Пугало

Тихий шелест трав смешивался с чужим тяжёлым дыханием и тяжёлой поступью. Пугало шелохнулось на ветру, сверкнуло что-то на солнце, отразившись от граней. Обито бежал шумно, приминал грузным шагом восходившую молодую пшеницу и какие-то сорняки между, бежал полем, утопая в зелени. Пшеница здесь росла сама с десяток лет, а теперь впервые за столько времени цеплялась за чужие ноги, обхватывала листьями руки, не давала пройти дальше. Обито остановился на мгновение, вдохнул поглубже, выдохнул, посмотрел на пугало вдалеке: то так ближе и не стало. Казалось, что лишь отдалялось, что поле было бесконечным. Его затопило солнце и Обито щурился, тяжело дыша от бега. Нужно было бежать. Нужно было успеть. Он упёрся руками в колени и пытался схватить побольше воздуха в лёгкие и всё равно чувствовал: выдохся. Но если он так и дальше будет стоять, то будет ведь хуже. Обито вновь побежал, ведомый какой-то неясной мыслью, что стучала где-то на подкорке, пока поле горело солнечным светом. Хороший день, ясный. Было спокойно, вдали лишь шумели чужие голоса, смешанные с ветром, и Обито совсем не вслушивался в них. Не было никакого желания делать это. В конце концов, у Обито была цель. Там, далеко, но всё ещё чётко видимая. Он побежал скорее, резко подул ветер, словно отгоняя, зашуршали рядом колосья, сверкнуло что-то совсем близко. Пугало неожиданно оказалось совсем рядом, стояло к нему спиной, и солома его тихо шуршала на ветру. Обито протянул руку, чтоб ухватиться за него. «Вытащу», — мелькнула шальная мысль и он схватил за древко с потёртыми кожаными перчатками на концах, служившее пугалу «руками». Рядом завыли какие-то животные: не то собаки, не то волки — пронзительно и громко, мигнули совсем рядом глазами-углями, осклабили пасти. Обито сжал посильнее «руку» и обхватил пугало поперёк, крепко зажмурившись. — Я тебя вытащу, Какаши, — ему казалось, он закричал эту фразу настолько оглушительно громко, что его слышали и в деревне, и дальше, а на деле: совсем тихо прошептал. Тучи налетели так же быстро, как и поднялся ветер: солнце скрылось, и темнота окутала поле, колосья блеснули золотом спелой пшеницы, хоть до сбора было ещё далеко, и погасли. Его руку сжали чужие пальцы, послышался первый вдох: глубокий и отчаянный. Зверье завыло громче, ветер словно пошёл кругами, облака над ними скручивались тоже, образуя воронку. Никто не собирался отпускать Какаши. А Обито — вот нахал! — смел тянуть его туда, обратно. Обито обхватил Какаши уже двумя руками, потянул на себя, отступая назад. Сзади зло зарычали, после залаяли. Он шикнул, но псы не послушались. Завыли протяжно и тоскливо, в небе громыхнуло. — Отпусти! — отчаянно закричал он, утыкаясь в чужую спину. В чужую живую спину из плоти и крови, покрытую потрёпанной одеждой. Но какая разница-то? Главное, что живой! — Что ты хочешь? — вновь прокричал он, крепко удерживая Какаши и жмурясь: ветер беспощадно хлестал его по лицу, словно и не было в его руках никого. Лица коснулась холодная рука, провела по нему, коснулась левого глаза. — Его хочу, — прошуршал голос где-то рядом. Он замер на мгновение: от ужаса и сковывающего страха. — Забирай! — и он вновь перекрикивал ветер, пока где-то под рёбрами драло отчаянное желание вытащить, спасти Какаши. Пугало сверкнуло глазом, взглянуло на него: такого глупого и отчаянного ребёнка — глухо рассмеялось. Звук был противным, прошёлся табуном мурашек под кожей, резанул где-то в грудине. Страшно было, боязно. Пугало имело лицо Какаши, и от этого внутри скручивало болезненнее. Он слышал, как совсем тихо дышит друг в его руках, и это придавало и сил, и уверенности. Глазницы коснулись пальцы: тёплые, человеческие; облака, свернувшиеся воронкой, стали ближе, словно предвещали ураган. Было больно и страшно, казалось, прошла целая вечность. Колосья тащили его вдаль от пугала, выли псы, а он крепко держал тихо дышащего человека, не отпускал, боялся потерять его сильнее, чем боялся пугала и его верных псов. Те выли и подступали ближе. Пугало вновь рассмеялось: глухо и зло, с невыносимым отчаяньем. Пшеница золотилась, хотя совсем недавно была совсем зелёной, а в начале пути и вовсе лишь всходила. Обито и не заметил, как так вышло. Он бежал следом за кем-то, пока его руку крепко держали. Словно через толщу воды он слышал своё имя и сквозь мутное, старое грязное стекло видел чужой силуэт. — …Обито! Обито! — кричал голос. После он почувствовал, как щёку обожгло, зажмурился и открыл глаза. Небо было чистым, ярко-голубым, спокойным. Никаких туч. Он чувствовал запах трав, скосил взгляд в сторону: простой луг. Виднелись совсем рядом расцветшие ромашки, покачивались от лёгкого ветерка большие листья лопуха, а чуть дальше виднелась высокая кромка леса. Не было никакой пшеницы, никакого пугала не было тем более. На него навалились всем весом, Обито неловко повернул голову и ткнулся в чужой рассерженный взгляд, протянул руку к лицу, но ту быстро перехватили. — Дурак, что ли! Нельзя трогать рану руками! — со скрытым беспокойством произнёс Какаши. Обито улыбнулся: широко и счастливо, вдохнул поглубже, почувствовал унявшиеся в груди беспокойство и страх: спас, вытащил. Он жмурил глаз, слушая, как зло ругается Какаши, понимая, что злость эта была напускной. Не злился тот, переживал. Какаши хотел подтянуть платок, чтобы привычно скрыть часть лица, но его не было. Он помог Обито сесть, осмотрел с ног до головы. Обито смотрел в ответ, после зацепился взглядом за глаза Какаши: левый словно стал темнее, как у Обито. Догадка пришла сразу, но озвучивать он её не стал. Незачем было. — Пошли, нас уже обыскались, — Какаши помог Обито встать и потянул его за собой, поймал, когда тот пошатнулся и вздохнул. Это был один из тех немногих раз, когда он тактично промолчал. Может, сам понимал всё, а может, и не помнил ничего. Кто ж знает. Говорить о случившимся Обито не хотел, а после уже и не до этого было. Обито закинул в тостер хлеб, разбил два яйца над сковородой, провёл пятернёй по волосам, ероша их ещё больше. В квартире было пусто и тихо. Заводить какую-то живность Учиха не хотел, не до этого было, да и не до отношений тоже было. Он задумчиво поковырял яичницу вилкой, нехотя поел. Делать было нечего. Сон-воспоминание тянул куда-то назад. Он уж и не помнил особо, что тогда случилось. Под повязкой зачесался старый шрам. Многое в то лето случилось. Случилось и осталось там же, как и их дружба. Так и к чему это сейчас? Он вздохнул: было что-то муторное и неясное, оставался неприятный осадок, обнажило свою пасть одиночество. Где-то в проёме мелькнули глаза-угли, но наваждение спало быстро. Взрослый он уже был, не тот шумный ребёнок. Глупости вот совершал иногда, а в целом: такой же взрослый, каким когда-то сам же быть и не хотел. Делать было нечего: все дела он успел переделать ещё вчера и сейчас мог заслуженно отдохнуть. Следовало прогуляться, позволить городу захватить себя в его размеренный ритм, а себе — слиться с толпой. Где-то на светофоре померещилась соломенная макушка, качнулось пугало на месте дорожного знака, зашелестела пшеница в облагороженных уличных клубах — как в их последнее лето, прежде чем его увезли оттуда, и он больше не приезжал в деревню уже много-много лет. Померещилось. Возвращаясь в квартиру с сумкой, он увидел у двери следы собачьих грязных лап и солому, а на самой двери царапины, словно скреблись в неё. Собак ни у кого из соседей не было, а следы вон, были. И солома ещё эта. Глупости, конечно. Не могло быть такого. Обито уже вышел из того возраста, когда верят в нечисть и сказки, недоверчиво потер глаза. Город менял. Это сначала кажется, что под кроватью домовой прячется, а после и темнота перестаёт пугать, и монстры под кроватями исчезают, а те, что за окном, возвращают себе свои очертания веток и проводов. Учиха вздохнул, разложил продукты по полкам, убрал часть в холодильник, сел на табуретку, сощурился. Солнце лилось в окна, затапливало кухню, запутываясь в старой, потёртой занавеске, которую руки всё не доходили сменить. Под окнами шумела детвора: громкие и звонкие голоса долетали до чужих окон и вызывали невольную улыбку. Было мирно и спокойно, мутный осадок медленно оседал. Обито прошёлся по квартире, полистал какую-то случайную книжку. Читать не хотелось. Он выглянул в окно, в кустах под окнами что-то копошилось, приподняло морду и сверкнуло глазами. Внутри всё похолодело, заскреблось, отдалось тоскливым воем псов и шелестом спелой пшеницы, чужим пробирающим смехом. Обито не сразу понял, что это солнце отразилось от глаз пса, но спокойно больше не было. Тяжело было где-то в глубине себя. Он съехал на пол, придерживаясь за подоконник и шумно выдохнул. Батарея неприятно упёрлась в спину. Холодная. Оно и правильно. Лето ведь. Обито задумывался о вещах незначительных, как-то, что трубы летом холодные и то, что нечисти не могло существовать. Научно доказано и всё такое, но сон был реальным и живым, как и человек, которого он вытаскивал. — Какаши, — тихо позвал Обито в тишину квартиры, словно заново привыкая к чужому имени и его звучанию. Никто не отзывался. Зашуршали за окном листья деревьев, потревоженные слабым ветерком, взвились детские голоса, но Обито было всё равно. Он взглянул на свои руки, сжал-разжал их, шумно выдохнул, словно привыкая вновь. Странно было, непонятно. В груди потянуло тоской, но он мотнул головой, сгоняя наваждение, вновь пятернёй растрепал себе волосы, прижал ноги к груди и обнял, упираясь подбородком в колени. Он почувствовал, словно его плеча кто-то коснулся, дёрнулся резко вперёд, после назад, больно ударяясь о батарею, стал озираться по сторонам, но никого не было. Опять померещилось. Листва за окном зашелестела вновь, но звук был уже другой, словно это не листья шумели, а спелая пшеница, и пол ему показался другим: не каменным с настилом линолеума, а деревянным, как в доме дяди Фугаку, к которому они приезжали. Пахнуло деревом и сушёными травами, послышались чужие полузабытые голоса. Обито прислушался внимательнее, желая разобрать, хотел вскочить, чтобы узнать, чем помочь, да так и остался сидеть на полу. Наваждение прошло так же быстро, как и наступило. Он моргнул удивлённо пару раз, за окном вновь послышался шелест листвы. Ничего он так и не узнал из того наваждения: ни голосов, ни стоило ли тогда чем-то помочь. Обито потёр шею, выдохнул. День как-то незаметно подошёл к концу, темнота затесалась вместе с последними лучами солнца, пришла с широкими тенями и осталась до следующего утра. Думать о произошедшем Обито не хотел, списал на усталость. Мало ли, кому что может показаться. Вот и ему так же: показалось. Взглянув на время, он кисло улыбнулся своему отражению в зеркале и решил лечь спать раньше. Завтра должен был быть будний день и быть разбитым и не выспавшимся не хотелось. Ночью было тихо. Ветер не колыхал листву, под окнами никто не буянил. Тишина. Обито смотрел в потолок и не мог уснуть, всё вслушиваясь и вслушиваясь. Что-то тревожило его внутри, шуршало пшеницей на старом поле, звало чужими голосами. В окно что-то поскребло, он резко открыл глаза сгоняя подступившую дремоту, шумно выдохнул. Звук затих. После тихо зашуршала солома где-то за окном вместо листьев деревьев. Обито скосил глаз и из темноты на него уставились глаза-угли. Словно квартиру заволокло тяжёлым мутным туманом. Очертания псов были хорошо видны сквозь туман и темноту, словно их чернота была чернее, чем у ночи. Псы смотрели неотрывно, переминались с лапы на лапу, а после улеглись почти у кровати и уставились в черноту, шумно пофыркивая и скалясь, но рыча беззвучно. Тугой ком беспокойства внутри сжался сильнее, но Обито заставил себя закрыть глаза и не заметил, как провалился в сон. Утро встретило его солнцем в глаза и тишиной. Не было в груди ни кома беспокойства, ни муторного осадка. Обито взглянул на пол, но и там ничего не было. И день был — словно сон, с его старыми муторными образами. Он улыбнулся чему-то неведомому, чувствуя лишь спокойствие. День утопал в лучах солнца, делать ничего не хотелось, но работа шла хорошо, спокойно. Обито уже и позабыл о случившимся. Дни тянулись привычным размеренным спокойствием. Он улыбался себе и щурился на солнце, останавливаясь на светофоре и смотря перед собой. Зашуршала с той стороны солома, между ней показалась вплетённая волчья шерсть и качнулось на ветру пугало, блеснуло чем-то. Перчатки почти съехали с древка и Обито удивлённо смотрел перед собой. Зарыскали псы-тени меж людей, он моргнул и встретился взглядом с кем-то и ощущение было, словно один глаз того человека — и не его вовсе, а его, Обито. Он удивлённо посмотрел и уловил чужое удивление во взгляде. Ветер растрепал волосы, похожие по цвету на волчью шерсть, нетерпеливо топтались собаки рядом с ним. Обито замер на секунду, посмотрел за плечо человека и подумал, что вот от доспеха-то луч и отразился, пока не осознал, что человек сзади почти что весь просвечивает. Противно пискнул светофор и поток людей с обоих сторон двинулся навстречу друг другу. В какой-то момент Обито хотел поймать человека за руку, но тот ускользнул, пока жестом поправлял платок, скрывающую половину лица. Перейдя на другую сторону, Учиха хотел обернуться, но так и не вспомнил, что же произошло и что случилось.