Когда всё пошло не так?

— Вот мы и на месте, господа, — заявил нам Ларак.       Мы с Алеком с надеждой посмотрели на вывеску перед нами. На ней красовалась размашистая надпись «Мерин и Кобыла», кобыла и, собственно, мерин… — Так напоминает все аристократические супружеские пары, — бесстрастно обронил Алек Сэц-Алва. — Ты-то откуда знаешь? — тоскливо поинтересовался я. — Ты же к высшему свету имеешь ну очень касательное отношение, Сэц.       От горечи и уныния я даже острить разучился. И было ведь, от чего впадать в скорбную меланхолию — вокруг отчаянно дождило, прямо на нас, кстати, по улицам чуть ли не потоками стекала грязь, какой-то мусор, измочаленные листья, при виде встречных лиц часто хотелось осенить себя крёстным знаменем… Вдруг Изначальная Тварь затесалась, с такими-то взглядами на мир.       Наша троица, кстати, от общего большинства тоже ушла не особо далеко. Ларак был подавлен. Если точнее, скорее уж он был раздавлен гостеприимной столицей. Последним гвоздём в крышку и так вполне осязаемого гроба стала пресловутая «Мерин и Кобыла». Не иначе как давно уже не такой лихой опекун увидел в унылом мерине себя, а вот в резвой кобыле… Я запнулся. Нет, кобылы у Ларака не было. — Знаешь, Дик, — задумчиво философски проговорил Алек. — После ворот Роз я уже ничему не удивлюсь.       Я устало фыркнул. Ворота Роз Алек облил своим исключительно чёрным юмором чуть ли не яростнее, чем погода, — издержками своего плохого настроения. Оно же как получилось: такое романтическое по названию сооружение нашего привередливого картёжника разочаровало. Уж не знаю, чего он ожидал: приветливых людей, красивого или хотя бы миловидного антуража, ещё какого-нибудь знамения ушедших абвениев…       Но знамения не было. Были грязь и мзда. Почему мзда? Потому что дворянство Алека признать на воротах отказались — больно непривычная внешность у него была для столичного дворянина, — и, как крестьянину, ему пришлось раскошелиться.       Абсолютно бесчестное изымание денег, видимо, Алека добило окончательно… И он начал язвить. Сильно язвить. Так язвить, что скоро вся Оллария стояла объязвлённая и приниженная оскорблённым картёжником. Ну а честь картёжника, сами понимаете, вещь уязвимая.       Зато хоть что-то полезное в этом было — Ларак окончательно поверил, что Алек — сын своего отца. То есть раздражающего всех и вся Алвы. — Так мы едем к эру Штанцлеру? — как можно ненавязчивее поинтересовался я.       Просто Алек, он ведь ещё свой яд не весь сцедил, а Эйвон тут, вроде, дни лихой молодости вспоминает, нехорошо ведь выйдет. — К Штанцлеру, Дик. А вообще это имя вслух лучше не называть.       Честно? Я вырубился. Тоскливо переглянулся с Алеком. Благое же дело хотел сделать, чего мне сразу нотации, нотации… К счастью, образование юного и неопытного герцога Лараку скоро пришлось прервать — к нам подскочил трактирщик, хозяин многострадальной гостиницы.       Трактирщика мы порадовали — взяли целых три комнаты. Эйвон отчаянно не хотел светить перед вроде как другом моего покойного батюшки сыном его вроде как убийцы. Алек на это выразительно закатил глаза, Лараку даже стало немного стыдно… Но не настолько, чтобы позориться перед эром Штанцлером. Ах, простите, имя вслух не называю. — Дик! — уже около своей комнаты окликнул меня позор всей нашей кампании. — Зайдёшь потом ко мне? — Ты решил осуществить свои мечты в течение всей дороги и таки совершить преднамеренное убийство несчастного герцога? — пользуясь тем, что Ларак уже исчез в моей, между прочим, комнате, где мы и должны были принимать Штанцлера, съязвил я. — Даже если пока не решил, передумаю, — фыркнул картёжник. — Поговорить надо.       Я запнулся. Просто последним, кто говорил мне это не иначе как проклятое «Поговорить надо», был Ален. Перед тем как кончить. Существовать кончить. И вот такие вот ассоциации мне не слишком-то понравились.       А ещё очень не понравилось, что повторил эту фразу Алек за Аленом точь-в-точь, а если Алек не врал, когда говорил, что они с Аленом не родные, настолько похожи они быть тоже не должны… Мало того, до меня вдруг дошло, что имена у них были уж больно одинаковые. Близнецов обычно так называют.       Куда меня привели мои мысли, мне ни разу не понравилось, и я попытался что-то из этого высказать прямо сейчас. — Алек…       Но не успел. Потому что кое-кто из моих ближайших родственников вдруг решил вспомнить о том, что он сюда, вообще-то, не один приехал. — Дикон! — от привычного наименования меня не менее привычно передёрнуло.       Его наглейшеству картёжнику до моих душевных переживаний вообще никакого дела не было. Он просто ухмыльнулся — перед Пресвятым клянусь, ухмыльнулся! — и, махнув мне рукой, скрылся у себя за дверью.       А мне пришлось в сущности бессмысленно ругаться ему в спину, идти к себе, ужинать, кстати, весьма неплохо, баранина с тушёными овощами для того и существует, чтобы всем невезучим и обездоленным настроение поднимать, и, собственно, готовиться к встрече со старинным другом семьи.       Тут вполне логично было бы вспомнить, что столица без особого радушия встречала не только всех Окделлов по прямой линии, но и имеющих к ним хоть какое-то отношение. А за пять лет этого старинного друга наверняка должны были затравить, так что готовился увидеть я как минимум сурового борца за правосудие с табличкой на груди: «Тот, который выжил».       Но таблички на кансилльере эре Августе Штанцлере, старом друге семейства Окделлов и единственном оплоте чистоты в развращённой и прогнившей изнутри столице… Нижайше прошу прощения, занесло, не было. А что было? Весьма упитанное, не иначе как щедрость столицы с врагами правящей династии сказалась, телосложение, отёчное, видать от той же щедрости, лицо и явное нежелание быть здесь, сейчас и иметь хоть какое-то отношение либо к сивому мерину, который с кобылой, либо… К нам. Своим ближайшим друзьям. — Дикон! Совсем большой! — это он воскликнул ещё с порога, даже меня толком не разглядев.       Вот знаете, однажды я читал отцовскую книгу. Не ту, которая с ядами, я про другие труды, чьего пера — я уже забыл, но книжка была хорошей, скандальной и даже немного запрещённой, потому что без шаблонов «мы все творения Пресвятого». Но я не о том. Именно там упоминалась такая забавная вещь — мнение о человеке мы составляем с первых его трёх слов. И я своё явно составил.       Первое — коверканье моего имени, яро ненавидимое тем же мной. Очень показательно, я оценил. Вторые два… От вторых двух я, для приветствия оплота чистоты привставший, постарался как можно незаметнее попятиться назад. Леворукий и все его кошки, он же сейчас не начнёт тискать одинокого отпрыска Эгмонта Окделла за щёчки?       Глаза у многоуважаемого эра Штанцлера в этот момент стали уж больно удивлённые. Мне оставалось только признать — заметил, и мило оскалиться. И не надо так реагировать, я нервный, изнеженный наследник, эдакий тепличный цветочек, можно сказать… — Эр Штанцлер! — воскликнул я радостным, даром что рака здесь изображаю, голосом. Надо было заткнуть этот поток светлых воспоминаний, а то меня вполне могли дотюкать окончательно. По-отечески суровой любовью. — Эр Штанцер, а вы… Я вас совсем не помню.       Есть такое правило: не знаешь, что говорить, — неси чушь. Всегда получается очень… выразительно. Вот и сейчас, если учесть то, что всех бунтовщиков я в лица помню, всё-таки часто к отцу приезжали, а Штанцлера — нет… Выразительная картинка получается. — Меня держали мои обязанности, Дикон, но даже со своего места в то непростое время я сопереживал твоему отцу.       Я выдохнул, гроза миновала. А дальше было скучно. Август шпынял моего любимого опекуна за то, что он прогнулся под Мирабеллу, Ларак активно оправдывался, кансилльер горестно сокрушался о нашей загубленной Талигойе, чести, молодости… Хорошо, прямо про молодость он не говорил, но вообще-то во вражеский лагерь как шпиона и главного козла отпущения отправляют-таки меня. Так что про молодость в монологе Штанцлера тоже было. Про принесённую в жертву молодость.       Со скуки я начал внимательнее рассматривать Штанцлера. Забавное, между прочим, развлечение. На нём же, видимо как очередной акт борьбы с потомками тиранического Марагонцского бастарда, была олларианская ряса*. Простая, скучного вида, пошива «балахон обыкновенный». Ещё карманы были такие широкие, практичные, бездонные, и из одного кармана…       Герцог Окделл, в унынии растёкшийся по креслу, плавно сгруппировался и алчным зверем подался вперёд. Сколько бы времени ни прошло, я до сих пор помнил, с чего началась вся пляска Леворукого. С кэнналийской живицы — милого растения с ромбовидными листиками, из которых готовится Крысиный яд, мгновенно действующая Слеза мака, Кэнналийское приворотное… Названия все экзотичные, эдакие, но на самом деле вещи хорошие, прекрасные даже, в прикладном пользовании очень полезные.       Одна беда — кэнналийская травка уж очень редкая, потому дорогая. Собственно, позволить себе я её никогда и не мог, тянул так, с прилавка, можно сказать, горячую. Но кто сказал, что тянуть можно только с прилавка?       Если кто-то знает меня хотя бы пару дней, он очень легко может догадаться, что произошло потом. Всё-таки сам по себе я довольно предсказуем. Все мои инстинкты самосохранения и жалости к себе, которые сосредотачивались на моём исключительном суровом молчании, весёлым и организованным рядком прошествовали в Цитадель*. Их затмил инстинкт круглого бедняка… Ну а если серьёзно, я к этому причастен не был. Руки сами потянулись поправить то, что плохо лежит. Что кэнналийской живице в кансилльеровском кармане плохо, я почему-то даже не сомневался.       Когда моему мозгу надо, работает он довольно быстро, с такой творческой изюминкой. И до меня довольно быстро дошло, что с детской непосредственностью лезть в карман к кансилльеру со словами: «А что это у вас такое?», а потом с той же непосредственностью менять местоположение этого «чего-то» на свой карман — не вариант. Всё-таки у меня репутация, честь, благородство, прочие несъедобные пироги. Поэтому я решил так: если скала не идёт к Повелителю, Повелитель идёт к скале, как бы по-еретически это не звучало.       Я хотел сказать, что мне надо было подобраться к Августу. В безупречном раскладе — качнуться к нему и, заслонив непрозрачным собой всю сцену, стянуть живицу. А как это сделать? Нет, нормальный человек бы придумал что-нибудь благоразумное и остроумное, но я вепрь, мне по рождению особо думать не положено, поэтому я решил пойти по пути наименьшего сопротивления… И просто напиться.       Следующим этапом моего гениального плана было найти повод для распития веселительно-горячительного. И я стал слушать. — Начальник «загона» капитан Арамона метит в полковники. — Когда я, собственно, нырнул в трясину отеческих советов, мне рассказывали про моего временного врага. То есть угнетателя. То есть Арамону. — Он лебезит перед теми, кто ему полезен, и отыгрывается на ненужных и опальных. — Какая свинья. Свиной король загона… Я тихо закашлялся, чтобы не прыснуть от хохота. — То есть на таких, как ты. Тебя будут задевать, оскорблять родовую честь и память отца…       Такой предлог я просто не мог пропустить! На единственное заявление о покойном отце юный благовоспитанный герцог скорбно вздохнул, мимоходом потянулся к столу и с трагичным: — За моего отца!       Хряпнул красного вина прямо из горлышка. Вообще-то я не сторонник подобных мещанских обычаев и вино предпочитаю пить из бокалов. Но во-первых, ради такой кислятины можно было и не стараться, а во-вторых, я бы момент упустил, а это, особенно в монологе эра Августа, уже страшнее.       Так или иначе, под, мягко говоря, недоумевающими взглядами старшего поколения я выхлебал где-то четверть немаленькой бутылки за здоровье отца. То есть за упокой. Когда оторвался от горлышка, понял, что с крушением собственной репутации слегка поторопился — сие явление пьющего благовоспитанного эсператиста обоих их немного… огорошило.       Чтобы хоть как-то обелиться в чужих глазах, неопределённо повёл бутылкой в руке. Зря — взгляды с, собственно, меня перебежали на греховное зелье. — Мой отец… — попытка оправдаться прозвучала не слишком-то правдоподобно. Кажется, теперь все окончательно уверились, что молодому герцогу просто захотелось хлебнуть горячительного. — Я ведь его смерть так и не отме… помянул.       Слово «помянул» вопросительно встало явно не на своём месте. Потом мигнуло, главную смысловую нагрузку переложило на предыдущее, недоговорённое, и просто растаяло в воздухе. То есть его никто не заметил. Зато теперь пожилые свидетели пребывали в уверенности, что молодой герцог горячительным решил запоздало отметить смерть отца. Я неловко кашлянул. — Продолжайте, пожалуйста, эр Август, — получилось почти просительно. Нет, не быть мне дипломатом или хотя бы мало-мальски годным… картёжником. — Я как раз хотел сказать тебе, что ты должен молчать.       На лице многоуважаемого кансилльера отразилось нехорошее сомнение. Вроде как теперь он почти хотел, чтобы горячими дебатами о смерти отца я нарвался на дуэль с благополучным смертельным исходом. Моим. — Дуэли среди унаров запрещены под угрозой лишения титула…       От не прозвучавшего, но явно слышимого «Но я уверен, что способ убиться ты всё-таки найдёшь» мне стало обидно. Обиду я решил благополучно залить. — Не то что в старое время… — философски перебил я. — Честь, достоинство и верность идеалам! Кто смеет запрещать нам защищать нашу честь! Эх, великая Талигойя…       После сиих весьма красноречивых слов грех было не выпить, ну я так и сделал. Ещё четверть бутылки исчезла где-то в недрах моего всегда открытого для подобных подношений желудка. Тогда я решил, что для юного, неискушённого отрока, пожалуй, хватит.       Это мне по роду деятельности много чего отмечать и поминать приходилось. К примеру, крушение ожиданий моих великих предков о несчастного меня. Эсператопослушный же Окделл только по две капли, да и то по праздникам, выпивал.       Если честно, я думал, что Август продолжит и дальше, потом я под шумок каким-то фантастическим, утопическим образом завалюсь на него и Сердце колоды будет в шляпе, но… Он не продолжил. Через молчаливую минуту мне стало как-то нехорошо. Само собой представилось, как кансилльер разражается бурным негодованием и очередной нотацией.       Но вышло хуже. Доблестный эр Штанцлер вдруг засобирался. — Помни, что я сказал тебе, Дикон, — каким-то нервным тоном напутствовал он. — Ночь, какой бы длинной она ни была, закончится!       Но я заканчивать нашу встречу этой пафосной фразой согласен ну никак не был. В отчаянии — не может же мне настолько не везти? — я шагнул к кансилльеру, широко раскинув руки. — Эр Штанцлер, вы же не покинете нас прямо сейчас? — надрывно воскликнул я. — Знаете, вы пробудили во мне столько чувств…       Звучало максимально нерасполагающе, более того двусмысленно, но я был вроде как не совсем трезвым, мне было простительно. — Мальчик мой… — попытался предпринять хоть что-то Август.       Но было поздно. Я уже вис на нём, пытался задушить в дружеских объятиях, довольно успешно гасил все попытки сопротивления… И потихоньку вытаскивал из балахона мою заветную травку. — Дикон! — он наконец-то вырвался из моих рук и тут же отступил на безопасное расстояние. К двери сбежал то есть. — Герцог, учитесь владеть собой и скрывать свои… Юношеские порывы.       Я печальными глазами побитого пса посмотрел на кансилльера. — Но эр Август… — Это умение вам уж точно не помешает. Мне и правда надо спешить, у меня впереди ещё много дел.       Меня проняло на смешок. Дела у него. Ночью, конечно. Все поверили и посочувствовали. — Но эр Штанцлер, — голос из своего угла подал Ларак. — Неужели вы и в самом деле так сильно заняты? Помнится, мы хотели поужинать вместе…       Все посмотрели на стол. Пустые тарелки со стола посмотрели на всех нас. Убийственные взгляды скрестились на мне. Стойте, я чего-то не понял. То есть эту еду нельзя было есть? Ну а я-то откуда мог знать, чего тогда меня Ларак не остановил? Но многоуважаемого эра Августа такие мелочи не волновали.       В общем и целом, закончилась наша историческая встреча неопределённо. Август из комнаты вылетел призраком пассивного возмездия за неудавшийся ужин, расстроенный непроизведённым впечатлением Эйвон выбрался из моего угла и забрался в другой, к себе, а я для приличия подождал пару минут и направился к Алеку.       Теперь я хотя бы мог отравить его в ответ на попытку закалывания меня кинжалом. Правда, ещё надо было придумать, как насильно заставить его прожевать в противоречие своему названию ядовитую кэнналийскую живицу, но это могло и подождать. Другого проблеска сознания и идеи в моей голове.