Королева проклятых

Дождь громко стучал по подоконнику, но в комнате громко гудел огонь в камине, и ярко пылали свечи в многочисленных ветвистых канделябрах, отчего было довольно уютно. Оранжевые языки пламени отбрасывали отсветы на позолоту мебели и стен, отражались в оконных стеклах, словно по ним стекал жидкий огонь. Это сравнение заставило Урсулу вспомнить отрывочные рассказы Хьюго об одной из жестоких божественных кар и поёжиться. Когда старый разбойник рассказывал эти истории, пересыпая их грубыми уличными шуточками, она была ещё слишком мала, чтобы понять истинную суть вещей, даже чтобы понять, что то были не просто сказки, но выдержки из самой священной книги на земле; даже теперь они оставались для Урсулы просто историями из детства, мало связанными со словом Божиим, и скорее всего привели бы в настоящий ужас капеллана Её Величества, вздумай она поделиться с ним своими знаниями. Впрочем, у Урсулы ни разу не возникло желания поделиться чем-то с этим худощавым надменным человеком. Ей всё время казалось, что он видит её насквозь, знает, кто она такая, откуда пришла и что будет с ней дальше. Посему девушка старалась держаться от священника как можно дальше. Казалось, он испытывает к ней схожие чувства: не раз и не два она ловила на себе неприязненные взгляды мужчины и полагала, что, если бы не его страх перед королевой, он предложил бы Елизавете удалить от себя Урсулу. Всё началось с того, что он поинтересовался, крещена ли Урсула. Легенда, выдуманная графом Лестером, всё же предполагала, что те люди, у которых воспитывалась девушка, не обошли вниманием этот священный обряд, так что крестить её снова никто не собирался. На самом же деле Урсула не была уверена в том, но, как и её венценосная мать, и, вероятно, Роберт Дадли, предполагала, что нищие, не давшие ей умереть на улице, не позаботились о спасении души несчастного младенца. Урсула слишком хорошо знала нравы лондонского дна, чтобы понимать, что спасение чьей-либо души интересовало убийц, попрошаек и бродяг куда меньше, чем кусок хлеба, кружка даже самого отвратительного вина и возможность провести ещё одну ночь не в канаве или тюрьме. Хьюго и подобные ему редкие неудавшиеся священники или монахи были в этом вопросе не намного щепетильнее других; кроме прозвища, напоминавшего о проведённой в монастыре юности, и довольно значительных познаний в тексте Библии в Хьюго ничто не выдавало бывшего послушника. Урсула не стала рассказывать обо всём королеве, не желая ещё больше шокировать её, но Елизавета не была дурой и не могла не понимать истинного положения вещей. Она подарила девушка красивый золотой крест, обильно украшенный рубинами и топазами, настоящее произведение искусства, но Урсула не спешила надевать его. Её кулон казался ей куда более надежным оберегом, раз уж он привел её в эти покои и прямиком в объятия родителей. А крест она спрятала в шкатулку с украшениями, на самое дно, надеясь, что когда-нибудь она обретёт достаточно смелости, чтобы надеть его без таинства крещения. Слушая рассказы Хьюго о его давно минувшей юности, девушка мечтала однажды послушать мессу. Воображение рисовало ей великолепно украшенный собор, торжественную музыку, величественные молитвы на латыни, отрывки из которых по памяти читал ей её приёмный отец. От Хьюго же Урсула знала, что почти вся Англия отказалась от этого великолепия ради мрачных еретических богослужений, проклятых самим Папой, но никогда особо не волновалась об этом, ведь её, нищенку и уличную танцовщицу, едва ли поприветствовали бы в любой церкви. Когда же она по воле случая оказалась в королевском дворце, она была уверена, что здесь обязательно слушают мессу – это был истинно королевский обряд. Девушка не могла и думать ни о чём другом, счастливая лишь от одной мысли о том, что наконец-то одна её мечта сбудется. То, как вытянулось лицо графа Лестера, когда она украдкой задала ему этот вопрос, подсказало девушке, что этому её желанию не суждено воплотиться в жизнь. Он терпеливо объяснил дочери, что мессу не служили в королевском дворце и во всей Англии со дня смерти королевы Марии, но Урсула заметила странный огонёк в его взгляде, который, впрочем, сразу же потух. Она часто теперь видела, как во взгляде её отца смешивались интерес и безразличие, то, что Урсула могла принять за нежность, и раздражение. Иногда он смотрел на неё оценивающе – на неё и раньше, случалось, так смотрели, когда она танцевала на площадях, но для тех, кто заходил дальше взглядов, у неё всегда был припасён верный нож. Конечно, она не стала бы нападать на графа, пэра Англии и собственного отца, да и у него, конечно, не было тех намерений, что были у мужчин на улицах Лондона, но от этих взглядов Роберта Дадли Урсуле становилось не по себе. Елизавета любила её нежной, тёплой любовью, словно стараясь восполнить всё то, что было отнято у них немилосердной судьбой; королева то и дело находила повод прикоснуться к леди Анне Дадли, дать ей какое-то мелкое поручение, чтобы потом ласково и благодарно улыбнуться, всё время держала девушку подле себя. Завистливые взгляды других фрейлин королевы, в том числе и девиц Коллтон заставляли вчерашнюю нищенку всерьёз опасаться, что однажды они исподтишка обрежут ей волосы или плеснут ей в лицо чернила, но королева ничего этого не замечала. Королева любила её; но не её отец. Там, где Урсула росла, почти все были сиротами, наученными выживать в одиночку, так что девушка могла лишь представлять, какими должны были быть отношения отца и дочери. И, что бы она ни представляла себе, она была уверена, что совсем не такими, какими были её отношения с графом Лестером. Иногда ей казалось, что теперь он был вовсе не рад, что нашёл её. Словно она встала между ним и Елизаветой. А, может, так и было? Может, прежде самым близким человеком для королевы был её возлюбленный, но всё изменилось, когда она обрела дочь? Глядя на них, порой девушка думала, что они составляли друг для друга целый мир, и те власть, роскошь, влияние не стоили для королевы и её давнего фаворита и минуты, проведённой вместе. А она вошла в этот мир, став третьей, лишней. Чужой. Урсула твердила себе, что должно пройти время, чтобы они приняли её и полюбили, как и она их, что долгие годы они ничего о ней не знали, и она действительно была для них лишь незнакомкой, но… Все эти слова утешения, все увещевания, которые она твердила себе в темноте своей спальни, теряли свою магическую силу, стоило ей утром встретиться с графом или Елизаветой. Это испытание оказалось сложнее, чем она могла предположить, а отчуждение, которое она порой ощущала со стороны сэра Роберта, больно ранило её в самое сердце. И в такие моменты девушка безумно скучала по Хьюго. Она вспоминала его грубые манеры, его улыбку и смешки, и даже его полный любви взгляд, который он бросил на неё с эшафота, и тоска раздирала грудь Урсулы в эти мгновения. Она не была ему родной по крови, лишь одной из десятков обездоленных детей, которых Пастор пригрел под крышей своего рушащегося дома, научил воровать, попрошайничать, орудовать ножом. Ох, если бы она только могла его спасти! Королева богато одарила бы того, кто спас жизнь её дочери и оберегал её, даже если этот человек считал её ведьмой и еретичкой. Когда она представляла Хьюго в королевских покоях, лицом к лицу с Елизаветой, её губы сами собой растягивались в улыбке. Хьюго был совершенно чужд этой роскоши и светским манерам, но он любил её. Любил по-настоящему, гораздо сильнее, чем когда-либо её сможет любить граф Лестер, её родной отец. Урсула постаралась выбросить из головы мысли о нём; думать о вожаке воров и убийц среди блистательной роскоши королевского дворца казалось девушке столь же неуместным, как молиться в прекрасном соборе уродливым языческим божкам. Теперь она была леди Анной Дадли, любимой фрейлиной королевы, а уличная танцовщица Урсула умерла, исчезла, испарилась. И в это было не так уж трудно поверить, глядя в собственное отражение в оконном стекле: на Урсулу смотрела красавица в светло-зелёном атласном платье, а шея и причёска её были увиты нитями жемчуга. Разве могло это неземное существо сравниться с босоногой оборванкой или с невзрачной посудомойкой? Но, даже глядя на себя, Урсула не могла до конца поверить в то, что это действительно она. Какая-то её часть навсегда осталась там, на холодных, пронизанных серыми нитями осеннего дождя улицах. Какая-то её часть предпочла бы никогда не покидать их. Раздался звук открываемой двери, и рядом с её отражением появился зыбкий силуэт Роберта Дадли. Он прикрыл дверь, но остался стоять возле неё, и Урсула видела, что взгляд мужчины направлен на неё. Вдруг она почувствовала себя неуютно, словно без спросу забрела на чужую территорию. Возможно, так оно и было. Возможно, сердце королевы до недавних пор принадлежало лишь ему, и теперь он ненавидел ту, которая заняла его место. Девушка зябко повела плечами, пытаясь избавиться от этого неприятного ощущения. Даже пламя камина, казалось, теперь грело не так хорошо. Помедлив несколько долгих минут, граф приблизился к Урсуле; она видела, как его лицо в отражении увеличивается, обретая всё более чёткие черты. Когда мужчина остановился за её спиной, она с удивлением увидела, что на его всё ещё красивом лице лежит печать усталости, но ни следа презрения или ненависти к ней на нём не было. Это стало для девушки такой неожиданностью, что она резко повернулась к нему, чтобы удостовериться, что это не было лишь миражом, нарисованным для неё неверными дождевыми каплями; завитые концы её длинных рыжих волос мягко хлестнули его по лицу. Девушка вскрикнула и прижала ладони ко рту, подбирая в уме подходящие к случаю слова извинения. Но, ещё больше изумив её, Роберт с притворной озабоченностью и растерянностью потёр щёку в том месте, где её коснулись пряди волос Урсулы, а затем улыбнулся. - Твоя мать ждёт тебя, - только и произнёс он. Эти слова прозвучали несколько неловко, словно ему было тяжело их произносить. Но, впрочем, скорее непривычно, ведь большую часть дня она была его племянницей, носящей совсем другое имя, а Елизавета была их королевой, не больше, и произносить такие слова каждый из них мог лишь в непривычной, но такой сладостной тишине и одиночестве личных покоев. Урсула кивнула и послушно направилась к выходу из комнаты, но задержалась у дверей, чтобы ещё раз взглянуть на своего отца. Теперь взгляд сэра Роберта как будто бы потеплел. Девушке вдруг показалось, что он ещё может её полюбить; ей захотелось рассказать ему о Хьюго, о том, как он любил её. Но того, что знал граф Лестер об оборванце-католике, воре и убийце к тому же, ему хватало с лихвой – милорд не желал оскорблять свой аристократический слух новыми подробностями его жизни, даже если тот вырастил его дочь. Урсула надеялась, что он полюбит её. И знала, что сама может его полюбить. Но никогда так, как она любила Хьюго.

***

Уайтхолл, ноябрь 1572 года Королеву сжигала лихорадка. Все краски исчезли с её лица, и даже яркие медно-рыжие волосы потускнели. Теперь её тонкие черты были едва различимы на бледном полотне вышитых подушек, бледные исхудавшие руки терялись в складках многочисленных одеял, а повелительный голос, к которому раболепно прислушивались десятки и сотни людей, был едва слышен. Королевская спальня была полна народу, а дворец, Лондон, вся Англия полнились слухами, которые день ото дня становились всё более невероятными. Королева умерла. Королева убежала за море с Робертом Дадли. Королеву выкрали французы, чтобы выдать её замуж за своего католического принца. Но Елизавета была здесь, в самом сердце Лондона, и он тоже. Роберт был подобен статуе у дверей королевской опочивальни, и надеялся, что ему удалось сохранить облик взволнованного возможными переменами придворного, и не более. Но на самом деле каждый нерв в его теле был напряжён до боли, а все чувства обострились до предела. Присутствие в комнате большого количества людей не позволяло ему находиться у ложа Елизаветы, держать её за руку, шептать слова утешения и молиться о её выздоровлении так страстно, как ему бы того хотелось. Всё, что оставалось ему, это наблюдать за суетой фрейлин королевы, бегающих туда-сюда с тазами, кувшинами, полотенцами, стаканами и тарелками с укрепляющими блюдами, которые, впрочем, нетронутыми возвращались на кухню, да слушать, как гудят, словно рассерженные шмели, сбившиеся в кучу в одном из углов комнаты лекари, поглощённые научным спором. Маленькие прикроватные столики у изголовья королевского ложа были сплошь заставлены маленькими и большими пузырьками, а воздух в спальне был насыщен терпкими ароматами всевозможных лекарств. Девицы Коллтон сбились с ног, выполняя поручения докторов. Взгляд Роберта поневоле остановился на Урсуле: девушка выглядела взволнованной, как никогда, несколько огненных прядей выбились из аккуратной причёски, она закусила губу, прислушиваясь к словам одного из лекарей. И тут же направилась к дверям, но Елизавета со своего места уловила это движение – Лестер видел, как на миг зажёгся огонёк в её глазах. - Дитя моё, постой, - голос королевы прозвучал не громче шелеста ветра, но ответом ему последовала почтительная, благоговейная тишина. Урсула, поняв, что эти слова обращены к ней, замерла, но затем встрепенулась и через несколько секунд уже была у ложа своей матери. Роберт подался вперёд, стараясь уловить каждое слово Елизаветы, готовый в два прыжка преодолеть расстояние до больной, чтобы помешать ей выдать свою тайну. Если нужно, он готов был бесцеремонно зажать королеве рот, чтобы предотвратить непоправимое. Ему понадобилось несколько бесконечных мгновений, чтобы понять, что слова женщины не были горячечным бредом, а просто ласковым обращением. – Посиди со мной. Почитай мне. Роберт вознёс небесам коротенькую молитву, видя, как дрожит рука девушки, протянутая к богато украшенной книге. Урсула почти не умела читать. То есть, она понемногу училась, но всё ещё обладала мастерством маленького школяра, а не девушки из хорошей семьи. Книжные листы зашелестели под нерешительными пальцами девушки. Елизавета, несмотря на лихорадку, похоже, понявшая свою оплошность, накрыла руку дочери своей. - Не нужно. Я не хочу… Я так устала, что не хочу слушать ничего. Просто посиди со мной. Облегчение, отразившееся на лице Урсулы, было слишком явным. В то же время Роберт заметил нескрываемую зависть на лицах многих девушек. Без сомнения, все они и прежде замечали, что королева выделяет новенькую фрейлину, но Елизавете следовало бы быть осторожнее. Но Дадли понимал, что никакие воззвания к осторожности не могут оторвать королеву от Урсулы сейчас, когда она, возможно, одной ногой стоит в могиле. Если ей суждено умереть, она захочет сделать это, держа за руку свою дочь, и плевать ей на то, что подумают её придворные, да и весь мир. Это наводило графа на ещё одну невесёлую мысль: наследник. Опасаясь худшего конца, королевские советники один за другим осторожно спрашивали у королевы, кого бы она хотела видеть на троне после себя, а самые смелые даже подсовывали ей указы, в которые нужно было лишь вписать имя их будущего правителя. Пока что Елизавета твёрдо отвергала их попытки, но, если она почувствует приближение конца, она напишет это имя. И Роберт знал, чьё имя будет написано на пергаменте рукой его возлюбленной. И Элайза, и её сестра Мария доказали, что женщина может править Англией. Но только не женщина, выросшая в трущобах. Елизавета имела право желать, чтобы её дочь взошла на трон после неё, и имела достаточно упрямства, и слишком любила Урсулу, чтобы оставить ей корону. И, возможно, в том не было бы ничего дурного, если бы отцом девушки был человек королевских кровей, или хотя бы Урсула была рождена в законном браке. Но если Елизавета на смертном одре откроет тайну рождения Урсулы и объявит о том, что желает видеть её своей наследницей, это поставит под удар Англию, Урсулу и его самого, ведь он не сможет отвернуться от своей дочери, не вызвав гнева Элайзы. Роберт видел, как над ним и над всей страной сгущаются тучи, грозящие пролиться на землю настоящим адским огнём. То, что было в его жизни незыблемым, в одночасье стало хрупким, как тонкий хрустальный кубок. Он старался заполнить свои мысли размышлениями о благе государства, чтобы не впускать в сознание боль от того, что он вот-вот может потерять Елизавету. Он был растерян. Его так и подмывало обратиться за помощью к Уильяму Сесилу, но тогда бы ему пришлось выложить ему всю правду о королеве, себе и их дочери. Не приходилось сомневаться в преданности этого джентльмена Англии и королеве, но только в таком порядке; если он почует, что Елизавета теряет контроль над страной и людьми, он, вероятнее всего, покинет её лагерь, как и многие другие. Пока он размышлял, Елизавета уснула, и Урсула тяжело поднялась со своего места. Проходя мимо дверей, она как бы невзначай потянула Роберта за рукав, увлекая за собой. Массивная дверь спальни, закрывшись, отрезала их от настойчивого гула голосов. В коридоре было почти безлюдно, но девушка увлекла его в сторону от прохода, к окну, исполосованному дождём. - Скажите, она выживет? – голос её дрожал. Всё, что Урсула знала о болезнях, оставляло ей мало надежды. Она видела, как люди сгорали от лихорадки, и очень быстро; в её бывшем доме лихорадка почти всегда означала неминуемую смерть. Мужчина внимательно посмотрел на дочь. Ну, конечно! Она не желает потерять недавно обретённую мать, и роскошную жизнь, и самую могущественную защиту, которую только можно найти в этой стране. Но, присмотревшись, он увидел трепещущее в её глазах волнение и самый настоящий страх, и готовность сделать всё для королевы. Роберт был уверен, что если бы он сейчас её отослал, она бы повиновалась. Искушение было слишком велико; поступив так, он спас бы и Урсулу, и Елизавету, и, может быть, всю Англию. Но он не смог сделать этого: несмотря на то, что он думал о девушке всего мгновение назад, теперь он был уверен в искренности чувств Урсулы. Нежным движением он заправил за ухо девушке выбившуюся прядь волос. - Её Величество очень сильная, но и ей требуется помощь. Помолись за неё, дитя моё. И будь с ней рядом, если она просит, Анна, - это непривычное обращение заставило девушку удивлённо взглянуть на него. Роберт Дадли смотрел на что-то позади неё. Обернувшись, Урсула увидела Кэтрин Коллтон с вазой, заполненной нежными розами из королевской оранжереи. Фрейлина королевы удивленно взирала на графа, приобнявшего свою племянницу, и, хоть в этом не было ничего предосудительного, Урсула почувствовала, как краска залила её лицо. Её отец лучше умел владеть собой: на изумлённый взгляд Кэтрин он ответил таким прямым и недобрым взглядом, что та вздрогнула. – Молитесь за королеву, юные леди, - снова сказал он, обращаясь одновременно и к Кэтрин, и к Урсуле, но смотрел мужчина только на дочь. Урсула только кивнула, поражённая силой и настойчивостью в его словах и взгляде. Украдкой она крепко сжала его пальцы. Кэтрин же сбивчиво пропищала: - Конечно, милорд, - и, присев в реверансе, юркнула в дверь спальни Елизаветы. Роберт высвободил свою руку из руки девушки и немного подтолкнул Урсулу в спину. - Иди, девочка. Ты нужна ей. Уайтхолл, май 1572 года. Она растерянно осмотрела кипы бумаг, громоздящиеся на её письменном столе. Отчеты, протоколы допросов, свидетельства доносчиков и шпионов, аккуратно записанные, отсортированные по важности, любовно перевязанные тонкими шнурками. Через мгновение королева подняла взгляд на стоящего у её стола мужчину: по лицу Френсиса Уолсингема, как и всегда, невозможно было ничего прочитать, но хорошо знавшая его Елизавета даже сквозь эту маску видела, что он невероятно доволен собой. Машинально королева думала о том, какие должности, земли и титулы есть в её распоряжении, чтобы вознаградить его за верность и бдительность – всё, что угодно, чтобы подольше не вчитываться в эти безликие пергаменты, которые так больно ранят. Разочарование, которое она испытала, когда ей сообщили о зреющем заговоре, не поддавалось описанию, но Френсис Уолсингем не должен был видеть свою королеву подавленной или расстроенной, или испуганной. Единственный человек, с которым она могла позволить себе быть самой собой, был сейчас далеко от неё. Елизавета взяла в руки первый попавшийся документ, нарочито небрежно пробежала его взглядом. Хотя она уже знала, что в нём написано, сердце её ёкнуло, когда глаза вновь наткнулись на имя её кузена. Томас Говард был импульсивным и недальновидным, и частенько раздражал королеву, и она совсем ему не доверяла, но… он был её семьёй, единственной, которая у неё была, и Елизавета поневоле была привязана к нему. Её не раз предавали, и, вероятно, ещё не раз предадут, но ни чьё предательство не ранило её сильнее. Она должна была ждать этого; за первым предательством всегда следуют другие – кто сказал ей это? Кто бы это ни был, он был совершенно точно прав. - Это точно известно? – сурово спросила она, бросив лист перед Уолсингемом на стол. Мужчина даже не взглянул на него: он тоже отлично знал, что было в этом документе. И так же хорошо, как Френсис, королева знала, что каждое слово в нём было правдой. - Увы, Ваше Величество. Прикажете подготовить указ о казни герцога Норфолка? – он отлично знал, что следует за теми обвинениями, которые были изложены в этих документах. Она тоже знала. И она должна была сделать это, чтобы обезопасить свой престол и свою жизнь, чтобы не дать католичке Марии Шотландской придти на её землю под охраной войск Норфолка. Любой из правителей, живших до неё или после, должен был делать это, закрыв глаза на то, что говорило его сердце. Слепо потянувшись, она нащупала перо, так же не глядя выбрала из стопки чистый лист пергамента. Присев на краешек стула, Елизавета писала, а мысли её витали где-то очень далеко, в том несуществующем мире, где никто никого не предавал. Когда она закончила и посыпала документ песком, участь её кузена была решена. Она всё ещё была очень слаба, но в пальцах было достаточно силы, чтобы удержать перо. Королева чувствовала на себе взгляд Урсулы, примостившейся у кровати, Роберта, немым стражем застывшего у двери, Уильяма Сесила, почтительно склонившегося, но следящего за нею своим острым взором. Она знала, что всё, кто был сейчас в спальне, затаили дыхание, и к их радости примешивалось ощутимое волнение и ожидание, словно она в любую секунду могла закрыть глаза, чтобы больше никогда их не открыть. Капля чернил упала с кончика пера на пергамент, Елизавета смахнула её, запачкав простыни. Плевать, когда она встанет с этой кровати, их всё равно сожгут, чтобы уничтожить губительные миазмы болезни. Едва она открыла глаза, вынырнув из горячего марева лихорадочных снов, государственный секретарь услужливо подсунул ей указ о наследовании престола. Её избавили от необходимости самой составлять сей важнейший документ, оставив ей лишь небольшой просвет между слов, куда нужно было вписать имя наследника. «Мария Стюарт» идеально вписывалось в этот небольшой пробел, как, впрочем, и «Анна Дадли». Елизавета нахмурилась, затем перевела взгляд на дочь. Глаза девушки сияли, затаённая радостная улыбка кривила её губы, заставляя уголки их то и дело невольно приподниматься. Чело королевы разгладилось, улыбка Урсулы отразилась в её лёгкой улыбке, а на сердце её вдруг снизошло такое умиротворение, которого Елизавета давно не ощущала, да и не надеялась ощутить, лёжа больная среди людей, которые только и ждали от неё имя будущего короля или королевы Англии, чтобы тотчас отвернуться от неё. Решительным жестом королева отодвинула дощечку, на которой должна была писать, и пергамент, борясь с желанием разорвать его в клочья. Но это тоже требовало определенных затрат силы, которой у неё и без того было немного. - Вы надеялись, что я впишу сюда имя Марии Шотландской, или боялись этого? А, милорд? – хмуро спросила она, впившись взглядом в лицо Сесила. К её удивлению он расплылся в широкой улыбке. - По правде сказать, Ваше Величество, я надеялся именно на такой ответ. Обескураженная, королева не сразу нашлась, что ответить. Она знала, что Сесил хитёр, но вызвать в ней желание жить, использовав извечный дух соперничества между ней и Марией… Несмотря на то, что в душе она немного злилась на него за то, что он блефовал с нею, своей королевой, она не могла не восхититься столь продуманной стратегией. Когда Елизавета, наконец, подобрала слова, которые не звучали бы, как порицание, но и которые трудно было принять за поощрение, её ещё не окрепший голос потонул в дружном многоголосом рёве: «Да здравствует королева!».