***
Мои опасения были пророческими. Разведгруппа Дары не вернулась ни через неделю, ни через две. Группа спасателей, отправленная на поиски, вернулась ни с чем, и экспедиции все больше угрожал статус пропавшей без вести. С каждой неделей поиски велись все менее интенсивно, погода на Черном хребте портилась, словно специально мешая летчикам, которые прочесывали территории и кружили над тайгой в поисках пропавших людей. В конце концов, спасатели были вынуждены признать — группа исчезла, следы ее пребывания практически отсутствовали, а люди словно провалились сквозь землю. МЧС озвучило официальную версию о возможном сходе лавины, накрывшей лагерь, и прекратило поиски, сославшись на невозможность выживания отдельной группы людей в экстремальных условиях высокогорного Севера в течение длительного времени. Я отказывался верить официальному заключению, собрал наших общих друзей и коллег, которых за пять лет совместной работы собралось немало, кто-то привлек нужные связи, нашлись деньги, и мы инициировали новые поиски. Я возглавил все три экспедиции, но с каждой вылазкой в Заполярье людей в команде становилось все меньше. В третью экспедицию за мной последовали только те, кто так же, как и я, не был готов вычеркнуть Дару и ее соратников из своей жизни. В сущности, третья экспедиция была эпитафией — последней данью ветреному Черному хребту и его богу Шуа, который забрал у меня самое дорогое. Когда мы уезжали, я только раз оглянулся назад, чтобы попрощаться и больше никогда не возвращаться в это царство ветра, льда и камня. Словно в подтверждение моих мыслей, вездеходы нагнала снежная буря, заметая глубокий след машин. На Гнезде ветров нет места для живых людей. «Бог холода и ветра сбрасывает с гор всех смертных, осмелившихся показаться в его жилище. Он слышит шум их шагов, но на Гнезде ветров должны быть только его следы, и он поднимает бурю, и люди гибнут и превращаются в камень…» На протяжении всего времени поиска у всех нас оставалась шаткая надежда, которая с каждым днем все больше таяла, но плохая опора — лучше, чем никакой. Вернувшись, я осознал всю глубину произошедшего кошмара. Опереться было больше не на что, все надежды рассыпались в труху, как гнилое дерево. Люди, которые помогали нам с поисками, постепенно вернулись к обычной жизни, и я остался один. После того, как Денис заставил меня свернуть последнюю экспедицию, возвращаться в свой дом было невыносимо — и все же, я вернулся. В тишине щелкнул замок, я вошел и обо что-то споткнулся. Я опустил глаза и несколько секунд смотрел на простые черные кроссовки, в которых она ходила по городу. Вспомнил, как перед отъездом спешно собирала вещи и по привычке бросила обувь прямо у входа. Я не мог оторвать от них взгляда, и на меня обрушился океан боли. Она не имела ничего общего с той болью, которую я испытывал, не получая сообщений от спасателей. Тогда мной двигал страх, смешанный с отчаянием и сумасшедшей, почти несбыточной надеждой на благополучный исход — но сейчас все было иначе. Я, казалось, разучился дышать и глотал воздух, чувствуя, как пространство вокруг меня наполняется беспросветной чернотой. Время остановилось, способность слышать, видеть и говорить уходила. Я сполз по стене и сел на пол, боль застилала глаза, забирала слух и звенела в ушах. Даже если бы мне пришло в голову свести счеты с жизнью, затея бы обернулась провалом — для этого нужно было думать, принимать решения и предпринимать какие-то действия. Я был парализован и уничтожен. Мне казалось, что я перестал быть человеком и превратился в камень — один из мелких острых камней, из которых сложен Черный хребет. Когда я начал приходить в себя, уже брезжил рассвет. Солнечные лучи казались чужими и неуместными в царстве вечной ночи. Еще более неуместным был шум города за окнами — казалось, за эту ночь я забыл о существовании мира вокруг. Хуже всего было то, что день не принес облегчения, и ночное забытье довольно скоро показалось высшим из благ. Я не находил себе места в этой пустой квартире, которая раньше была моим домом, а теперь превратилась в склеп, где все напоминало о единственном человеке, с которым я был готов идти до самого конца. Хотелось отключиться, уснуть и не просыпаться. Холодная, упрямая боль растекалась по телу, отравляя его, превращаясь в кровь и пот. Я посмотрел на собственные руки и равнодушно отметил, что походная штормовка до сих пор на мне. Не удосужившись переодеться, я вышел на улицу и подставил лицо ветру. Городской ветер был теплым и ласковым, в отличие от колючего ледяного ветра Севера. Я отвык от него за долгие недели и месяцы поисков, и теперь, стоя на ветру и вдыхая запахи города, даже на долю секунды почувствовал себя живым. Жизни во мне оставалось, справедливости ради, совсем немного. Мне казалось, что я утратил способность чувствовать жажду и голод. Есть и пить не хотелось, и единственным желанием, которое я испытывал, было желание перестать существовать. Я машинально шел по улице, не глядя по сторонам, без какой-либо цели. Шел только затем, чтобы не останавливаться и не возвращаться домой — при свете дня в квартире становилось больно дышать. Вернулся я только к вечеру, и на обратной дороге купил две бутылки дешевого коньяка. Не снимая обуви и не включая свет, вошел в полутемную кухню, сделал глоток из бутылки и подумал, что, наверное, стоило бы заплакать, но глухая тоска высушила глаза. В эти дни я полюбил ночь за то, что она давала передышку, притупляла боль, укрывала темнотой места, которые я любил, и милостиво позволяла отключать сознание от усталости. Днем такой роскоши не было, и я пил. Дни сменяли друг друга и были похожи между собой, как братья-близнецы. Менялись только этикетки бутылок, которые я покупал наугад, обращая внимание только на градус. Я не помню, сколько дней или недель прошло — я выключил себя из мира, чувства через некоторое время притупились, их сменила глухая ноющая боль. Я свыкся с этой болью — с ней вполне можно было жить, если мой образ жизни можно было назвать жизнью.***
Я проснулся от оглушительного шума — не иначе, в мозг вбивали железные гвозди кувалдой. С трудом разлепив глаза и оторвав голову от дивана, на котором я уже давно спал прямо в одежде, ошалело огляделся по сторонам и понял, что на самом деле все прозаичнее. Просто кто-то стучал во входную дверь, потому что звонок не работал. Я предпринял титаническое усилие и сел. Несколько секунд пытался совместить верх и низ — комната расплывалась перед глазами. В дверь снова постучали — уже настойчивее. Пытаясь понять, кого ко мне принесло, я пошел к двери. Каждый шаг отдавался в голове гулким ударом молота. Ужасно хотелось пить и спустить с лестницы нежданного гостя. Я привалился лицом к глазку и попытался сфокусировать зрение. На лестничной клетке стоял Денис, практически неузнаваемый в городской одежде для тех, кто привык видеть его вдали от цивилизации. Услышав шум, он еще раз размашисто стукнул в дверь кулаком: — Ренат, открывай! Я знаю, ты дома. Чего ты возишься?.. Я справился с замками только через пару минут, когда сообразил, что перепутал ключи. Отвратительный привкус вчерашней выпивки добавился к головной боли и омрачал утро, которое и без того было хреновым. — От тебя уже третью неделю ни слуху ни духу, телефоны не отвечают, ребята говорят, что ты не появлялся… А, твою же мать, — резко выругался он, когда я наконец открыл дверь. — Ренат, ты себя в зеркало видел? — Честно говоря, нет. — Ты сколько вчера выпил? — Не считал, — я неопределенно пожал плечами. — Много. Денис не нашелся, что ответить, и ушел на кухню. Через минуту оттуда раздалось шипение электрочайника — звук, которого в этой квартире не было слышно уже давно. Я зашел в ванную и включил свет. Совет Дена посмотреть на себя в зеркало был актуальным. Из зеркала на меня смотрело посеревшее угрюмое лицо с опухшими глазами, отросшие темно-каштановые патлы и многодневная щетина. — Ну ты и чмо, — сказал я своему отражению. Отражение недобро посмотрело на меня в ответ, и я молча сунул голову под ледяную воду. В голове слегка прояснилось, и вскоре я был отдаленно похож на человека — по крайней мере, сил хватило на то, чтобы вспомнить, где лежит бритва, и побриться. Денис одобрительно взглянул на меня поверх очков. — Другое дело… Садись, есть разговор. Я оглядел кухню и на секунду остановился на привычной бутылке, но Денис, поймав мой взгляд, покачал головой. — Друг мой, такими темпами ты или сопьешься, или умрешь. Забудь ненадолго про свои возлияния и послушай. Я сел. Утро обещало быть отвратительно трезвым, и оттого мрачным. Я попытался собрать в кучу расползающиеся мысли и сконцентрироваться на разговоре. С непривычки это было непросто. — Слушай, мы все ее потеряли, не только ты. Нам всем тяжело. Но я же не напиваюсь вдрызг, рискуя заработать цирроз и инсульт, — начал Денис. Я ощетинился: — Ты за этим пришел? Если да, то вынужден тебя разочаровать — домашняя психотерапия мне ни к чему, а со своими переживаниями я сам как-нибудь разберусь. Вы же как-то разобрались. А я обойдусь без душеспасительных… Денис вздохнул. — Да уймись ты… Я ведь пытался до тебя достучаться в первые дни после того, как мы вернулись. Поддержать хотел, чтобы не одному. Но тебя и след простыл, черт тебя знает, где ты шлялся целыми днями. Ребята звонили — говорили, глухо. — Он подвинул ко мне кружку с растворимым кофе. — Выпей, а то ты, судя по виду, в последнее время ничего слабее сорока градусов не употреблял. Я поморщился. Растворимый кофе был невообразимой гадостью, но, похоже, именно это мне и требовалось. Я глотнул мерзкую коричневую жижу и окончательно проснулся. — Надеюсь, ты мне не работу предлагать пришел. Не подумай, ребята классные, работа отличная, но… в общем, я там больше не смогу. Денис кивнул: — Такая мысль была, но ты в сущности прав — такое предложение было бы тупиком для всех… На самом деле я пришел попрощаться. Я вопросительно поднял брови, и Денис пояснил: — Покупаю домик в Нельмане. Устал от больших городов, да и всегда мечтал жить с видом на горы. Семью опять же хочется — скоро сорок лет, а я до сих пор ночую в УАЗах и живу в тайге… Короче, имей в виду — мои двери для друзей всегда открыты. Когда бы ты ни приехал погостить, буду рад. С женой познакомлю. — С женой? — Я почувствовал проблеск любопытства и слегка вынырнул из ставшего привычным болота действительности. — С невестой. Моложе меня на десять лет, умница, красавица. — Он мечтательно зажмурился. — Коса русая ниже пояса, хоть сейчас в экранизацию русских сказок… Прости, тебе, наверное, неприятно про это, — виновато спохватился Денис. — Да не, все в порядке, — я хлопнул Дена по плечу. — Рад за тебя, дружище. Будьте счастливы, на свадьбу зови. Приеду — если не провалюсь сквозь землю, конечно. Он снова кивнул, и добавил: — Слушай, если ты продолжишь изводить себя, ничего хорошего из этого не выйдет. Ты бы изменил свою жизнь, займись чем-то, чем никогда не занимался. Смени жилье, переключись. Иначе ты рехнешься, или рехнемся все мы. — С какой бы стати? — удивился я. — С такой, что мы твои друзья, болван. Пить меньше надо… — устало вздохнул Денис. Мы потом выпили, конечно. Символические пару глотков в память не только о Даре — обо всем, что нас связывало долгие годы. О том времени, которое ушло безвозвратно, и его стоило отпустить. А на следующий день я пошел в вербовочный пункт. Сам не знаю, почему в голову пришла эта идея — может быть, к ней подтолкнули слова Дена о том, что нужно переключить свою жизнь на новый канал, а может быть — удачно попалось на глаза серое здание с небрежно развевающимся флагом. Может быть, я по-прежнему не видел смысла в том, чтобы существовать, и воспользовался армией как изощренным способом самоубийства. Мне было двадцать пять, и я был практически единственным сумасшедшим, который пришел накануне призыва и заявил о своей готовности сменить городские джинсы на казенную форму.***
Все члены комиссии смотрели на молодого призывника с недоверием. Парой часов раньше меня придирчиво изучал штатный психиатр, которому тоже показалось странным, что я, находясь на пороге непризывного возраста, добровольно решил уехать в казармы. Ситуация осложнялась тем, что объяснить свое решение логически я толком не мог, однако иных признаков невменяемости психиатр не нашел, и решил, что я годен, через пару минут забыв о моем существовании. Вербовка была для меня чем-то вроде игры. Я разделился на две части, одна из которых была бесстрастным и невозмутимым наблюдателем, а другая действовала в неясных ей самой целях. Моему наблюдателю было любопытно, к чему приведет авантюра, а тело хотело только одного — уехать за сотни километров от города, в котором было слишком больно оставаться. Мироздание услышало мои пожелания, и через некоторое время я узнал о своем распределении в военную часть на территории Южного сектора. Я не помнил, куда именно собираюсь отправиться — сообщать место своего пребывания мне было некому, а для меня самого пункт назначения был неважен.***
Я стоял, прислонившись к стене распределительного пункта, выкрашенной в унылый коричневый цвет, и ждал. Один из призывников шумно выяснял, куда делись его личные вещи, сданные в день сборов. Я о судьбе своих вещей не слишком беспокоился — там не было практически ничего ценного, а любимую карманную книгу стихов Руми и фотографию Дары я хранил в нагрудном кармане. Из вялотекущих размышлений меня выдернул молодой пацан лет восемнадцати, который наконец выяснил судьбу своих сумок. Ему явно было некомфортно в новой форме — он постоянно подтягивал ремень, поправлял воротник и ежился. Казенный камуфляж был ему в новинку, хотя в распределителе мы торчали уже три дня. Ему явственно хотелось с кем-то поговорить — парень заметно нервничал. — Тебя в какую часть отправляют? — В Южный сектор. — Я напряг память и уточнил: — В Мархалу, кажется. — Ууу, — сочувственно протянул будущий солдат-срочник. — Говорят, в южном служить — полная жесть. В Альян-Риху еще ничего, а в Мархале плохо. Там полный бардак. — Ты-то откуда знаешь? — полюбопытствовал я. — Да и если так, мне все равно. — А у меня папа военный, — охотно сообщил он, обрадовавшись, что я поддерживаю разговор. — Я вылетел с первого курса, ну отец и сказал идти служить. «Набираться мозгов», по его собственному выражению. Меня, кстати, Слава зовут. — А меня Ренат, — кивнул я. Разговаривать со словоохотливым Славой не хотелось, но я прекрасно понимал, что, скорее всего, эта наша встреча — первая и последняя. В сущности, мне было все равно, а какой-никакой разговор позволял скоротать время. — Ты это, поосторожней там, в Мархале, — посоветовал Слава. — Папаня рассказывал, что там и самоубийства были, и уголовные дела, и деды лютые. Особенно после войны. И вообще, кому ты так насолил в комиссии? Я уже попросился к одному из офицеров личным водителем. — Да никому. Просто сказал, что хочу служить где подальше, — зевнул я. — Вот и послали в горный разведбат… — А, так ты по собственному желанию пришел? Вот ни фига себе, — удивился Слава. Несмотря на восемнадцатилетний возраст, он был похож на школьника. Я даже в чем-то позавидовал ему — сам-то я растерял эту детскую непосредственность еще в Усть-Лахе. — Сунуться в горячую точку добровольно — это круто. — Рядовые, а ну хорош стены подпирать! — громкий командный голос нарушил нашу беседу. — Симонов, Айнуров, вы едете в разные части. Прощаемся, расходимся. Айнуров — со мной. Я молча кивнул своему собеседнику, лицо которого сотрется из памяти уже завтра, он растерянно помахал рукой. Офицер-«покупатель», пожилой невысокий мужик с седеющими усами, развернулся и быстро зашагал по коридору. Я догнал его через несколько секунд. Мы остановились в плохо освещенном холле с клеенчатыми диванчиками. В помещении, кроме нас, находилось еще трое новобранцев, одетых в одинаковую униформу, у одного из диванчиков были свалены в кучу брезентовые рюкзаки. Старшина кивнул в сторону рюкзаков: — Разбирайте, это ваше. Айнуров, Горенко, Вайсман, Белов — через десять минут сбор у входа. Все ясно? — Да, мы поняли, — подал голос худой длинноносый парень с большими черными глазами. — Не «да, мы поняли», а «так точно, товарищ старший лейтенант», — осадил его военный. — Повторить. Все ясно? — Так точно, — вразнобой проговорили двое других. Я молчал и внимательно оглядывал подобравшуюся компанию. С ними мне предстояло проехать пару тысяч километров, а потом делить стол в части, и я пытался понять, кто они такие. Мы вышли на улицу, и я понял, что наша компания — самая малочисленная из всех, что готовились к отъезду. Видимо, Слава Симонов был не так уж неправ, когда говорил о недоброй славе Мархалы. Однако меня это не пугало, и я с ощущением тупого равнодушия ехал в тряской «буханке» на вокзал. Только на железнодорожной платформе я внезапно понял, что надолго уезжаю из этой страны. В вагоне я привычным движением поднял руку, чтобы поправить отросшие волосы, но ладонь наткнулась на жесткий короткий ежик. Вагон еще не успел тронуться, за окном вечерело, на вокзале загорались фонари, а на перроне царила характерная для любого вокзала суета и неразбериха. Ничего нового. Я сфокусировал взгляд на своем отражении в оконном стекле. На меня смотрел сумрачный незнакомец с бритой головой. Как ни странно, отражение подействовало на меня успокаивающе — этот странный тип в окне никак не мог быть мной, а значит, все происходящее вполне можно считать игрой. Костюмированной вечеринкой, на которую я отправился, чтобы не сойти с ума.