Благополучие страны и благополучие Тюдоров — не одно и то же, не так ли? Хилари Мантел «Волчий зал»
Было уже довольно поздно, и Уайтхолл погрузился в тревожную дремоту. Это громадное чудище по-настоящему не засыпало никогда, всегда в нём бурлили интриги, готовились заговоры, возносились и рушились чьи-то судьбы. Дворец напоминал Урсуле животное из сказок, погружённое в сон каким-то волшебником, но всё время грозящее проснуться и поглотить её, стоит ей сделать ошибку или какой-нибудь неосторожный шаг. Но никогда ещё девушка не боялась его так, как сегодня; когда за ней закрылись ворота, Урсуле показалось, будто чудище всё же проснулось и проглотило её. Она скосила взгляд на Эдварда Коллтона, шедшего рядом с ней: он мог бы быть её бесстрашным рыцарем сейчас, но был лишь конвоиром, и лицо его оставалось бесстрастным с того самого мгновения, когда он увидел её, одиноко стоящую в самых зловещих переулках Лондона. Хуже всего было то, что он знал, почему она оказалась там. Капитан городской стражи не мешал своим подчинённым охать и сокрушаться, что такая высокородная леди отбилась от великолепного королевского шествия и попала в беду, однако сам не проронил ни слова беспокойства или утешения, даже самого фальшивого. Без сомнений, Эдвард в те мгновения вспомнил и облаву, и нож, которым она пырнула его в ногу; без сомнений, в этот миг он видел в ней не Анну Дадли, благородную и блистательную леди, а ту нищенку, которую однажды повстречал. Только теперь у него не было к ней сочувствия, ему не хотелось спасти её снова. Они шли рядом, его широкий солдатский шаг и её мелкие шажки порождали многозвучное эхо в коридоре. Молодой мужчина выглядел холодным и чужим – он и был таким всё это время, с тех пор, как Урсула вознеслась так высоко. И его холодная отстранённая учтивость ранила девушку больше, чем отчаяние и вина в его взгляде той ночью, когда они целовались у дверей его дома, и его нарочитое невнимание к ней после той. Если не считать звуков их шагов, Уайтхолл был убийственно тих, и Урсула уже была почти готова молить его хоть об одном слове, которое бы разбило эту тишину. Но потом она заставила себя вспомнить, что у неё было достаточно гордости, даже когда она не была дочерью королевы, поэтому только спросила: - Куда вы меня ведёте, сэр? В темницу? Она понятия не имела, что грозит придворной даме, которую застали в тёмной подворотне, но готова была ко всему. Поэтому скупой смешок Эдварда задел её за живое. - Миледи, мне приказали привести вас прямиком к вашему дяде, а он сейчас в покоях Её Величества. От этих простых слов Урсула покраснела и порадовалась, что тусклое освещение не позволит Коллтону разглядеть это. Прежде она никогда не задумывалась, что же думают о близости Елизаветы и Роберта Дадли придворные, советники и министры королевы. Для неё видеть их рядом было так же естественно, как дышать, ведь она видела, что даже по прошествии многих лет, рождения общего ребёнка, его неудачного брака и множества брачных проектов королевы, для них нет никого ближе друг друга. И они были её родителями, так что присутствие Роберта в покоях Елизаветы не вызывало у Урсулы вопросов или подозрений, ведь он имел на это бесспорное право. Но ей стоило помнить, что большинство приближённых королевы должно было видеть в этом союзе лишь дружескую привязанность, окрепшую под влиянием бурь их юности. Урсуле было интересно, что думает по этому поводу Эдвард. Ей не хотелось, чтобы он думал дурно о её родителях, потому что всё, о чём говорили едва слышным шёпотом во дворцах знати – всё, что было правдой – было всё-таки грехом и пороком. Она краем глаза взглянула на него, пытаясь разгадать его чувства, когда он коснулся столь щекотливой темы, но лицо Коллтона не выражало ровным счётом ничего. Если у него и было какое-то мнение на счёт королевы и её фаворита, он ничем не обнаруживал его, как и полагалось верному солдату королевы, тому, кто получил из её рук слишком много и умел быть благодарным. В таком молчании они добрались до покоев королевы. Стражники, застывшие у дверей опочивальни Елизаветы, не воспрепятствовали им, и Эдвард постучал в двери. Открыл им никто иной, как Роберт Дадли. Он коротко кивнул Коллтону и жестом пригласил Урсулу войти. Сердце девушки забилось глуше, когда она взглянула на бесстрастное лицо отца. Она оглянулась на своего провожатого, надеясь, что Эдвард войдёт вместе с нею – с ним она чувствовала себя немного увереннее, несмотря на сегодняшнюю размолвку. Но он остался за дверью. Случившееся касалось лишь королевы и её дочери. Роберт молчал, поджав губы. Он провёл её через приёмную королевы, пустую и тёмную, затем через маленькую роскошную гостиную и будуар, в котором царил беспорядок. Королева обнаружилась в спальне, самой дальней комнате. Лестер ввёл дочь в святая святых королевских покоев и оставил её перед королевой у дверей, сам же занял место у кресла, в котором восседала рыжеволосая женщина. Свое место. От Урсулы не укрылась бледность и измождённый вид матери, и девушка обругала себя за то, что заставила её волноваться, забыв о том, что она всё ещё слаба после болезни. Но этот стыд улетучился, стоило девушке заметить во взгляде матери негодование и осуждение. Огонь, похожий на тот, что горел во взоре королевы, вспыхнул и в глазах Урсулы – её дочь приняла вызов. Елизавета исподлобья смотрела на дочь. Урсула вытянулась перед нею, как солдат на плацу, и ждала вердикта, опустив взгляд долу. Лишь трепещущая жилка на шее под блеском золота свидетельствовала о том, что она волнуется – в остальном девушка на редкость хорошо владела собой. А в крови королевы клокотали ярость, глубокая обида, разочарование – всё это родилось из первобытного материнского страха за единственное дитя. Сперва Елизавета отдала бы половину своего королевства, чтобы с Урсулой ничего не случилось, но потом, когда она узнала, где на самом деле провела девушка те несколько мучительных для королевы часов… Хорошо, что Роберт был здесь, стоял за спинкой её кресла, и она, как множество раз до этого, чувствовала его безоговорочную поддержку. Его присутствие, кроме всего прочего, не давало Елизавете дать волю своему бешенству. - Я не могу поверить… - тихо произнесла она. – Не хочу верить. Скажи, что мне солгали. Скажи, что ты гуляла или искала рынок или просто заблудилась… - любая из этих причин была достаточно глупой, учитывая, что Урсула должна была быть в свите королевы, но любую из них Елизавета бы с радостью приняла. - Ваши люди не посмеют вам лгать, Ваше Величество. И я знаю, хоть и мало книг прочла, что ложь матери и королеве – два одинаково серьёзных греха. А я не хочу пятнать ими свою душу. От прямоты Урсулы, граничащей с наглостью, у королевы перехватило дыхание. - Значит, - взъярилась она, - вместо того, чтобы следовать рядом со мной, своей королевой и матерью, - теперь в таком порядке, - ты решила ускользнуть от меня – и куда?! К нищим! Их компанию ты предпочитаешь моей, верно я поняла?! Урсула крепко зажмурилась, но, похоже, не дрогнула. Роберт Дадли, наблюдая за тем, как схлестнулись двое Тюдоров, два стальных характера, лишь вознёс небесам коротенькую беззвучную молитву. Он знал, какой горячей, безжалостной в гневе бывала Элайза. Была ли её дочь такой же? - Они мои друзья и моя семья… отчасти, - попробовала смягчить королевский гнев девушка. – Я пекусь о них так же, как вы печётесь о своих подданных, волнуюсь о них так же, как вы волнуетесь обо мне, - с этими словами она осторожно приоткрыла один глаз. – Разве Христос не учил нас помогать тем, кому в жизни повезло меньше, Ваше Величество? – тихо добавила она. Королева нахмурилась, но казалась уже не такой разгневанной, как минуту назад. На лице её была написана настороженность – она, словно старая лисица, уловила хитрость, к которой сама прибегала так часто, но пока не могла понять, к чему клонит Урсула. - Не хочешь ли ты сказать, что… там, - она не смогла подобрать подходящего слова, - у тебя есть дитя? - Нет, милостивый Боже, клянусь вам! Елизавета услышала, как за её спиной с облегчением выдохнул Лестер. Что ж, довольно и этого… По крайней мере, её дочь не запятнала себя связью с каким-нибудь бродягой. Елизавета внимательно оглядела Урсулу и вдруг заметила голые длинные пальцы. - Твои кольца… Где они? Урсула покраснела, замялась, спрятала руки за спину. Это стало лучшим объяснением, и королева снова рассердилась. - Сколько моих подарков ты отдаёшь нищим? – дело было не столько в стоимости золота и каменьев, сколько в том, что Урсула без сомнения избавлялась от её знаков внимания. – Сколько еды выносишь из дворцовых кухонь? Сколько своих платьев перешьёшь на рубахи для них? Это я даю тебе потому, что люблю тебя, но я вовсе не намерена… - А я даю им это, потому что я люблю их! – в сердцах воскликнула девушка. – Приходило ли вам в голову когда-либо, Ваше Величество, сколько среди нищих детей, больных, стариков?! Как это ужасно, засыпать и просыпаться с пустым желудком, в холоде? Знаете ли вы, что такое извечный страх перед солдатами, виселицей или тюрьмой, рядом с которой и смерть не так страшна? А я знаю об этом, я так жила, - уже тише добавила Урсула. – И если я выжила, чтобы встретиться с вами, то лишь потому, что Господь этого желал. И, если вы любите меня и благодарны Господу, облегчите участь этих людей. Немного хлеба, дров, и чтобы солдаты городской стражи были немного более милостивыми… Елизавета покачала головой. Она не верила своим ушам. Урсула не могла быть так глупа, чтобы всерьёз просить обо всём этом. - Я даю достаточно монет для подаяния в праздничные дни, для раздачи на улицах и у церквей. А ты не понимаешь, о чём просишь. Я люблю тебя, и никто не посмеет усомниться в этом. Но кроме тебя есть ещё Англия и её народ, и о них я тоже обязана думать. Конечно, я не жила на лондонских улицах, но, вероятно, не хуже тебя знаю, что там происходит. Возможно, там есть больные и несчастные, но подонков гораздо больше. Воры и убийцы подстерегают честных горожан в каждой подворотне с наступлением темноты, шлюхи разносят дурные болезни, дети, эти невинные ангелы, срезают кошельки у зазевавшихся прохожих. Я не спрашиваю, как ты жила эти годы, я не хочу знать, что делала ты, чтобы выжить, но… Что, скажешь, я ошибаюсь? – и она замолчала, ожидая ответа девушки. Урсулу мутило. В словах королевы было слишком много здравого смысла, чтобы она могла оскорбиться или поспорить с нею. В самом деле, разве они не воровали? Разве Хьюго или Том или другие не убивали запоздавшего прохожего ради увесистого кошелька? Разве проститутки не обирали подчистую своих упившихся, разомлевших клиентов? Разве не обращалось однажды голодное дитя в исчадие ада, заведшего богатого сердобольного горожанина в засаду, где его поджидали кинжалы и смерть? Долгие годы для неё всё это не имело значения, потому что люди, совершавшие эти ужасные поступки, были её семьёй, она любила их и не знала никакой другой жизни, словно весь мир стоял на извечном противостоянии между нищими и всеми остальными. Но отмахнуться от правды Елизаветы было невозможно, какой бы горькой она ни была. Впервые с тех пор, как она оказалась здесь и узнала о своём происхождении, Урсула понял, какой непреодолимой была пропасть, лежащая между нею и её родителями. - Что скажут люди, если я перестану защищать их, отдам на поругание бродягам и нищим? Прости, моя милая, но я не могу сделать того, о чём ты просишь, даже если ты со мной никогда больше не заговоришь. Эгоистичное чувство колкой обиды шевельнулось в Урсуле при этих словах. Ей хотелось, чтобы Елизавета преподнесла ей своё милосердие как подарок любимой дочери, как доказательство своей любви. Но эти жестокие слова показали девушке, что она – лишь одна из сотен детей королевы, быть может, самое любимое её дитя, но не единственное. И ради её прихоти королева не станет забывать о своих обязанностях правительницы, не перевернёт мир. Но и она, в таком случае, не собиралась менять свой мир ради Елизаветы. - Прошу меня простить, Ваше Величество, - голос Урсулы был сухим, отстранённым. Брови Роберта взлетели вверх, когда он услышал голос дочери. Лица возлюбленной ему не было видно, но он увидел, как Урсула быстро присела в таком глубоком реверансе, какие он не часто видел при Дворе. Этот поклон должен был означать сильнейшее почтение, но взгляд, который девушка бросила исподлобья на свою мать, изумрудный огонь в этих глазах делал реверанс почти оскорбительным. Королева всегда тонко чувствовала оттенки чужого настроения, и Лестер напрягся, предвидя бурю. Но женщина лишь произнесла: - Поднимись, дитя моё, - и голос её, против гнева и обиды, клокотавших в словах Урсулы, звучал устало и безжизненно. – Вечер был долгим и трудным, и тебе нужно отдохнуть. - Благодарю вас, Ваше Величество, - с этими словами девушка поднялась так же резко, как и поклонилась, и, не глядя больше на Елизавету, выскочила вон из комнаты. Несколько мгновений тишину в комнате нарушал лишь треск пламени в камине. Затем королева, словно выйдя из оцепенения, откинулась на спинку кресла и застонала. Роберт торопливо обошёл кресло, опускаясь перед правительницей на корточки. Елизавета закрыла лицо ладонями, плечи её подрагивали, словно она плакала. Совершая почти святотатство, мужчина прикоснулся к её рукам и осторожно отвёл её от лица; глаза королевы блестели, но слёзы так и не пролились. Больше того, к изумлению мужчины, губы Елизаветы дрогнули в улыбке. Она была горькой и кривоватой, но всё же королева улыбнулась. Брови Роберта сами собой поползли вверх; он понимал, что любой другой мог поплатиться за подобный взгляд положением, состоянием и свободой, но его от гнева королевы защищала любовь женщины. И, к тому же, его изумление было слишком велико, чтобы он мог совладать с ним. - Я не совсем понимаю, моя королева… Она пожала плечами. Её белые прохладные пальцы покоились в ладонях Роберта, и он поднёс их к своим губам, согревая дыханием, но не целуя. - Урсула – внучка своего деда. Я не встречала людей упрямей, чем мой отец. - Разве только вы сами, Ваше Величество, - непочтительно перебил её Лестер. Казалось, она даже не заметила этого. - Трудно было ждать, что она откажется от того, к чему привыкла, хотя мне бы хотелось этого. Но подобные вылазки могут быть просто опасными для неё. Она утверждает, что знает улицы Лондона, - королеву передёрнуло от этих слов, но она нашла в себе силы продолжить, - но я не могу полагаться на честность воров, милосердие убийц и сомнительные привязанности нищих, когда речь идёт о жизни моего ребёнка. А, кроме того, если лорды и леди узнают об этих её прогулках… Она ненадолго замолчала, но он отлично понимал, что Элайза хотела сказать. Придворные были жестоки. Уже сейчас Двор полнился самыми немыслимыми слухами об Урсуле, и лишь грозное имя Дадли да покровительство королевы защищали девушку от травли, которая порой могла быть опаснее открытой вражды. Прознай хоть кто-то, что Анна Дадли якшается с нищими, он не сможет уже спасти её, а королева будет вынуждена отослать её с глаз долой, чтобы спасти собственную репутацию. Сегодняшнее происшествие ещё можно будет списать на то, что девушка по неопытности потерялась в огромном городе… Сэр Коллтон достаточно умён, чтобы заподозрить что-то, но также достаточно верен короне и благодарен за возвышение, чтобы промолчать, как он до сих пор молчал обо всём. Высвободив свои руки из рук Роберта, Елизавета подошла к окну. За стеклом лежала ночь, и ненастье разыгралось во всю. Невольно королева подумала о тех, кто в эту ночь и другие похожие был лишён огня в очаге, крыши над головой и куска хлеба; она подумала об Урсуле, жившей так пятнадцать минувших лет, и бессильная ярость вновь шевельнулась в её сердце. Но затем она вспомнила, что её отец велел отрубать попрошайкам уши, сечь и клеймить их – у её сестры достало милосердия, чтобы отменить этот закон. Но, рассудила она, такая судьба была всяко хуже холода и голода. Мысль, жившая в ней долгие дни с тех пор, как она, обессилевшая после лихорадки, проводила время в своей постели, всё ещё не давала ей покоя, хотя больше Елизавета и не надеялась на то, что этой идее суждено воплотиться в жизнь. - Я не смогу закрыть глаза на то, что случилось сегодня, Роберт, - со вздохом произнесла королева, и что-то в её голосе заставило Лестера насторожиться. - О чём ты? – разволновавшись, он позабыл обо всяком этикете. Несколько мгновений Елизавета молчала. Роберт оставался на своём месте, коленопреклонённым у пустого кресла, хотя его так и подмывало встать и подойти к ней; он знал, на что способна Елизавета, быть может, лучше всех остальных – некоторые битвы в своей жизни она должна была вести одна, без чьей-либо помощи, чтобы победить. И, что бы там ни было сейчас, это была одна из них. - Где бы она ни выросла, - наконец, начала королева, - Урсула всё-таки Тюдор, - от гордости, звучавшей в голосе Елизаветы, липкие щупальца дурного предчувствия поползли по телу Роберта. Она не могла быть столь глупа, безумна или ослеплена неведомой ей прежде материнской любовью, чтобы… Или могла? – Трон и вся Англия по праву принадлежат ей, ей одной, - с горечью заключила она. Роберта прошиб холодный пот. Её отец, её сестра были вспыльчивы и упрямы, и Елизавета бывала такой же, однако, холодный разум её матери, по счастью, нередко брал верх над пылким сердцем Тюдоров. - Элайза, что ты?..- он не договорил, наливаясь гневом. – Что ты задумала?! Скажи мне, - он перестал быть верноподданным, он превратился в любящего мужчину, отца, в конце концов, который предчувствовал грозящую его семье опасность. Ведь королева и Урсула и были его семьёй – странной, неправильной, тайной, может быть, преступной – но другой у него не было. – Я твой ближайший советник и её отец! И я имею право знать! Это непривычное слово сорвалось с его языка легко, словно он часто и привычно произносил его. Словно он был отцом уже многие годы, не считанные недели. А он и был, если подумать, просто дитя его было вне досягаемости для его защиты. Теперь этот ребёнок и угрозы, которые мир нёс ему, стали близкими, осязаемыми. Изумляясь самому себе, своим открытиям, Роберт в последнюю очередь думал о королеве. А стоило бы: его слова были чистым оскорблением для её ушей. Когда он всё же осмелился поднять взор на Елизавету, она смотрела на него огромными глазами удивлённой, испуганной девочки, которую он когда-то знал, и во взгляде её мужчина прочёл всё, что угодно, кроме ожидаемого королевского гнева. - Прости, - одними губами произнёс он, чувствуя, как огонь ярости сменяется холодом, - я не должен был говорить всё это… Я не имел права, - он собирался опуститься на колени, моля о прощении, но голос королевы пригвоздил его к месту. - Должен. Если кто-то и может говорить со мной так, то только ты. И ты, в самом деле, имеешь право знать. Когда я была больна, я знала, сколь остро стоит вопрос престолонаследия. Острее, чем когда-либо. Что бы не говорили мои советники и придворные льстецы, всем понятно, что я едва ли смогу произвести на свет здорового младенца, даже если выйду замуж завтра, - она поморщилась, вспоминая сестру и её отчаянный бесплодные попытки дать Англии принца. Гримаса Роберта стала её отражением – его коробила самая мысль о том, что его Элайза будет принадлежать кому-то ещё, даже если исключительно по политическим мотивам. – Я хотела рассказать правду – ведь исповеди на смертном одре угодны Господу? – и оставить корону нашей дочери. Англия принадлежит Тюдорам, но теперь это ненадолго. О, не смотри на меня так, милый Робин! – даже давно забытое милое прозвище их печальной, греховной и тревожной юности не изгнало тревогу, почти панику из тёмных глаз мужчины. – Разве это не естественно для матери – желать одарить своего ребёнка всем, что она имеет? Моя сестра едва не убила нашу дочь ради ребёнка, которого себе придумала. Разве это не естественно для королевы – оставить трон своему прямому наследнику? Мой отец сломал столько жизней, чтобы оставить престол за Тюдорами. Но я не моя сестра и не мой отец – я склонюсь перед неизбежным, я обделю своё неграмотное, дикое дитя, я оставлю трон чужаку, воспитанному, как полагается, в замке нянями, гувернантками и учителями. Но ты не можешь меня винить за то, что я хочу, чтобы всё было по-другому. Он видел, что Елизавета на пределе – бесконечно храбриться не могла даже она. В два шага Роберт Дадли преодолел разделявшее их расстояние и заключил королеву в объятия. Он видел столько драм и искалеченных судеб в своей жизни, но готов был поклясться, что не видел ничего более тягостного, чем глядеть, как после невыносимой борьбы мать отступила перед королевой. Когда Елизавета в изнеможении опустила голову ему на плечо, мужчина почувствовал влагу – благодарение Господу, Элайза плакала.***
Она выбежала из покоев королевы, словно за ней гнались демоны. Сердце выскакивало из груди, дорогой наряд жёг тело, в ушах звучали жестокие сухие слова не матери – королевы, правительницы, безликого, бесстрастного закона. Всё, о чём она мечтала – так это убраться подальше отсюда. Глупо это было или нет, Урсула чувствовала предательство на себе, как отвратительное липнущее к телу одеяние. Её мать предала её, человек, которому она по глупости своей отдала своё сердце, предал её, её отец предал её, стоя за спиной жестокой женщины в венце; один лишь Том не предавал – он был груб с нею, горд до жестокости, но он был честен, как никто в её жизни. И Урсула жалела, что между ними пролегли теперь эту толстые стены, посты бдительной охраны, долгие мили тёмных мокрых лондонских улиц. - Королева великодушна, раз вы вышли из её комнат без охраны и направляетесь в свою опочивальню, а не в ссылку. Услышав этот голос, девушка резко остановилась, дыхание её сбилось. Краем глаза Урсула увидела тень, отделившуюся от стены. Неверное пламя светильников играло с тенями на лице Эдварда, так что разглядеть выражение его лица было попросту невозможно. Но не разгадать осуждение в его голосе было нельзя. - Вы отлично служите Её Величеству, сэр, - она повернулась к нему и поклонилась с почтением, непозволительно граничащим с дерзостью. Похоже, на сегодняшний вечер реверанс стал её главным оружием. – Но я не знала, что она сделала вас ещё и соглядатаем. Даже в трепещущем свете девушка заметила, как дёрнулось лицо Коллтона. - Если бы я только предполагал, что вы вернётесь туда, я бы оставил вас там в тот вечер. Возможно, вы стали бы счастливее, если бы вас вздёрнули вместе с нищими и похоронили в общей могиле, не удостоив и креста, - холод в его голосе напугал Урсулу. Она развернулась, чтобы уйти, но бросила напоследок ему через плечо: - Вы думали, что, заперев меня в эту клетку, пусть даже она из чистого золота, - по-другому она себя сейчас и не ощущала, - сделаете меня счастливой и заслужите благодарность. Что ж, все мы иногда ошибаемся… За её спиной послышался тяжкий вздох. - Я бы предпочёл, чтобы ты оставалась служанкой на моей кухне. При мне, - этот глухой, полный тоскливого обещания голос заставил сердце Урсулы на миг замереть. Она круто повернулась на каблуках, шорох её юбок громом отозвался в ушах девушки. Эдвард остался неподвижным. Он смотрел куда-то мимо неё, челюсти его были крепко стиснуты. Он выглядел так, словно испытывал отвращение к самому себе из-за тех слов, которые так опрометчиво сорвались с его уст. Девушка сделала несколько мелких, несмелых шагов к нему. - Что? - Прошу миледи меня извинить. Я был несдержан, забылся… - Что ты сказал? – она тоже забыла обо всяких правилах приличия. Наконец Коллтон перевёл на неё взгляд. В глазах его была насмешка и страдание одновременно, и Урсула задалась вопросом, как вообще столь противоречивые чувства могли уместиться в одном взгляде, в одной душе, в одном человеке. От этого взгляда Эдварда девушку бросило в жар – она уже чувствовала его на крыльце дома Коллтонов однажды. - Я сказал… Сказал, что влюбился в тебя, когда ты была посудомойкой в моём доме, и не смог разлюбить, когда ты стала более знатной, чем я. Но в своём доме я хотя бы мог видеть тебя, когда мне того хотелось. Между ними повисла тишина. Урсула не верила своим ушам. Пока она раздумывала над ответом, Эдвард, мягко ступая, уничтожил расстояние между ними. Его рука едва ощутимо коснулась щеки девушки, мягко убрала вьющуюся прядь волос с лица. Она по-прежнему не шевелилась, боясь спугнуть его и промедлить слишком долго. Тогда молодой солдат наклонился к ней и нежно, почти невесомо поцеловал её в уголок губ. Этот поцелуй был совсем не похож на тот, пылкий, неистовый, который сокрушил её другой дождливой ночью, но сердце девушки всё равно затрепетало. Урсула подалась вперёд, обвивая руками шею Эдварда, чуть приоткрыв рот, позволяя ему углубить поцелуй. Что-то подсказывало ей, что, застань её кто-то сейчас, нового скандала не избежать. Но ей было всё равно. Образы Тома, королевы, Роберта Дадли стали размытыми, такими далёкими. Эдвард, его объятия, губы, слова, в которые ей верилось с таким трудом – вот, что сейчас имело значение. Этого она не собиралась отдавать никому из них.