не смог бы описать лица своей матери — и ее голос был каким-то безликим. Но я помнил, что в тот день от неё пока ещё пахло очень приятно. — А в другой раз было ещё веселее, милая Эйми! — издеваясь над чем-то, язвительно продолжил я. Все срывалось с губ, подобно сгусткам желчи. Мне уже стоило бы заткнуться, но я говорил, выплевывая слова и фразы. — Я уже был достаточно взрослым, чтобы неплохо запомнить. Она впервые за несколько дней меня покормила и впервые за несколько недель принесла воды, чтобы вымыть мне волосы. Я был удивлён, а она старалась быть очень милой, — только воняло от неё уже отменно. — И хотя я уже ненавидел ее до ужаса, еда была серьёзным аргументом не орать и не кусаться, как я делал обычно. Потом пришла пожилая женщина, с лица которой осыпались белила, и придирчиво осматривала мое лицо на свету. У неё были костлявые желтые пальцы. Тогда мать тоже все повторяла, что я очень славный, хотя до этого она говорила только то, что я маленький ублюдок.       Я и впрямь очень хорошо помнил эти цепкие пальцы с подпиленными грязными ногтями на своих щеках. И не хуже помнил беседу.       «Не больше двенадцати серебряных! — ворчала женщина, вертя мою голову, чтобы рассмотреть лицо с разных ракурсов. — Слишком тощий… — она надавила на челюсть, чтобы я открыл рот. — И зубы плохие… Нет-нет, никак не больше двенадцати».       «Но как же так! — заискивала стоящая рядом мать. — Он очень славный. Госпожа, посмотрите только, какой красивый цвет глаз, такой редко встречается!.. Это мое единственное дитя!».       Та в ответ лишь поморщилась и наконец выпустила мое лицо.       «Зеленоглазые мальчики уже не в моде. Двенадцать — мое последнее предложение, и то, только если подтвердиться, что он действительно ещё не тронут. Раздень».       Я уже тогда был достаточно сообразительным для того, чтобы понять, что ничего хорошего не стоит за предложениями такого рода. Я не понимал всего — мне едва исполнилось шесть, но я уже был шустрым и очень злым. Настоящий маленький ублюдок, хах. Едва мать попробовала ко мне приблизиться, я, подпрыгнув, быстро вылез в узкое окно, со всей силы пнув ее по руке, когда она попыталась удержать, и убежал. Бегал я достаточно быстро уже тогда, и она меня ни за что не догнала бы. Женщина с белилами на лице тем более. — Какой ужас! — голос Эйми дернул восприятие обратно к реальности. — Это непростительно! Великие боги…       Я незаметно провёл языком по ровному ряду зубов у себя во рту — они уже давным-давно были вылечены и выглядели отлично. Хотя раньше они и впрямь были испорчены недоеданием — быстро начали гнить даже те, что пришли на смену детским. Интересно, сколько бы за меня предложили с хорошими зубами, хах.       Вообще с матерью что-то очень странное. Я знаю, что у неё были причины вести себя, как последняя на свете тварь. Ей было столько же, сколько сейчас Яре, когда она родила меня. Верю, что ей было плохо, страшно и одиноко в мире, где от неё отвернулись все. Наверное, она просто была юной и очень глупой, искренне влюбилась в отца — и получила жестокое предательство. А тут рядом ребёнок, из-за которого все в жизни пошло прахом… ужасно. Беда только в том, что мне абсолютно наплевать на ее чувства.       Я не собираюсь ее прощать — никогда не собирался; я не собираюсь благодарить ее за рождение, потому что, черт побери, ее никто и не просил меня рожать. И милосерднее было бы убить сразу, а не вести себя так, как она. Она настолько сильно меня искалечила, что я никогда не оправлюсь от этого окончательно. Меня до сих пор тошнило от одного запаха алкоголя — до сих пор темнело в глазах и начинали дрожать руки, до сих пор мир так и норовил смазаться, вернув меня туда, к ней, в страшные минуты абсолютной беспомощности. Туда, где становилось неважно, что теперь я могу снести голову одним движением. Нет. Там, рядом с ней, я был слабым, ничтожным, и в моих силах оказывалось только рыдать и умолять убрать, убрать, убрать от моего лица проклятую бутылку. И эта женщина, моя мать, — мерзкая, злобная и пугающая, без лица, но с безжалостными крепкими руками — навсегда осталась у меня под кожей, и невозможно было ее оттуда прогнать ни славой одного из сильнейших воинов на востоке, ни звучным титулом, ни положением в клане, ни хитрыми интригами.       Она была виновна больше всех прочих. Она заслуживала умереть больше всех прочих. Если честно, я думал о том, как убью ее, когда мне было около семи… я был очень скверным ребёнком, буквально маленьким чудовищем: ругался не хуже взрослых, воровал у матери немногие деньги, которые она приносила, и дрался с уличными псами за еду. Я уже тогда смотрел, как она, моя мать, спит, и думал, почему бы мне не взять острый осколок и не провести ей по шее. Или не придавить ее набитым старой гнилой соломой татами и не задушить. При всей своей дикости, я был смышлёным — поверьте, я хорошо понимал, что бывает с людьми, когда им проводят осколком по шее. Люди тогда перестают шевелиться — из них вытекает кровь и они умирают. И я бы хотел, чтобы она умерла, чтобы она больше никогда не шевелилась и не колотила меня, а я смог спать под единственным тёплым одеялом. И остановил меня в итоге не недостаток решительности, а банальное опасение, что она проснётся и убьёт меня первой.       Но тем не менее… тем не менее я до сих пор ничего с ней не сделал. Хотя, казалось бы, прикончить какую-то нищую пьянчужку из столицы было легче лёгкого!.. Но я даже не пытался ее искать; даже не узнавал, что там с ней, жива ли она вообще или уже без моей помощи откинулась. Почему так? Ох, отличный вопрос. И ответа я на него не знаю. Я действительно… просто не знаю.       Это очень смешно, но похоже, что в глубине души мне все ещё слишком страшно и мерзко все, что хоть как-то с ней связано.       Помню, однажды вечером я сидел вместе с Аки, слушая, как он, ежесекундно спотыкаясь, читает историю из книжки, которую ему порекомендовал учитель. У него плохо получалось, но я все равно его хвалил, потому что глассердская письменность очень сложна для восприятия. Мне ли не знать, что приятно, когда отмечают даже не слишком большие успехи. — О, смотри-ка! — в очередной раз отвлекаясь от текста, с любопытством обратился он ко мне, тыкая пальцем в строки. — Это тот «син», который в твоём имени?       Я заглянул в книгу. Иероглифы отличаются тем, что многие могут читаться одинаково, но писаться по-разному и означать разные вещи. Чтение, совпадающие с моим коротким именем, встречались весьма часто. — Да, Аки, это и впрямь тот самый «син», — усмехнулся я. — Ага, значит, это «сердце»! — он обрадовался, что узнал такую мелочь, как будто ему только что открылась величайшая тайна. Но, впрочем, почти сразу снова озадачился. — Довольно странное имя. Я почти не видел имён, которые писались бы только одним знаком. — Это глупая история, — я хмыкнул, потрепав его по голове. — Давным-давно, когда меня взяли на работу в более-менее приличное место, мне надо было подписать документ. Я только начал учиться каллиграфии на тот момент, боялся испортить впечатление плохими почерком, а вот в написании иероглифа «сердце» был уверен наверняка. Он мне хорошо удавался. Поэтому с тех пор я Син.       Он засмеялся, и я вместе с ним, ради любопытства попробовав припомнить, как же меня все-таки назвала мать. Вспомнить не удалось, она практически никогда не называла меня по имени, но я не испытал по этому поводу ни капли сожаления. Наверное, даже если бы я помнил данное при рождении имя, то все равно обязательно выбрал бы другое. Мне настолько сильно была неприятна мысль сохранить с матерью хоть какую-нибудь связь.       Пока тянулись эти относительно светлые дни, в их мирной череде вспыхнул первый слабый знак опасности положения. Это было просто, очень просто, — яд. Спасибо учителю Аято, передавшему мне многие фамильные фокусы Ями, отравить меня было достаточно сложной задачкой: ко многим отравляющим веществам уже была выработана сопротивляемость, многие я умел выявлять простыми незаметными проверками, знал опасные запахи и привкусы. Ничего удивительного, что это не сработало, хотя мне почти польстило, что на какого-то безродного выскочку потратили легендарный «сладкий сон», называемый в Вимленте королевским ядом.       Конечно, несмотря на дороговизну и высокую результативность «сладкого сна», едва ли Его Величество рассчитывал на это по-настоящему. Он ведь знал, что я учился у Ями-но-Шин (собственно, это обстоятельство и способствовало тому, что я ни от кого не получал ядовитых сюрпризов раньше). Но тем не менее мне стало не по себе. Не из-за того, что я лучше осознал грозящую опасность, а из-за того, что затрагивающее меня могло задеть и дорогих мне людей.       Наверное, этого он и добивался: чтобы мне стало не по себе. Чтобы я так же, как старый паук в своём замке, потерял спокойствие, чтобы дергался от каждой тени, взращивая паранойю. Но я заставил себя оставить рассуждения трезвыми. Я предпринимал все меры предосторожности. И Эйми, и Яра, и Аки моими заботами были в такой же безопасности от ядов, как я сам. Нечего паниковать — мы справимся. Главное время.       Время было самой ценной валютой.       А демонический источник и впрямь доставлял изрядное количество проблем. Я чувствовал, что он сильно жжется, горит в центре груди, уже откровенно мешая спать, мешая нормально дышать, и это становилось ни черта не смешно. Раньше он жег совсем немного, доставляя дискомфорт лишь в минуты ярости, но теперь это время от времени становилось действительно больно. Ещё и этот звериный аппетит…       Наверное, вам очень странно, что тот, кто плетёт сложнейшие интриги, не в силах уследить за тем, сколько еды в тарелке, но я и впрямь никогда не обращал внимания. Ну то есть я чувствовал, что побольше, чем раньше, но никакой проблемы в этом не виделось. Слуги по понятным причинам не акцентируют внимание на подобных вещах, они приносят добавку до тех пор, пока им не скажут, что достаточно, а мои мысли были слишком далеки — голова забита совсем не этим. Если бы Эйми не сказала, что я ем много, я бы так и не заметил, насколько много.       А между тем это и впрямь должно было бы вызывать опасения. Я никогда не чувствовал, что совершенно сыт, хотя, когда попытался следить за собой, то с удивлением обнаружил, что ем за двоих, если не за троих. И мне как бы, ну… так, маловато, не отказался бы есть ещё. Это уже явно было не совсем нормально. И я даже не сумел бы точно сказать, как давно это происходит, в какой момент началось, — в этом году, в прошлом или гораздо раньше.       В конце концов это стало тревожить, хотя я и пытался отшучиваться. Не потому что мне было очень страшно (хотя вообще-то это было неприятно: во-первых, от меня много чего зависит, во-вторых, непонятно, чего ждать дальше), а потому что какой смысл что-то планировать, если я очевидно не в порядке? Ещё когда мне только сформировали источник из крови демона, я больше всего опасался, что полностью утрачу себя и даже не замечу этого.       Вот никогда, никогда в жизни не был суеверным ни на сотую долю процента, но против воли мелькнула мысль, что, возможно, не стоило так заигрываться с демоническими отсылками в создании своего оружия. Я даже не стал шутить, когда Яра и Аки, с любопытством рассматривая одно из принадлежащих Эйми коллекционных изданий о войне с Чёрным Принцем, принялись наперебой обсуждать Пожирательницу Анику, одну из самых жутких фигур в истории. — Ого, Син, у неё коса, почти как у тебя!.. — Да-да, — подтвердил я без особенного энтузиазма, покосившись на гравюру. Все-таки знает моя драгоценная коиши толк в дорогих вещах, иллюстрации были восхитительные. — Аника была одним из источников вдохновения, — тогда-то мне очень нравилась мысль о соотношении себя с чем-то до такой степени жутким. — Она очень страшная, — поежился Аки. — Тут написано, что темный чародей сотворил ее из… так, что это за иероглиф?.. чашка?.. — Это бокал, — насмешливо поправила Яра, которая в действительности смотрела очень внимательно и серьезно. — Много столетий назад тёмный чародей сотворил Анику из сосуда демона Чревоугодия, чтобы это ни означало. И она не чувствовала ничего, кроме голода. Ни боли, ни страха, ни жалости… — Да, так и есть, — подтвердил я. — Коса Аники была воплощением ужаса и смерти, — потому что ее обладательница не знала пощады и никогда никому не проигрывала. — Мне представилось уместным сделать отсылку на неё, дав моей собственной косе имя демона-людоеда. Страшно? — я сделал «жуткое лицо», и Аки, до этого и впрямь, видимо, несколько испуганный, засмеялся.       Мне было не весело. Так и хотелось спросить у самого себя: «Доигрался, умник, а?».       И что теперь с этим делать? Если честно, я представлял довольно слабо. На самого себя не особенно переключишься с исследованиями… над моей аурой было закреплено два слоя маскировки, даже Яра бы не сумела рассмотреть, что вообще происходит на самом деле. Но мирно сидеть и беспокоиться за будущее я тоже собирался в последнюю очередь — я был уверен, что хоть что-то соображу, если хорошенько подумаю.       Серьезно, чертова магическая хрень внутри не станет преградой для моих планов. Я и с ней разберусь, обязательно. Я со всем разберусь. Мне есть ради чего стараться.